Четвертое: Затраты на собственно типографию в Стокгольме, которая в этом месяце начинает действовать, я оцениваю в 800000 1 марок в месяц. Эта типография будет печатать также все, что будет необходимо Клейну, Личеву и Кескюле.
Пятое: Перевод и печатание на многих языках книги о положении в России, составленной из выступлений депутатов Думы, воспроизведенных дословно, должно стоить 10 000 марок.
Прошу Ваше Превосходительство утвердить и выделить следующие суммы:
1. Кескюле на конец марта, апрель, май, июнь 70 000 марок
2. Личеву на апрель (зачеркнуто), май, июнь, июль 18 000 марок
3. Клейну на апрель, май, июнь 7 000 марок (проживание, организация, книга)
4. Типография в Стокгольме, май, июнь 2 000 марок
5. Дума — речи депутатов 10 000 марок
6. Мелкие расходы, командировки, разовая печать и т. п. 23 000 марок
Итого 130 000 марок
Убедительно прошу Ваше Превосходительство перевести указанную сумму в Дойче банк в депозитную кассу А.
Проект новогоднего приказа по армии генерал Гурко сочинил в сугубо патриотическом духе, но Николай слушал его невнимательно, словно погруженный в мечтания, которые к тому времени уже не имеют ничего общего с действительностью: «Время для мира еще не настало. Россия еще не выполнила возложенную на нее задачу. Занятие Константинополя и морского пути через него, восстановление свободы Польши еще не свершилось… Однако мы остаемся неколебимыми в своей уверенности в победе. Бог благословил наше оружие. Оно будет покрыто славой и обеспечит нам мир, достойный наших геройских подвигов. Моя славная армия, это будет мир, за который будущие поколения вознесут тебе вечную благодарность!».
Французский посол Палеолог сообщает, что гости на новогоднем приеме были шокированы видом царя и распространили слух, что царица пичкает его наркотиками; он также вспоминает посещение Царского Села:
«Николай был любезен, дружелюбен и прост, как всегда, и даже создавал некую непринужденную атмосферу, но бледное, вытянувшееся лицо выдавало его внутреннее состояние. Он давал мне личную аудиенцию, и я был потрясен. Его долгие паузы, мрачный взгляд, полное отсутствие живости и координации утвердили меня во мнении, что Николай настолько раздавлен событиями, что потерял веру в свое предназначение; в душе он уже отрекся и сдался катастрофе».
В дневнике Николай не позволяет ничему проявиться. Лаконично, как в протоколе: «Принял Гурко, беседа с Алексеевым, сегодня очень холодно…».
Приезд для доклада председателя Государственной думы Родзянко 7 (20) января 1917 года описан в его дневнике более подробно:
«Из моего второго доклада вы, Ваше Величество, могли усмотреть, что я считаю положение в государстве более опасным и критическим, чем когда-либо.
Настроение во всей стране такое, что можно ожидать самых серьезных потрясений. Партий уже нет, и вся Россия в один голос требует перемены правительства и назначения ответственного премьера, облеченного доверием народа. Надо при взаимном доверии с палатами и общественными учреждениями наладить работу для победы над врагом и для устройства тыла. К нашему позору, в дни войны у нас во всем разруха…».
Переходя к вопросу фронта, я напомнил, что еще в пятнадцатом году умолял государя не брать на себя командование армией и что сейчас, после новых неудач на румынском фронте, всю ответственность возлагают на государя. «Не заставляйте, Ваше Величество, — сказал я, — чтобы народ выбирал между вами и благом Родины. До сих пор понятия царь и Родина были неразрывны, а в последнее время их начинают разделять…»
Государь сжал обеими руками голову, потом сказал: «Неужели я двадцать два года старался, чтобы все было лучше, и двадцать два года ошибался?».
В дневник в тот вечер царь ничего не записывает׳ об этом примечательном моменте, когда его откровенно ткнули носом в реальное положение и его собственные ошибки: «Беляев делал первый доклад после назначения военным министром. Затем принял Родзянко».
Насколько встревожены были определенные круги власти и населения, которые в эти дни еще не потеряли чувства ответственности и верности трону, показывают появляющиеся в первые недели 1917 года инициативы, направленные на предотвращение приближающегося хаоса. На попытки спасения и добрые советы Николай не реагирует.
Среди родственников царя, которые давно уже напрасно уговаривают его воспрепятствовать влиянию жены в правительственных назначениях, идут споры, составляются планы. Тех великих князей, которые пользуются доверием и симпатией Николая, посылают к нему, чтобы раскрыть царю глаза на создавшееся положение и подтолкнуть к созданию нового правительства с широкими полномочиями (что, как считала царица, ограничило бы ее самодержавную власть). Указаний на вред, причиненный единолично назначенными Александрой (с подачи Распутина) в его отсутствие бездарными министрами[90], царь слушать не хотел, не верил им и требовал доказательств. Не раз Николай напоминал критикам, что наиболее ненавистного им министра внутренних дел Протопопова он взял из среды думских депутатов, чтобы укрепить их доверие.
Среди двоюродных братьев царя, озабоченных положением в стране, а также движимых ненавистью к царице, личной злобой и болезненным честолюбием, вызревают планы заговора. Предполагается при удобном случае принудить царя к отречению, а царицу запереть в монастырь и тем самым обезвредить. К счастью, этот план преждевременно выболтан и потому не осуществляется. Мать Николая, Мария Федоровна, которая с начала войны поселилась в Киеве, пытается в письмах воздействовать на сына. Она умоляет его как можно скорее прислушаться к ее советам, помиловать убийц Распутина, которые стремились лишь спасти царя и Россию, и, наконец, навести порядок в политических делах. К Александре она в последние годы относилась весьма скептически. Царица это чувствовала: когда она входила в комнату, где Николай разговаривал с матерью, те умолкали.
Но и материнские уговоры ничуть не помогают.
Наконец, великий князь Александр Михайлович, младший из дядей Николая и его зять (муж его сестры Ксении), решается на серьезный разговор. Разве не с ним Николай дружил с детства, не он обнимал наследника, когда умер царь Александр? Не он ли, Сандро, выручал разумными советами Николая, когда на того внезапно свалилась власть, к которой он не был готов? И вот Сандро приезжает в Царское Село. Он и с Александрой условился о встрече. Та вышла к нему, едва встав с постели, и встретила очень холодно, потому что понимала, о чем он будет говорить. В присутствии Николая Александр начинает увещевать обоих.
Александра (как давняя причина недовольства в адрес государя) должна воздерживаться от вмешательства в политику, а Николаю следует немедленно сформировать новое, приемлемое для Думы правительство. Пока Николай курит одну папиросу за другой, Сандро, косясь на Александру, продолжает: «Твое вмешательство в назначения министров вредит престижу Ники. Я твой друг уже двадцать два года, и как друг должен тебе объяснить, что против твоей политики выступают все слои населения. У тебя такие замечательные дети, почему ты не занимаешься ими и не предоставляешь государственные дела своему мужу?».
На возражения Александры, что самодержец не может уступить всю власть парламенту, Сандро парирует: «Ты в корне ошибаешься, Аликс. Твой муж перестал быть самодержцем 17 октября 1905 года»… В тот день Николай издал манифест о созыве Государственной думы — российского парламента.
Эта попытка спасти режим обречена на провал. В ходе разговора, вращающегося вокруг деятельности царицы в период пребывания Николая в Ставке, князь распаляется: «Подумай, Аликс, тридцать месяцев с тех пор, как царь принял верховное командование и уехал в Ставку, тридцать месяцев я не говорил ни слова о недостойных делах в нашем правительстве, вернее сказать, в твоем правительстве, но сейчас мне ясно, что ты на краю гибели, и твой муж тоже — а что будет с нами? Ты не имеешь права увлекать родственников и всю страну в пропасть!». Тут Николай спокойно прервал излияния Александра и выпроводил его. Вернувшись к себе в Киев, тот завершил свою речь письмом: «…Царь один таким государством, как Россия, править не может… Твои советчики продолжают вести Россию и тебя к верной гибели… Правительство сегодня тот орган, который подготавливает революцию. Народ ее не хочет, но правительство употребляет все возможные меры, чтобы было как можно больше недовольных, и в этом оно преуспевает. Мы присутствуем при небывалом; зрелище: революция сверху, а не снизу».
Царь болезненно реагирует на обвинения против своей жены, ибо считает своим долгом защищать ее. Ему не приходит в голову, что великие князья, министры и дипломаты выражают настроения широких масс. В первую очередь, однако, он придерживается принципа — никаких серьезных изменений государственного строя во время войны; он не хочет показать свою слабость или скомпрометировать себя.
Так что все попытки в этом направлении ничего не дают. Сами члены Думы подталкивают сначала французского, затем английского послов на откровенный разговор с царем. Палеолог и Быокенен аккредитованы лично при царе, обоих он уважает. Они в качестве представителей союзников России в войне заинтересованы в том, чтобы никакие внутренние трения не тормозили механизма военных усилий, тем более, чтобы в это не вмешивались внешние силы.
После бесплодной беседы француза Палеолога, в которой, как отмечалось выше, царь при всей своей учтивости выглядел растерянным и не мог обсуждать ничего конкретного, настала очередь сэра Джорджа Уильяма Бьюкенена. Проведя семь лет в России, этот пожилой джентльмен чувствует себя измученным донельзя. К Бьюкенену с его безупречными манерами, сединой в висках и неизменным моноклем здесь относятся с глубоким почтением, в том числе и царь. Недавно он стал почетным гражданином Москвы и теперь просит Николая об аудиенции.