Распутин Григорий Ефимович императрице Александре Федоровне. Из дневника Мориса Палеолога:
Слишком много мертвых, раненых, вдов, сирот, слишком много разорения, слишком много слез… Подумай о всех несчастных, которые более не вернутся, и скажи себе, что каждый из них оставляет пять, шесть, десять человек, которые плачут… Я знаю деревни, большие деревни, где все в трауре… А те, которые возвращаются с войны, в каком состоянии… Это ужасно! Двадцать лет на русской земле будут пожинать одно только горе!
Из воспоминаний Анны Александровны Вырубовой:
Стоя за хирургом, государыня, как обычная операционная сестра, подавала стерилизованные инструменты, вату и бинты, уносила ампутированные ноги и руки, перевязывала гангренозные раны, не гнушаясь ничем и стойко вынося запахи и ужасные картины военного госпиталя. Она оказалась прирожденной сестрой милосердия.
Раупах Роман Романович, фон (20 ноября (2 декабря) 1870, Петербург – 20 декабря 1943, Хельсинки) – юрист, помощник прокурора Петербургского военно-окружного суда. Полковник. Член Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства. Сыграл главную роль в освобождении генерала Л. Г. Корнилова из Быховской тюрьмы в ноябре 1917 года. В декабре 1917 года выехал в Финляндию. Из воспоминаний:
В начале войны мы обладали твердым, послушным и храбрым солдатом, в особенности в тех случаях, когда его вел за собой офицер. Была дисциплина, был порыв, и неправда, что наших солдат гнали в бой палками и плетьми. Нет, было сознание долга, было единение между солдатом и офицером. Безграмотный, темный, совершенно неспособный к самостоятельному мышлению, русский солдат умел умирать, но побеждать он не умел. Только очень немногие из них, от природы смышленые, после нескольких месяцев сидения в окопах научились воевать. (…) К этому органическому, так сказать, недостатку нашей армии прибавился другой, технический – снарядный голод. Уже через шесть месяцев после начала войны наша артиллерия стала экономить снаряды. К февралю 1915 года гора Козюва, бывшая ключом нашей позиции на Карпатах, защищалась одной батареей, выпускавшей в лучшем случае 6–8 снарядов в день, и это в то время, когда немцы беспрерывным огнем тяжелой артиллерии буквально сметали наши окопы. Патроны выдавались защитникам Козювы по счету, и подготовленные артиллерийским огнем ежедневные атаки неприятеля нашим солдатам приходилось отражать голыми штыками. Во мне (…) это зрелище шедших на убой безоружных людей вызывало такое негодование и такую жгучую ненависть к бесстыдным виновникам этой длившейся месяцами бойни, что я поражался, как солдаты тогда уже не взбунтовались и как могли терпеть это гнусное издевательство и безропотно идти на смерть.
Из письма Александры Федоровны Николаю II:
17 ноября 1914 года.…Вчера присутствовала при перевязке. Ужасный вид, раненый прижался ко мне и держался спокойно, бедное дитя…
20 ноября 1914 года. Сегодня утром мы присутствовали (я, по обыкновению, помогала подавать инструменты, Ольга продевала нитки в иголки) при нашей первой большой ампутации (рука была отнята у самого плеча)….Мне пришлось перевязывать несчастных с ужасными ранами, они едва ли останутся мужчинами в будущем, так все пронизано пулями… Я все промыла, почистила, помазала йодинолом, покрыла вазелином, подвязала – все это вышло вполне удачно.
Из воспоминаний Романа Романовича фон Раупаха:
Командовавший во время войны последовательно дивизией, корпусом и VII армией генерал Селивачев в своем дневнике 18 марта 1917 года записывает, что интендант полковник Каминский, возвращаясь из Петербурга на фронт, ехал среди матросов Гвардейского экипажа, которые рассказывали ему, что «на царской яхте „Штандарт“ они часто подглядывали в каюту Государыни Александры Федоровны, когда она была в объятьях то одного, то другого офицера, получавших за доставлявшееся ей удовольствие флигель-адъютантство или другие награды. Охотница до наслаждений Венеры она была большая». Приведя этот рассказ, генерал Селивачев уже от себя патетически восклицает: «И это в то время, когда всякий вход женщин на военный корабль воспрещен!» В записи от 7 марта он отмечает, что «одна из служивших в Царском Селе сестер милосердия слышала, будто бы из дворца был проведен кабель в Берлин, по которому Царица передавала Вильгельму буквально все наши военные тайны. (…) Какими жертвами платил народ за подобное предательство!» Не много ли страшнее подумать, какие жертвы должна была нести VII армия, руководимая начальником, способным верить подобным нелепостям.
Бубнов Александр Дмитриевич (1883, Варшава – 2 февраля 1963, Крань, Словения) – русский военно-морской деятель. Контр-адмирал. Участник русско-японской войны. Во время Первой мировой войны занимал должность начальника морского управления в Ставке Верховного Главнокомандования. Из воспоминаний:
Личный состав, который при вступлении своем в должность Верховного Главнокомандующего великий князь застал на высших командных постах в армии, к сожалению, во многих случаях далеко не отвечал своему назначению. Особенно неудовлетворительным был высший командный состав Северо-Западного фронта в лице его главнокомандующего генерала Жилинского и командующих армиями этого фронта: I-й генерала Ренненкампфа и II-й генерала Самсонова, что и было одной из причин происшедших в начале войны на этом фронте катастрофы армии генерала Самсонова и разгрома армии Ренненкампфа. (…) Карьере генералов Самсонова и Ренненкампфа положили начало «лихие» их действия во главе конных отрядов во время «боксерского» восстания в Китае 1901 года и во время Японской войны. Но командные их способности не шли далее начальника кавалерийской дивизии, что ясно обнаружилось в самом начале войны и имело решительное влияние на ход наших операций в Восточной Пруссии. Оба они не имели представления о руководстве крупными армейскими соединениями в условиях современной войны и применяли к этому руководству методы управления небольшим конным отрядом. В критические минуты они отрывались от своих штабов и совершенно выпускали из своих рук оперативное руководство; при этом не умели поддерживать связь по фронту и организовывать разведку, действовали вслепую и неожиданно оказывались лицом к лицу с внезапно создавшейся катастрофической для них обстановкой. (…) Причинами несоответствия своему назначению части высшего командного состава были, с одной стороны, система выдвижения на командные должности, при коей решающую роль нередко играли не стратегические способности, а «лихость», «беззаветная преданность» и ханжество; с другой же стороны, неудовлетворительно поставленная перед войной теоретическая и практическая подготовка командного состава. (…) Только этим и можно объяснить нахождение на посту командира 1‑го корпуса генерала Артамонова, сыгравшего такую печальную роль в катастрофе Самсоновской армии, карьера которого была основана на рассказах о том, как он «переплывал» при экспедиции в Абиссинию «Нил на крокодиле», а упрочилась перед войной (…) строгим требованием, чтобы во всех помещениях подчиненных ему войсковых частей были иконы и лампады.
Из воспоминаний Романа Романовича фон Раупаха:
Обоснованная оценка боевых способностей нашего высшего командного состава выходит за пределы моей компетентности, но в творчестве военных операций и их проведения бездарность руководителей была настолько очевидной, что ее видел и не вооруженный специальными знаниями наблюдатель. Успехи у нас были только там, где они обуславливались качествами солдата и младшего командного состава – упорных в обороне и мужественных в открытых полевых наступлениях. Все более или менее крупные маневренные операции неизменно оканчивались полным провалом. Таковы создавшая славу Гинденбургу операция под Танненбергом, позорный маневр генерала фон Ренненкампфа, нелепое форсирование Карпат, весеннее наступление 1916 года. (…) Удалялись начальники дивизий, командиры корпусов, командующие и главнокомандующие, но положение вещей оставалось неизменным: одно позорное поражение сменялось другим, еще более позорным. А между тем спрос на победы и трофеи был огромный, и так как материала для его удовлетворения не имелось, то очень скоро развелась склонность к дутым и ложным донесениям. Прочтя отчет сражения в Августовском лесу, где после боя мне удалось сделать много снимков, я, показывая их барону Бринкену, сказал, что число убитых немцев увеличено в отчете по крайней мере раз в двадцать. Он, смеясь, ответил: «А что их жалеть, ведь не свои, а неприятельские». И на основании такого рода донесений давались повышения, награды и создавались карьеры.
Из воспоминаний Пьера Жильяра. Николай II воспитателю своего сына:
Вы не поверите, Жильяр, как тягостно мне пребывание в тылу. Мне кажется, что все здесь, даже воздух, которым дышишь, ослабляет энергию, размягчает характер. Самые пессимистические слухи, самые неправдоподобные известия встречают доверие и облетают все слои общества. Здесь заняты лишь интригами и мелкими интересами; там же дерутся и умирают за родину… Всякий человек, способный носить оружие, обязан быть в армии. Что касается меня, то я не могу дождаться минуты, когда присоединюсь к моим войскам!
Из воспоминаний Романа Романовича фон Раупаха:
Ключ наших позиций на Карпатах, гора Козюва, возвышалась над ущельем, по которому проходила прорезавшая горный хребет дорога. Один склон этой горы почти до ее вершины был занят нашими, противоположный – немецкими окопами. Огонь немецкой тяжелой артиллерии делал подъем на гору совершенно невозможным, ночью же настолько затруднялся гололедицей, что несшие котлы с жидкой пищей солдаты разливали ее и часто были вынуждены, сделав уже полпути, возвращаться обратно за новой. Носильщики доходили до полного изнеможения, а не евшие сутки солдаты, жадно бросались на часть еды, дошедшую благополучно, производили невероятную свалку, сопровождая ее самой отъявленной руганью, а иногда и побоищем. Кроме того, масса пищи пропадала, и кашевары никогда не знали количества, в котором ее надо было заготавливать. Немцы такого рода затруднений не знали. На сапогах их солдат, убитых во время атак, имелось очень несложное железное приспособление, вполне устранявшее все муки гололедицы.