Императрица, сначала сердившаяся на клеветнические статьи в прессе, затем с усмешкой говорила Вырубовой: «Собирай их для своей коллекции».[248]
Керенский лично контролировал все, что было связано с Царской Семьей, не допуская никого, в том числе и главу правительства Львова, к этому вопросу. «Из всех лиц в составе правительства бывал в Царском и имел общение с Царской Семьей только один Керенский. Один раз выезжал в Царское Гучков» (Г. Е. Львов).[249] Это тоже характерно, и, скорее всего, также объясняется руководящей ролью Керенского в «Великом Востоке Народов России».
Впервые с Государем и его Семьей Керенский встретился 21 марта 1917 года. Официально Керенский прибыл в Царское Село «с целью ознакомиться на месте с порядком как внутренней, так и внешней охраны и порядком содержания под стражей бывшего императора и его семьи».[250] Прибыл Керенский в Царское Село на одном из личных автомобилей Государя, с шофером из Императорского гаража.[251]
Керенский подъехал ко дворцу через главные ворота, которые были поспешно распахнуты казаками Государева конвоя, теми самыми, что еще совсем недавно распахивали эти ворота перед Императором. Любопытная толпа, как обычно, смотрела, что происходит во дворе. «Какая красивая машина у Керенского», — сказал кто-то из толпы. В этот момент рядом с воротами находился Цесаревич Алексей Николаевич. Услышав эти слова, он ответил: «Зачем вы так говорите? Это машина Папа».[252]
Сам Керенский об этой своей первой встрече вспоминал так: «Я видел тогда Царя, Александру Федоровну и детей, познакомился с ними. Я был принят в одной из комнат детской половины. Свидание на этот раз было коротким. После обычных слов знакомства я спросил их, не имеют ли они сделать мне, как представителю власти, каких-либо заявлений, передав им привет от английской королевской семьи и сказав несколько общих фраз успокоительного характера».[253]
До нас дошла только одна из таких «успокоительных фраз» Керенского: «Вы знаете, — сказал он Государю, — что мне удалось провести отмену смертной казни? Я это сделал, несмотря на то, что многие мои товарищи погибли жертвами своих убеждений».[254]
«Не хотел ли он, — отмечает Жильяр, — выставить напоказ свое великодушие и намекнуть, что спасает жизнь Государя, хотя он этого не заслужил?»
А вот еще одно свидетельство о поведении «утешителя» Керенского. Придя в очередной раз в царский дворец и желая видеть Государыню, Керенский был ею принят у себя в кабинете. Камердинер Императрицы вспоминал, что он слышал, как Керенский говорил Императрице «что-то очень громко, оживленно и весело; было слышно, как он много и раскатисто хохотал. Государыня потом рассказывала, что Керенский, балагуря, передал ей о дебатах, происходивших в петроградских совдепских кругах по поводу необходимости перевести Царскую Семью в Петропавловскую крепость».[255]
Таким образом, «утешения» Керенского сводились о напоминании о возможности смертной казни и о возможности заключения Царской Семьи в тюрьму. Своеобразные, прямо скажем, «утешения»!
Приближенные Царской Семьи оставили свои воспоминания о первом визите Керенского.
А. А. Теглева, няня Царских Детей: «Я была невольной свидетельницей первого прибытия к нам Керенского и его приема Государем. Он был принят тогда Их Величествами в классной комнате в присутствии Алексея Николаевича, Ольги Николаевны, Татьяны Николаевны. Я как раз застряла в ванной, и мне нельзя было пройти в первое время. Я видела лицо Керенского, когда он один шел к Их Величествам, препротивное лицо, бледно-зеленое, надменное. Голос искусственный, металлический. Государь ему сказал первый: „Вот моя Семья. Вот мой Сын и две старшие Дочери. Остальные больны, в постели. Если Вы хотите, Их можно видеть.“ Керенский ответил: „Нет, нет. Я не хочу беспокоить“. До меня донеслась сказанная дальше им фраза: „Английская королева справляется о здоровье бывшей Государыни“».[256]
Е. Н. Эрсберг, помощница Теглевой: «Относительно Керенского я могу сказать следующее. Я видела его или в первый раз, когда он приезжал во дворец, или в одно из первых его посещений дворца. Лицо у него было надменное, голос громкий, деланный. Одет он был неприлично: в тужурку, без крахмаленого белья».[257]
Ю. А. Ден: «В коридоре раздались тяжелые шаги. (…) Дверь распахнулась, и вошел какой-то человек, за ним еще двое. Я тотчас встала и взглянула на вошедшего — это был сам Керенский! Низенький, бледное лицо, тонкие губы, бегающие глаза с тяжелыми верхними веками, бесформенный нос. Неухоженный вид. Худощавый, с вытянутой шеей. В тужурке обыкновенного мастерового».
А. А. Волков: «Первым приехал Керенский, небрежно одетый, в куртке. Об его приезде доложили Государю. Государь приказал пригласить к себе Керенского. У Государя Керенский пробыл недолго. Государь представил его Императрице.
Керенского ожидали хотевшие его видеть служащие дворца. Один из них обратился к Керенскому со следующим: — Александр Федорович, мы обращаемся к вам с просьбой об урегулировании квартирного вопроса. (…) — Хорошо, все устрою. До свидания, — сказал Керенский и тотчас уехал. По-видимому, он чувствовал себя не вполне уверенно и казался смущенным.
Вышел Государь и обратился ко мне:
— Знаешь, кто это был?
— Керенский.
— Знаешь, как он ко мне обращался: то Ваше Величество, то Николай Александрович. И все время был нервен».[258]
Сидней Гиббс: «Государь мне немножко рассказывал про Керенского. Он мне говорил, что Керенский очень нервничал, когда бывал с Государем. Его нервозность однажды дошла до того, что он схватил со стены нож столовой (так!) кости для разрезания книг и так его стал вертеть, что Государь побоялся, что он его сломает, и взял его из рук Керенского».[259]
Какое впечатление произвела на Керенского встреча с Императором Николаем II?
Все очевидцы свидетельствуют, что Керенский был взволнован, смущен и растерян. «Я видела лицо Керенского, когда он уходил, важности нет, сконфуженный, красный; он шел и вытирал пот с лица» (Теглева).[260]«Он чувствовал себя не вполне уверенно и казался смущенным» (Волков).[261]
Один из офицеров-тюремщиков был гвардейский поручик С. С. Гноинский. Этот Гноинский занимался подлым и постыдным делом — читал чужие письма, а именно письма Царской Семьи, отправляемые ею разным адресатам. Однако сам Гноинский этой своей деятельности не стыдился и даже охотно вспоминал и о ней и о своем пребывании в Царском Селе. В 1952 году газета «Русская мысль» опубликовала некоторые его воспоминания. Среди прочего Гноинский пишет, что «во время одного из посещений дворца тогда председателем Совета Министров Временного правительства Керенским, последний во время беседы с Царем, заметил уроненный Царем носовой платок и невольно потянулся рукой вниз, поднял платок и подал его Царю. Очевидно, и Керенский подпал по действие странного влияния, исходившего от этого скромного на вид человека».[262]
По воспоминаниям других лиц, имеются сведения, что Керенский был покорен личностью Государя и испытывал угрызения совести. Жена арестованного царского министра юстиции Н. А. Добровольского Добровольская, к которой Керенский, с ее слов, испытывал доверие, вспоминала, что в марте 1917 года она была вызвана к Керенскому. Она застала его нервно бегающим по кабинету. «„Простите, что Вас побеспокоил, — сказал Керенский, — но мне необходимо было поделиться с Вами только что пережитыми впечатлениями, глубоко меня взволновавшими. Знаете ли, откуда я только что приехал? Из Царского Села, где я только что видел Императора и разговаривал с Ним. Какое несчастье случилось! Что мы наделали… Как могли, Его не зная, сделать то, что мы совершили. Понимаете ли, что я совершенно не того человека ожидал увидеть, какого увидел… Я уже давно приготовился к тому, как начну мой разговор с Царем: я собирался прежде всего назвать его „Николай Романов“… Но я увидел, Его, Он на меня посмотрел своими чудными глазами, и я вытянулся и сказал: „Ваше Императорское Величество“… Потом он долго говорил со мной… Что за разговор был! Какие у Него одновременно и царственная простота и царственное величие! И как мудро и проникновенно Он говорил… И какая кротость, какая доброта, какая любовь и жалость к людям… Понимаете ли, что это есть идеал народного Правителя! И Его-то мы свергли, его-то окрутили своим заговором! Мы оказались величайшими преступниками“.
Долго еще Керенский, в истерических восклицаниях, изливал свое отчаяние и свое раскаяние».[263]
Князь А. П. Щербатов свидетельствует: «Керенский страшно мучился. Он, безусловно, не желал смерти Государя и считал все происшедшее с Государем, с Россией своим неискупаемым грехом. В ноябре 1967 года, в полувековой юбилей большевистской революции, его хватил удар. Я пришел навестить его в больнице. Александр Федорович был совсем слаб (ему тогда было 86 лет). „Князь, вы должны ненавидеть меня, — произнес он. — За все, что я сделал, а еще больше не сделал, будучи российским премьером. Прощайте и забудьте меня. Я погубил Россию! Но видит Бог, я желал ей свободы!“»