Ненависть и злоба проявлялись значительно больше в отношении офицеров, попов или помещиков, чем в отношении самого Николая II. Это обнаружилось во время перевозки царя, в частности в Тобольск. Правда, в этом сравнительно процветающем крае никогда не было ни крупных забастовок, ни репрессий. Николаем «Кровавым» его называли на окраинах крупных городов. Однако даже в этих рабочих кварталах никто не требовал отмщения, когда Николай проезжал через эти места. По крайней мере во время Февральской революции. Но когда правящие классы стали противиться проведению реформ и прибегать к саботажу, когда подняла голову контрреволюция, речи о виновности царя сменились враждебными действиями и императорская семья стала жертвой самоуправства.
Что касается символики, связанной с личностью самого царя, то она исчезла. А церемониал старого режима новая власть заменила новым ритуалом: торжественными погребениями, демонстрациями, народными шествиями.
Власть царизма была настолько символичной, что после свержения Николая II все, что было связано с царским режимом, оказалось дискредитированным.
Интересна с этой точки зрения судьба, уготованная Думе. Дума постоянно выдвигала требования, а Николай столь же постоянно их игнорировал… После февральских событий она теряет свое значение, ее депутаты не осмеливаются высказать свое мнение или собраться (всего два или три раза за несколько месяцев)… А в день своей очевидной победы, когда Дума преобразовала себя в Комитет, а затем во Временное правительство, она заявила о своем роспуске. Ее самоубийство совершилось по той причине, что она в какой-то мере была связующим звеном между прошлым и настоящим.
Никогда ни Ленин, ни другие революционеры — от Керенского до Троцкого или Кропоткина — ни разу не обратились к царю. Никогда не вели переговоров с царизмом. Никогда его не признавали.
Только они и могли прийти ему на смену.
Когда в ночь на 1 марта в Таврическом дворце закончились переговоры между делегатами Комитета Думы и депутатами Петроградского Совета, один из назначенных министров, Милюков, назвал имена своих коллег: Керенский — министр юстиции, князь Львов — председатель Совета министров и т. д. «Ну вот, кажется, почти все, что вас может интересовать», — сказал он. Раздались крики: «А программа?»
«Я очень сожалею, — сказал Милюков, — что в ответ на этот вопрос не могу прочесть вам бумажки, на которой изложена программа… Дело в том, что единственный экземпляр программы, обсужденный… с представителями Совета рабочих депутатов, находится сейчас на окончательном их рассмотрении… Но я могу вам и сейчас сказать важнейшие пункты».
Раздались громкие крики: «А династия?»
Милюков: «Вы спрашиваете о династии. Я знаю наперед, что мой ответ не всех вас удовлетворит. Но я его скажу. Старый деспот, доведший Россию до границ гибели, добровольно откажется от престола или будет низложен». Раздались аплодисменты.
Милюков продолжал: «Власть перейдет к регенту, великому князю Михаилу Александровичу». Раздались негодующие крики и возгласы: «Да здравствует Республика!», «Долой династию!»
Милюков продолжал: «Наследником будет Алексей…»
Слабые аплодисменты опять потонули в возгласах негодования, среди которых можно было расслышать: «Старая династия остается старой династией». Милюков ответил: «Да, господа, это старая династия, которую, может быть, не любите вы, а может, не люблю и я. Но дело сейчас не в том… Мы не можем оставить без ответа вопрос… о форме государственного строя. Мы представляем его себе как парламентскую конституционную монархию… Однако это не значит, что мы решили вопрос бесконтрольно… Как только… возродится порядок, мы приступим к подготовке созыва Учредительного собрания… на основе всеобщего, прямого, равного и тайного голосования…»
В действительности Милюков лгал: требование о ликвидации монархии, выраженное рядом депутатов Петроградского Совета, было отклонено по его собственной просьбе, к которой присоединились некоторые другие депутаты. Милюков заявил, что до введения всеобщего голосования принимать решения подобного характера невозможно. И его, по крайней мере временно, поддержали.
Однако Милюкову, Родзянко и другим депутатам пришлось вскоре бить отбой: правительство сообщило, что действительно Милюков накануне излагал свои личные взгляды по поводу судьбы династии Романовых. Новые министры и члены Думы снова почувствовали веяние гражданской войны. Депутаты прекрасно сознавали, что народ ни в коем случае не должен узнать того, что Николая II сменит Михаил. Однако новость уже дошла до Москвы, и оттуда немедленно последовал поток телеграмм в Петроградский Совет с протестами.
Две телеграммы были направлены Гучкову и Шульгину по их приезде: опасались, что, не зная о настроении жителей столицы, они обнародуют информацию, привезенную ими из Пскова. До созыва Учредительного собрания лучше не стоит говорить о Романовых, объяснял Родзянко. Если в столице узнают, что Дума и штаб армии согласны признать царем Михаила II, трудно предвидеть, как развернутся дальнейшие события. Алексеева и Рузского удалось убедить, и они постарались отозвать свои телеграммы. Однако в Париже и Лондоне, в отличие от Петрограда, уже стало о них известно.
Тем временем на Петроградском вокзале Гучков и Шульгин, полагая, что они привезли добрую весть, сообщили о том, что Николай II отрекся от престола и его преемником станет Михаил II; Их едва не растерзали. «Долой Романовых! Николай или Михаил — хрен редьки не слаще. Долой самодержавие!..» Здесь вовремя вмешались представители правительства; они заверили собравшихся в ошибке, забрали у Гучкова акт об отречении и уладили дело.
Узнав о том, какой оборот принимают события, Михаил тут же осознал, что он не способен на героические поступки. Пришедшим к нему делегатам Думы он задал единственный вопрос: «Можете ли вы гарантировать, что я останусь в живых, если надену корону?»
С этого момента было ясно, чем закончатся переговоры между Родзянко, Керенским и Михаилом, и уговоры Милюкова были напрасными. Юрист Набоков составил акт отречения таким образом, чтобы сохранилась возможность восстановления монархии (снова уступка Милюкову и Гучкову), и правительство решило опубликовать одновременно два отречения — Николая и Михаила. Последний Романов, весьма взволнованный, одобрил это решение и без колебаний подписал его.
При этом известии столицу охватил прилив восторга. Люди снова собирались, кричали и пели. «Ну вот, все кончено», — сказал один из членов Совета своему другу, вместе с которым он оказался в гуще ликующей толпы.
И тут же рядом услышал голос женщины, которая тихо произнесла: «Ты ошибаешься, батюшка, еще мало пролито крови».
В самом деле, никто — и меньше других штаб армии — не ожидал, что революция произойдет так быстро и что движение приобретет столь бурный характер. Сообщая о сформировании нового правительства, великий князь Николай Николаевич скрыл от солдат характер происшедших потрясений и закончил свое выступление приказом спеть «Боже, царя храни». Он предупредил также войско — в столь хорошо знакомых ему выражениях, — что всякая попытка неповиновения приказам правительства будет подавлена силой закона. Семейство Романовых, кстати, рассчитывало, что именно великий князь Николай Николаевич сумеет овладеть «всей ситуацией» (об этом свидетельствует письмо тетки Николая II Марии Павловны своему сыну Борису) и что победители Февральской революции должны страшиться действий руководимой им Кавказской армии. Петроградский Совет и Керенский добились его смещения, а также генерала Эверта, отказавшегося иметь дело с новым режимом.
Генералиссимус Алексеев, которого императорский двор подозревал в том, что он, пользуясь обстоятельствами, установит диктатуру, вел себя двусмысленно. Он заявил, что великий князь Николай Николаевич был назначен генералиссимусом по повелению императора и что правительство было создано в результате соглашения между Думой и Сенатом, хотя он знал, что это неправда. Что касается генерала Брусилова, то он заявил, что все события произошли по воле Господа и что завтра, как и вчера, солдаты должны выполнять свой священный долг. «Да поможет вам Бог спасти Святую Русь», — заключил он.
Итак, Верховное командование вело себя так, словно произошел лишь дворцовый переворот.
Беспорядки продолжались, и это раздражало командование. Алексеев не желал, чтобы ему направляли тревожные сообщения. Слывший республиканцем генерал Корнилов взял на вооружение любезное Думе выражение: «Поскольку старый режим оказался неспособным, власть в свои руки взяло новое правительство». И те и другие пытались внушить солдатам, что происходившие события исходят сверху и ни в чем не меняют установленного порядка.
В столице происходили убийства: был расстрелян ряд офицеров. Однако больше всего актов насилия совершалось во флоте, что не удивительно: в крепостях Ревеля и Гельсингфорса все еще сидели участники мятежей 1905 года. Ненависть матросов к своим офицерам была доведена до предела. Что касается командования флота, то оно хранило верность Николаю II, предпочитая иногда смерть отступничеству.
Диалог между взбунтовавшимися матросами и офицерами оказался невозможным. И полилась кровь. В результате погибли 40 офицеров, в том числе адмирал Непенин, хотя он и признал новый режим. В Кронштадте бесстрашно встретил смерть контр-адмирал Вирен: «Я жил, верно служа царю и отечеству. Я готов умереть. Теперь ваша очередь обрести смысл в этой жизни».
Когда его расстреливали, он пожелал встать лицом к стрелявшим.
Те, кто пользовался большей благосклонностью царя, раньше других признали новый режим. Пример подал великий князь Кирилл Владимирович, за которым последовали солдаты гвардии, дворцовая полиция и полк Его Величества. Сохранивших верность и постоянство было не так много: великий князь Павел Александрович — единственный, кто оставался с Александрой, новгородская конная гвардия, граф Келлер, Бенкендорфы