Великий князь Сергей Александрович. [Конец 1880-х]
Фотограф Д. Асикритов
Великая княгиня Елизавета Федоровна. [1888]
Фотограф К.И. Бергамаско
Ella.1888
Вот я и думаю, что тебе до известной степени интересно в твоем уединении в Царском составить себе понятие об этом европейском общественном мнении и услышать, что думает о событиях в твоей стране так называемый «цивилизованный мир» вообще. Поэтому в последующих строках я попытаюсь сделать для тебя маленький набросок – отражение картины русской действительности, как ее воспринимают извне. Конечно, публика, находящаяся за пределами твоей страны, не посвящена в подробности сложных вопросов, ожидающих в России разрешения, и ей приходится часто лишь догадываться или выводить заключения по результатам, не зная их причины, и поэтому неправильные догадки часто ведут к неправильным же выводам, так как незнание истинных фактов является пробелом. Иностранные наблюдатели часто вынуждены «делать скачок к выводам», но мы должны прибавить: «Wo die Begriffe fehlen, stellt oft ein Wort zu rechter Zeit sich ein»[481]. Поэтому я должен avant tout[482] извиниться перед тобой, что пишу тебе вещи, которые, вероятно, тебе давно известны из докладов твоих дипломатов, и, кроме того, просить тебя быть терпеливым и снисходительным, если я, как честный, верный и преданный друг твой, буду вынужден отмечать также и мнения, которые могут показаться тебе грубыми, неблагородными, лживыми или даже оскорбляющими твои чувства. Но Россия теперь как бы переворачивает страницу своей истории и в своем развитии обнаруживает стремление положить начало некоторому обновлению.
Ты согласишься сам, что подобный процесс в таком могучем народе, как твой, должен естественно вызывать живейший интерес в Европе и «comme de raison»[483] прежде всего в соседней стране. Меры, которые должны быть приняты, способы воздействия, которые следует применить, и люди, которые должны быть призваны к исполнению работы,– все это оказывает прямое влияние на другие нации, находящиеся за твоим рубежом. Я назвал мнение «европейским», но я не могу умолчать о том обстоятельстве, что множество русских, бывших здесь проездом за последние месяцы, и все живущие повсюду в Европе – особенно в Париже и во Франции – тоже способствовали известному освещению картины; таким образом, факты, являющиеся основой «европейского общественного мнения», доставлены по большей части Францией, которая как «amie et alliée»[484] всегда наилучшим образом осведомлена касательно России. Резюме всего этого таково.
«On dit»[485]: режим Мирского слишком внезапно дал печати большую, чем прежде, свободу и чересчур быстро отпустил повода, которые Плеве держал так туго натянутыми. Отсюда внезапный поток неслыханных статей и открытых писем, адресованных правителю, – вещь, до сего времени считавшаяся в России невозможной; некоторые из них, крайне дерзкие, рассчитаны на то, чтобы умалить уважение к самодержавной власти. Этим случаем воспользовалась революционная партия, чтобы завладеть доверчивыми рабочими, привести их в состояние брожения и заставить требовать таких вещей, о которых они не имеют и понятия, притом в самой непочтительной, не допускающей возражения форме, причем и язык их, и действия чрезвычайно напоминали революцию. Это поставило рабочий класс, – я уверен, против его воли, – в прямую оппозицию к правительству и привело к столкновениям с властями, которые должны поддерживать законность и порядок. Так как у этих, сбитых с толку и невежественных людей, большинство которых привыкло смотреть на царя как на отца и говорить ему «ты», сложилось убеждение, что им можно подойти ко дворцу царя и рассказать ему о своих желаниях, то высказывается мнение, что было бы полезно, если бы царь принял некоторое количество их, собранных на площади и оцепленных войсками и, окруженный свитой и высшим духовенством с крестами, попробовал бы с балкона Зимнего дворца поговорить с ними как отец, прежде чем начнет действовать военная сила. Возможно, что таким путем удалось бы совершенно избегнуть кровопролития или по крайней мере уменьшить его размеры.
Часто приводят пример Николая I, который усмирил очень серьезное возмущение, въехав со своим сыном на руках в середину толпы, и быстро заставил бунтовщиков встать на колени 100. Предполагают, что и теперь, как тогда, личность царя все еще имеет огромную власть над простым народом и что последний все еще склоняется перед священной особой царя. Слово, сказанное в такой обстановке при таком «entourage»[486], внушило бы массам благоговение, успокоило бы их и прозвучало бы далеко через их головы в самых отдаленных концах государства, неся с собой поражение агитаторов. Последние, как говорят, имеют влияние на массы потому, что правитель не сказал еще этого слова, а они продолжают играть на воображении народа, твердя: «Это его желание, он думает так, но вы не можете его услышать благодаря толпе чиновников, которые, как стеной, окружают его и держат вдали от народа». Обманутые массы слушаются этих людей и верят им до того момента, когда становится уже поздно, и кровь должна пролиться.
Предпринималось много реформ, обсуждалось много новых законов, но замечательно, что народ обычно говорит: «Это исходит от Витте, это влияние Муравьева, это мысль Победоносцева». Царя же не называют никогда, потому что его мысли неизвестны! Хотя Комитет министров или Сенат выпускают манифесты от имени царя, однако эти учреждения чересчур неопределенны и таинственны для постороннего зрителя и не могут вызвать ни воодушевления, ни интереса к своим действиям. При самодержавном режиме, как говорят, сам правитель должен давать пароль и программу действий определенным, не вызывающим сомнений официальным путем. Кажется, теперь все ожидают чего-то в этом роде в форме личного волеизъявления самого царя. Пока этого не будет, всем будет казаться, что объявленные реформы и статьи законов – все это только дело министров, творимое для видимости, чтобы пустить пыль в глаза народу.
Все будут продолжать с беспокойством ощущать недостаток твердой руки, которая, будучи направляема сильным умом, стремящимся к ясно сознаваемым результатам, вела бы государственный корабль к определенно намеченной цели. Такое положение вещей создает чувство беспокойства, которое, в свою очередь, вызывает недовольство, порождающее критику и обвинения «à tort et à travers»[487] в широком масштабе даже со стороны самых добродушных и благонамеренных людей, движимых честнейшими и искреннейшими побуждениями. В результате недовольный наблюдатель, – даже, может быть, и подданный, – все более и более склонен сваливать на плечи царя ответственность за все, чем он недоволен. В обычное время это не беда и в конституционных государствах не так опасно, так как министры короля должны заделывать все бреши и защищать его особу. Но в России, где министры не могут оградить священной особы правителя, потому что всем известно, что они являются только орудиями в его руках, подобные волнения, вносящие тревогу и беспокойство в русские умы и побуждающие последние ставить в вину правителю все, что случается неприятного, являются очень серьезной опасностью для главы государства и его династии, потому что ведут к их непопулярности. Далее, говорят, что «интеллигенция» и часть общества уже недовольны, следовательно, если царь станет «непопулярным» среди масс, то агитаторы смогут легко поднять такую бурю, что еще большой вопрос, удастся ли и династии устоять против нее.
В одном только, кажется, в Европе все согласны, а именно, что царь лично всецело ответствен за войну. Начало ее, неожиданность внезапного нападения, очевидная неподготовленность, – все это, как говорят, его вина. Говорят, что тысячи семейств, потерявших своих мужчин из-за войны или лишенных их присутствия на долгие месяцы, несут кровь их и свои жалобы к ступеням царского трона.
Дневник великого князя Константина Константиновича
9 февраля. Москва
Ко времени прибытия Павла[488] пошел вниз. Все вместе ходили ко гробу. Я горько плакал, видя Павла у гроба брата. Потом помолились у мощей. Павел рассказывал, что был накануне в Царском. Государь и обе императрицы неутешны, что не могут отдать последнего долга покойному: покинуть Царское им слишком опасно.
Все великие князья уведомлены письменно, что не только им нельзя ехать в Москву, но запрещено бывать на панихидах в Казанском или Исаакиевском соборе. Об этом, т.е. об опасности для всех нас, Трепов[489] докладывал Государю, после чего и было отдано это распоряжение. Тем не менее Алексей[490] во что бы то ни стало хотел ехать в Москву. Государь просил Павла убедить Алексея не ехать в Москву; он не может или, вернее, не хочет, запретить ему этого, ему, который гораздо старше и годился бы Государю в отцы. Государь говорил про имеющиеся у него неопровержимые доказательства, что Алексея травят, как зверя, и собираются убить. Павлу удалось убедить Алексея не ехать. Алексей рыдал, как ребенок, говоря: «Какой позор!»
Дневник Николая II
16 мая. Царское Село
Сегодня стали приходить самые противоречивые вести и сведения о бое нашей эскадры с японским флотом – все насчет наших потерь и полное умолчание о их повреждениях. Такое неведение ужасно гнетет!
17 мая
Тяжелые и противоречивые известия продолжали приходить относительно неудачного боя в Цусимском проливе.