<…> 26-го марта отправились по магазинам и накупили массу вещей; опять пришлось в паланкинах проходить по улицам. Вообще европейцам советуют не ходить по городу пешком, а всегда на носилках и с конвоем китайских солдат. <…> 27-го марта утром ушли из Кантона <…> В 5 ½ пришли в Гонконг и переехали на «Азов».
Письмо цесаревича Николая Александровича императору Александру III1 апреля. Желтое море
Мой дорогой Папá,
<…> Когда думаю о своем доме и о том, что вы в эту минуту делаете, то сердце невольно сжимается при мысли о том громадном пространстве, которое разделяет нас еще. Несколько раз я впадал в безотчетную тоску и проклинал себя за то, что задумал идти в плавание и на такой долгий срок расстаться с вами. <…> Слава Богу, с сегодняшнего дня осталось всего 3 ½ месяца – это ничто в сравнении с теми 10-ю мес[яцами], которые висели надо мною перед отъездом из дома. Единственною грустною страницею нашего плавания – это болезнь и уход в Грецию бедного Георгия.
Письмо цесаревича Николая Александровича императрице Марии Федоровне25 апреля. Японское море
Моя милая душка Мамá,
<…> Япония мне страшно нравится, это совершенно другая страна, непохожая на те, которые мы до сих пор видели. Действительно, здесь все в миниатюре, и люди, и животные, и дома, и горы, и деревья, и речки; зато чистота у них поразительная и, разумеется, все пахнет хорошим японским запахом. Даже «Память Азова» пропитался им, а моя каюта превратилась в совершенно японскую комнатку. Каждый день я съезжал на берег и гулял или катался в дженрикше по чистейшим Нагасакским улицам и покупал бесчисленное количество вещиц. Мне очень нравилось ходить по базарам, где покупают всевозможные деревянные лакированные вещи простой народ и матросы. Но что особенно приятно было нам всем – это то, что именно здесь в Нагасаки почти все японцы говорят по-русски, не только в магазинах, но и в лавках и на базарах, недаром наши моряки считают себя дома, во время стоянки в Нагасаки.
Дневник цесаревича Николая Александровича
29 апреля. Киото
Проснулся с чудесным днем, конец которого я бы не видел, если бы не спасло меня от смерти великое милосердие Господа Бога! В 8 ½ отправились в дженрикшах из Киото в небольшой город Оцу, куда приехали через час с ¼ <…> поехали в дом маленького кругленького губернатора. Даже у него в доме, совершенно европейском, был устроен базар, где каждый из нас разорился на какую-нибудь мелочь; тут Джоржи и купил свою бамбуковую палку, сослужившую мне через час такую великую службу. После завтрака собрались в обратный путь, Джоржи и я радовались, что удастся отдохнуть в Киото до вечера! Выехали мы опять в дженрикшах в том же порядке и повернули налево в узкую улицу с топами по обеим сторонам. В это время я получил сильный удар по правой стороне головы над ухом, повернулся и увидел мерзкую рожу полицейского, который второй раз на меня замахнулся саблею в обеих руках. Я только крикнул: что тебе? и выпрыгнул через дженрикшу на мостовую; увидев, что урод направляется на меня и что его никто не останавливает, я бросился бежать по улице, придерживая кровь, брызнувшую из раны. Я хотел скрыться в толпе, но не мог, потому что японцы, сами перепуганные, разбежались во все стороны. Обернувшись на ходу еще раз, я заметил Джоржи, бежавшего за преследовавшим меня полицейским.<…> Джоржи – мой спаситель – одним ударом своей палки повалил мерзавца; и когда я подходил к нему, наши дженрикши и несколько полицейских тащили того за ноги; один из них хватил его его же саблей по шее 27. <…> Из свиты, очевидно, никто не мог помочь, так как они ехали длинной вереницей, даже принц Арисугава, ехавший третьим, ничего не видел. Мне же пришлось всех их успокаивать, и я нарочно оставался подольше на ногах. Рамбах сделал первую перевязку, а главное остановил кровь; затем я сел в дженрикшу, все окружили меня, и так шагом мы направились в тот же дом. Жаль было смотреть на ошалевшие лица принца Арисугава и других японцев; народ на улицах меня тронул; большинство становились на колени и подымало руки к лицу в знак сожаления. <…> В поезде и в карете в Киото голова сильно ныла, но не от раны, а от туго завязанного бинта. Как только приехали к себе, сейчас же доктора приступили к заделке повреждений на голове и к зашиванию ран, которых оказалось две. В 8 ½ все было готово; я себя чувствовал отлично, после скудного (диета) обеда лег спать с мешком льда на башке.
Письмо цесаревича Николая Александровича императрице Марии Федоровне8 мая. Между Кобэ и Симоносаки
Моя дорогая душка Мамá,
<…> Вообще мы все были в таком восхищении от японцев, их приемов и всех их изделий и производств, что другие страны, которые мы раньше видели, были совершенно забыты! И как нарочно, на другой день 29-го случилось это грустное событие в Оцу. Но теперь, когда две недели уже прошли, дурное впечатление проходит и возвращается прежнее отличное мнение о японцах и их стране; разумеется, милая Мамá, я говорю только про свои чувства и впечатления. Император[311] прикатил из Токио на другой день, а ему переезды беда, он очень неподвижен; говорят, императрица[312] много плакала, узнав о случившемся. Она писала мне телеграммы каждый день. Когда мы переехали на «Азов», то все время со всех концов Японии присылали адреса, целые пароходы с подарками от жителей Киото и Осака, так что фрегат был буквально завален ими. Принцесса Комацу приехала навестить с толстой англичанкой, она также плакала, и долго я не мог ее успокоить. Вообще японцы меня очень тронули своим выражением искренней печали о случившемся и пристыженным видом. <…> Сегодня мне вынули швы из ран, обе, слава Богу! срослись, чувствую себя великолепно!
Дневник цесаревича Николая Александровича
11 мая. Владивосток
В 10 ½ вошли в Золотой Рог и бросили якорь во Владивостоке. Приятно проплавать столько времени, и побывавши в разных странах, неожиданно очутиться на родине на берегу Тихого океана! На пристани уже была устроена встреча и стояли войска, но я не мог съехать из-за чересчур большой повязки на голове. <…> Вечером я был страшно обрадован телеграммой от дорого Папá: я назначен шефом 1-го Восточно-Сибирского стрелкового батальона. Странно, когда я был совсем маленьким, было моею мечтою иметь мундир одного из здешних стрелковых батальонов; в этом я даже завидовал д. Алексею. И вот эта мечта сбылась! Вечером Владивосток был прекрасно иллюминирован.
18 мая. Владивосток. На фрегате «Память Азова»
В 10 час. отправился на берег к месту закладки нового большого дока. Я счастлив и польщен тем, что Папá повелел его назвать моим именем. После получения Стрелкового батальона – этот день будет служить для меня узами крепкой привязанности к Владивостоку, этому великому порту будущего. <…> Наконец под вечер мне впервые сняли повязку на голове, остался один шрам в верхней части лба. Офицеры по этому случаю встретили меня, когда вошел в кают-комп[анию], приветливым ура! и шампанским.
19 мая. Владивосток
День был довольно холодный с свежим ветром. В 10ч. отправился за город на Первую речку, откуда проложен рельсовый путь во Владивосток в 2 ½ версты солдатами и каторжными в самый непродолжительный срок. После молебна провез тачку с землей; сев в вагон новой Уссурийской дороги, покатил в Владивосток. За поездом бежали все рабочие и китайцы также. Приехавши на будущую станцию Муравьев-Амурский 28, вылез из вагона и после краткого молебствия поставил краеугольный камень на этом конечном пункте великой Сибирской железной дороги – событие действительно великой важности. За завтраком у инженеров путей сообщения тут же в большой палатке я прочел рескрипт Папá по поводу закладки Сибирской дороги 29, кроме того, барон Корф сказал два очень подходящих слова!
19 июня. Станция Онинский Станок[313]
Весь день ехал по бурятским улусам. Этот народ меня совсем тронул: на всех станциях он толпами бросался к моей пустой коляске, дотрагивался головами и стирал руками пыль и грязь; в одном месте буряты наперерыв старались прикоснуться до меня и чуть не сломали экипаж. По их понятиям, я перерождение матери Будды «хутухта» с тех пор, что я имею право сесть на троне с 5-ю подушками. Все время за мной ехал конвой исключительно из бурятов, каждый раз, что я на них смотрел, они все подымали руки к лицу и держали их до тех пор, пока я не отворачивался.
21 июля. Троицк
В поселке Крутоярском недавно случился пожар, от которого сгорело 140 дворов из 370; поэтому выдал поселковому атаману 600 рублей для раздачи наиболее пострадавшим. Прошлый год, а особенно нынешний чрезвычайно несчастные для Оренбургского войска, кроме неурожая от засухи, кобылка (мелкий вид саранчи) уничтожила все травы, так что кроме голода населению угрожает опасность сильно пострадать от падежа скота. Ужасно грустно! А главное досадно, что эти бедствия совпали с моим проездом! До сих пор во всех местах Сибири, по которым мне приходилось проезжать, урожаи обещали быть необычайными, а здесь напротив того!
Письмо цесаревича Николая Александровича императрице Марии Федоровне9 июля. Река Иртыш
Моя дорогая Мамá, <…> В Тобольске, откуда пойдут письма, я буду от вас всего в 9 днях пути, что меня страшно сердит, так как мне надо будет снова удалиться от вас, идя вверх по Иртышу до Омска. Но зато, выехавши оттуда в экипажах, я буду с каждым днем приближаться; в Уральске будет последняя остановка, где придется пробыть два с половиною дня. <…> Я продолжаю быть в восторге от своего путешествия по этой чудной стране, о которой у нас дома имеют совсем другое понятие! Иркутск – прекрасный город; он издали напоминает Москву по множеству в нем церквей. Там меня утомили больше всего. В институте на вечере я должен был все время стоять и ходить, облепленный кругом институтками – это было своего рода пыткой. Они меня чуть-чуть не раздели, потому что каждая хотела держат