Историк С. В. Холяев считает, что именно большевики были «по меньшей мере, инициаторами вывода рабочих на улицы»[443].
Однако в феврале 1917 года Путиловский завод находился в ведении начальника Главного артиллерийского управления генерала А. А. Маниковского. Этого генерала «Прогрессивный блок» прочил в «военные диктаторы». Кроме того, генерал находился в самых тесных связях с Гучковым и Керенским, а после Октябрьского переворота Маниковский стал видным красным военачальником. Невольно появляется предположение о совместных действиях Керенского и большевиков в Путиловской забастовке, осуществленной ими через посредника — генерала Маниковского.
Таким образом, мы можем констатировать наличие у Гучкова и у Керенского общего плана государственного переворота. Этот план предусматривал свержение с престола императора Николая II. В этом и Гучков, и Керенский были едины. Но и тот, и другой имели свои собственные планы и цели на будущее новой российской власти, тщательно ими скрываемые. Как выяснилось позднее, эти разные планы и цели стали причиной большой политической игры двух заговорщиков.
Глава 4Заговор генералов
Участие генералов и старших офицеров Ставки верховного главнокомандования, а также командующих фронтами и их штабных работников в государственном перевороте 1917 года представляет собой одну из главных причин успеха заговорщиков. Этот успех определялся в первую очередь той ролью, которая играла Ставка верховного главнокомандования в жизни России. Советский историк А. Я. Аврех, давая определение роли Ставки, писал: «Значение ставки определялось уже самими масштабами войны, поставившей под ружьё миллионы людей и потребовавшей крайнего напряжения всех материальных и духовных сил страны. […] Ставка была фактически вторым правительством не только на театре военных действий, но и в столице»[444].
Нет сомнений, что если бы генералы Ставки остались хотя бы нейтральными в противостоянии царя и его противников, то исход событий в феврале 1917 года мог бы быть иным. На деле же мы видим не только сочувствие к заговорщикам со стороны представителей верховного командования, но и самое активное им содействие.
Однако существует целый ряд исследователей, которые, вопреки имеющимся неопровержимым фактам, продолжают считать недоказанным факт измены отдельных генералов императору Николаю II, а некоторые из этих исследователей вообще отрицают сам факт этой измены. Главная причина этого странного упорства заключается в сложившейся в последнее время у части нашего исторического сообщества ложной апологетики так называемого белого движения. Не секрет, что большинство генералов Ставки, оказавших неоценимую услугу Февральской революции, впоследствии стали командующими белыми армиями. В силу этого некоторые исследователи никак не могут расстаться с героизированным образом этих генералов, отожествляя их непримиримость к большевизму времён Гражданской войны с якобы присущим им монархизмом.
Другие же исследователи, нехотя признавая участие высшего военного комсостава императорской армии, или части его, в заговоре против царя и верховного главнокомандующего, объясняют это участие конкретной политической ситуацией зимы-весны 1917, в которой генералы были якобы обмануты заговорщиками. Если исходить из этой логики, то сотрудничество генералов Ставки и заговорщиков началось только в условиях февральского политического кризиса. Подобного мнения придерживался, например, эмигрантский историк Февральской революции покойный Г. М. Катков.
Между тем совокупность источников позволяет нам сделать определённый вывод, что тесное сотрудничество части высшего военного руководства Российской империи и оппозиционных императору Николаю II общественных и политических сил началось гораздо раньше февраля 1917 года. Конечно, надо сразу оговориться, что речь идёт только о небольшой части высшего генералитета и офицерства. Большинство русских генералов и офицеров до конца оставались верными присяге и долгу. Но среди тех, кто предал царя в феврале 1917 года, оказались военные, занимавшие ключевые должности верховного командования. Это предопределило успех переворота.
Как верно писал И. Л. Солоневич: «В этом предательстве первая скрипка, конечно, принадлежит военным. Этой измене и этому предательству нет никакого оправдания. И даже нет никаких смягчающих вину обстоятельств: предательство в самом обнажённом его виде»[445].
Переход генералов Ставки на сторону заговора стал результатом этого сотрудничества. К моменту февральского переворота многие из генералов и старших офицеров верховного командования установили тесные отношения с верхушкой заговора и прежде всего с А. И. Гучковым.
А И. Гучков и генералитет русской армии
А. И. Гучков понял всю необходимость установления контроля над армейской верхушкой задолго до 1917 года. Будучи человеком лично смелым, добровольно принявшим участие в двух войнах (англо-бурской и русско-японской), Гучков не понаслышке знал, что может совершить даже небольшое военное соединение, спаянное железной дисциплиной.
С. Ю. Витте утверждал, что во время своего пребывания во Франции он встречался с «живущими там русскими». Во время одной из таких встреч «один из них мне говорил, будто бы еще недавно ему Гучков говорил: в 1905 году революция не удалась потому, что войско было за Государя… теперь нужно избежать ошибки, сделанной вожаками революции 1905 года; в случае наступления новой революции необходимо, чтобы войско было на нашей стороне, потому я исключительно занимаюсь военными вопросами и военными делами, желая, чтобы в случае нужды войско поддерживало более нас, нежели царствующий дом»[446].
Надо сказать, что Гучков весьма преуспел в этом «военном деле». Являясь в 1907–1910 гг. председателем думской комиссии по государственной обороне, Гучков смог войти в тесный контакт со многими генералами и офицерами, некоторые из которых занимали высокие должности в военном руководстве. В конце 1916 года Охранное отделение составило приблизительный список военных, с которыми Гучков поддерживал не только, или не столько, деловые, но и политические контакты. Среди них были три бывших военных министра генерал-от-инфантерии А. Ф. Редигер, генерал-адъютант А. Н. Куропаткин и генерал-от-инфантерии А. А. Поливанов, бывший морской министр вице-адмирал С. А. Воеводский, главнокомандующий войсками Северного фронта генерал-адъютант Н. В. Рузский, генерал-лейтенант пограничной стражи Е. И. Мартынов[447].
Кроме того, в записке Охранного отделения сообщалось, что 28 ноября 1909 года Ф. И. Гучков сообщил своему брату А. И. Гучкову «о желательности оказать поддержку заведующему разведывательной частью Главного Штаба полковнику Самойло»[448].
Генерального штаба полковник А. А. Самойло впоследствии будет горячо приветствовать Февральскую революцию, в октябре 1917 года перейдёт на сторону большевиков и станет одним из «красных» генералов.
Особо доверительные отношения были у Гучкова с полковником Генерального штаба С. И. Зиллоти[449], родным братом любовницы Гучкова М. И. Зиллоти, о которой мы уже писали. С. И. Зилотти «много помогал А. И. Гучкову в организации работы III Государственной Думы»[450].
Чтобы понять всю степень влияния его на высшие военные сферы, достаточно ознакомиться с секретными сообщениями Петербургского (Петроградского) охранного отделения накануне войны. По его сообщениям Гучков «устроил в квартире некоего генерала на Сергиевской улице так называемый «гучковский главный штаб». В собраниях этого «штаба» принимали участие чины Генерального и Главного штабов, офицеры разного рода оружия, военные писатели и члены Комиссии по государственной обороне с Гучковым во главе. На означенных частных собраниях нередко оглашались и совершенно секретные сведения.
Секретарю комиссии по государственной обороне капитану Михайлову Гучков приказал относить в вышеупомянутую квартиру на Сергиевской улице по одному экземпляру каждого представления Военного и Морского министерств. Когда же капитан Михайлов отказался выполнять это распоряжение, то Гучков отдал приказание, чтобы вышеупомянутые представления доставлялись на его, Гучкова, квартиру в 5 экземплярах, что и выполнялось экспедицией Государственной Думы, сдававшей эти секретные документы под роспись в разносной книге»[451].
В своих воспоминаниях бывший военный министр генерал-от-инфантерии А. Ф. Редигер не скрывал, что Гучков получал по его приказу секретные сведения государственной важности: «Я дал общее указание по всем частям Министерства: членам Государственного Совета и Думы давать все несекретные сведения, о которых они будут просить. […] Если нужны были секретные сведения, то они давались Гучкову или двум-трём делегатам комиссии, которые затем удостоверяли перед комиссией, что полученные ими объяснения их вполне убедили»[452].
В 1910 г. по подозрению в шпионаже в пользу Австро-Венгрии и Германии был арестован отставной корнет 8-го Драгунского Смоленского полка барон Э. П. Унгерн фон Штернберг. В результате обыска, проведенного на его квартире, были изъяты финансовые документы и «Секретный доклад Комиссии по обороне о величине новобранцев в призыв 1910 г.». Эти документы полностью изобличали задержанного в разведывательной деятельности. В ходе предварительного следствия было установлено, что Унгерн состоял в связи с послом Германии Ф. фон Пурталесом и другими немецкими дипломатами[453].
По сообщениям Охранного отделения секретный документ Унгерну передал «некий член Государственной Думы». «Гучков, опасаясь разоблачений капитана Михайлова, — говорится в сообщении Охранного отделения, — вынудил последнего покинуть службу в канцелярии и в Государственной Думе»[454].
Интересно, что Государь прямо говорил, что «в оглашении перед Западом слабых сторон нашей армии виноват Гучков»[455].
Кстати, эпизод с Унгерном был не единственным шпионским скандалом вокруг имени Гучкова. В начале Первой мировой войны в поле зрения контрразведки попало страховое общество «Россия», которое подозревалось в шпионаже в пользу Германии. Председателем общества был А. И. Гучков. В отношении него даже было начато предварительное расследование, которое, однако, было замято[456].
Накануне войны «положение Гучкова в военных сферах упрочилось настолько, что перед ним были раскрыты все военные тайны до мобилизационных планов включительно. Гучков явно стремился к тому, чтобы сосредоточить в своих руках все нити управления вооружёнными силами страны»[457].
Генерал А. И. Деникин свидетельствовал: «Связь Думы с офицерством существовала давно. Работа комиссии государственной обороны в период воссоздания флота и реорганизации армии после японской войны протекала при деятельном негласном участии офицерской молодежи. А. И. Гучков образовал кружок, в состав которого вошли Савич, Крупенский, граф Бобринский и представители офицерства, во главе с генералом Гурко. По-видимому, к кружку примыкал и генерал Поливанов, сыгравший впоследствии такую крупную роль в развале армии»[458].
Охранное отделение не сомневалось в причинах, по которым Гучков так стремился войти в доверительные отношения с генералитетом и офицерством. «Посетив Португалию и Турцию, — говорилось в секретном сообщении, — после прошедших там государственных переворотов, Гучков решил последовать примеру «младотурок», которые, по словам Гучкова, являются теми же октябристами»[459].
Влияние Гучкова на некоторых представителей военной верхушки было настолько сильным, что Гучков пытался сменять военных министров. Так, по сообщениям Охранного отделения, им «были предприняты шаги, чтобы вместо генерала Сухомлинова на пост военного министра был назначен генерал Поливанов»[460].
«К А. И. Гучкову, — сообщалось далее в секретном донесении, — стали уже являться, как к какому-то начальнику частей»[461].
В условиях 1916 — начала 1917 года, когда Гучков готовил свой заговор, самым важным для него стало установить контакт с руководством Ставки и фронтами. «Незадолго до Февральской революции. — писал Н. В. Некрасов в своих показаниях НКВД СССР, — начались и росли связи с военными кругами. Была нащупана группа оппозиционных царскому правительству генералов и офицеров, сплотившихся вокруг А. И. Гучкова (Крымов, Маниковский и ряд других), и с нею завязалась организационная связь»[462].
Но связь была установлена не только с вышеназванными генералами. Самое главное, что Гучков вошел в тесный контакт с начальником штаба Ставки генерал-адъютантом М. В. Алексеевым, членами Ставки и многими командующими фронтами.
Гучков был знаком с генералом Алексеевым ещё до начала Первой мировой войны. В ноябре 1911 года депутат Государственной Думы А. И. Савенко посоветовал Гучкову обратить внимание на генералов Алексеева и Иванова, которых он характеризовал, как «даровитых и блестящих генералов»[463].
Тесные контакты были у Гучкова и с главнокомандующим войсками Северного фронта генерал-адъютантом Н. В. Рузским. Последний считал своим долгом советоваться с Гучковым даже по вопросам исключительно военным. Так, в октябре 1915 года Рузский написал Гучкову письмо следующего содержания: «Глубокоуважаемый Александр Иванович! Видел поручика Пунина. Произвёл на меня прекрасное впечатление. Вполне сочувствую его проекту. С ним утром говорил. Завтра же [неразб.] В необходимости [неразб.] для начала осуществления оного. Большое спасибо за пожелания. Искренне Вам преданный Н. Рузский»[464].
Поясним читателю, о чём идёт речь. Упоминаемый в письме георгиевский кавалер поручик Л. Н. Пунин в сентябре 1915 приступил к формированию Отряда особой важности, который был официально сформирован приказом императора Николая II 7-го декабря 1915. Отряд состоял на 70 % из Георгиевских кавалеров. В декабре 1915 поручик Пунин официально получил разрешение именоваться атаманом. Отряд особой важности был сформирован при главнокомандующем Северным фронтом генерале Н. В. Рузском и был единственным партизанским формированием, действовавшим на территории Рижского плацдарма. Отряд атамана Пунина участвовал в Митавской, Рижской, Двинской и других операциях, получал позитивные отзывы от верховного командования.
1-го сентября 1916 г. атаман Пунин был смертельно ранен в бою с германцами у мызы Антицием и скончался в тот же день.
Теперь спросим себя: какое отношение к этому делу мог иметь А. И. Гучков? Почему Рузский считает своим долгом сообщать о встрече с Пуниным Гучкову? Ведь вопрос о формировании Отряда особой важности относился к исключительно военным и никоим образом не касался компетенции Гучкова. Можно себе представить, что ещё мог обсуждать Рузский с Гучковым, если они обменивались даже незначительной с точки зрения политики информацией.
Особые отношения объединяли Гучкова с генералом В. И. Ромейко-Гурко. Когда-то в далёких 1899–1900 годах они вместе воевали задело буров против англичан в Южной Африке. Гучков, будучи председателем Комиссии по обороне Государственной Думы, предложил генералу Гурко собрать группу офицеров Российской императорской армии для обсуждения вопросов военной реформы. Осторожный Гурко согласился на это предложение, предварительно заручившись согласием тогдашнего военного министра генерала А. Ф. Редигера.
Довольно тесные контакты Гучков поддерживал и с капитаном 1 — го ранга А. В. Колчаком. С Колчаком Гучков был знаком ещё со времён III Думы, когда Колчак был членом группы морских офицеров, разрабатывавших программу развития русского ВМФ.
По имеющимся сведениям, именно Гучков сделал всё возможное, чтобы в 1916 году Колчак получил звание вице-адмирала и был назначен командующим Черноморским флотом. Доктор В. И. Старцев писал, что «командующие флотами […] Непенин и Колчак были назначены на свои должности благодаря ряду интриг, причем исходной точкой послужила их репутация — либералов и оппозиционеров»[465].
Генерал А. И. Верховский, будущий военный министр Временного правительства, писал в своих воспоминаниях, что «Колчак еще со времени японской войны был в постоянном столкновении с царским правительством и, наоборот, в тесном общении с представителями буржуазии в Государственной думе»[466].
Тот же Верховский утверждал, что «думские люди сумели добиться назначения Колчака»[467].
Хорошие отношения были у Гучкова с главнокомандующим войсками Юго-Западного фронта генерал-адъютантом А. А. Брусиловым. С Брусиловым Гучкова связывали хорошие отношения с родным братом генерала контр-адмиралом Л. А. Брусиловым — начальником Генерального Военно-морского штаба. Адмирал Л. А. Брусилов относился весьма критически к императору Николаю II и открыто высказывался за смену государственной системы. Кстати, именно адмирал Брусилов познакомил Гучкова с Колчаком.
С Л. А. Брусиловым и Колчаком был тесно связан будущий участник февральского заговора, сподвижник Гучкова, член Государственной Думы Н. В. Савич.
Кроме Колчака и Брусилова, Гучков поддерживал тесные отношения с начальником 25-го армейского корпуса Особой армии генерал-лейтенантом Л. Г. Корниловым. Постоянные контакты Корнилова привели к тому, что его имя попало в тучковский список «сторонников Думы»[468].
Корнилов после Русско-японской войны служил в войсках пограничной стражи Заамурского округа. Непосредственным начальником Корнилова был генерал Е. И. Мартынов, доверенная связь Гучкова. Генерал Мартынов по наущению Гучкова написал открытое письмо на имя председателя Совета министров графа В. Н. Коковцова, в котором разгласил секретные сведения. Преданный военному суду, Мартынов, и снова благодаря связям Гучкова, был оправдан и после этого приобрёл большой авторитет в глазах думской оппозиции. В 1913 году Мартынов становится военным корреспондентом главного рупора «старообрядческой» оппозиции газеты «Утро России».
Во время Первой мировой войны Мартынов при странных обстоятельствах попадает в плен к австрийцам, где содержится вместе с взятым в плен, как и он, командиром 48-й дивизии генералом Л. Г. Корниловым. Обстоятельства, при которых Корнилов попал в плен, также туманны, как и плен Мартынова. Известно, что командир корпуса генерал-лейтенант А. А. Цуриков считал Корнилова ответственным за гибель 48-й дивизии и требовал суда над ним, однако командующий Юго-Западным фронтом генерал Н. И. Иванов заявил, что действия Корнилова были геройскими. Корнилов был награждён орденом Святого Георгия 4-й ст. В думских кругах начинается активная кампания по созданию ему популярности. Эта кампания особенно усилилась после того, как Корнилов, в конце концов, после третьей попытки, бежал из австрийского плена.
Любопытно, что и Корнилов, и Мартынов станут горячими сторонниками Февральского переворота, а последний даже вступит добровольно в РККА. (Правда, его служба большевикам закончилась печально: в 1937 году он был расстрелян на Бутовском полигоне.)
Таким образом, мы видим, что к 1917 году Гучков обладал большими и серьёзными связями с представителями как верховного командования, так и дивизионными и армейскими начальниками. Как мы увидим далее, эти связи сыграли одну из решающих ролей в успехе февральского заговора. Но что связывало всех этих генералов с Гучковым? Существовала ли какая-нибудь объединяющая их сила, или же эти связи строились исключительно на личных отношениях? Объективный анализ приводит к выводу, что такая организующая сила была.
«Военная ложа»
Существование «военной ложи» «Великого Востока народов России» сегодня подвергается отрицанию некоторыми исследователями. Главными аргументами в этом отрицании является отсутствие списков и устава этой ложи. Такая аргументация, по меньшей мере, наивна и сводит масонские организации начала XX века к уровню первичной организации КПСС конца того же века, где обязательно должен был быть секретарь парторганизации, члены и взносы. Как мы видели, ВВНР был начисто лишён привычной масонской атрибутики. Никаких фартуков, запонов, завязанных глаз и так далее. Все эти игрушки были оставлены для других лож, в которые собирались великосветские бездельники, тоскующие по «романтике» тайных обществ, клятв и заговоров.
ВВНР, как мы уже говорили, являлся скорее не масонской, а политической надпартийной структурой, которая под маской масонства объединяла различные силы как внутри страны, так и за её пределами для свержения существующего самодержавного строя. Как пишет исследователь масонства А. И. Серков: «Анализ мемуарных свидетельств показывает, что Великий Восток народов России не создавался как надпартийная политическая организация, но, постепенно удаляясь от чисто масонских задач, приобрел характер политического объединения к 1915–1916 гг. Подобной эволюции способствовали изменения в масонском уставе. Система степеней масонства была практически отменена. В Великом Востоке народов России остались лишь две ступени — ученика и мастера. Перевод из учеников в мастера обычно производился через год. Кандидат на мастерскую степень должен был, до своего утверждения новом масонском качестве, выступить с речью. Звание мастера давало право приема других вложу. Таким образом, система нравственного совершенствования, духовного развития, принятая в классическом масонстве, была практически уничтожена. При этом были отменены «все фартуки, вся амуниция», значительно упрощен ритуал»[469].
Оставим на совести автора рассуждения о «системе нравственного совершенствования и духовного развития» классического масонства. Для нас важно другое, а именно, что ВВНР был политической организацией, окрашенной в масонские тона. Поэтому создание при этом «Великом Востоке» различных групп (лож) и других объединений по «интересам» вовсе не требовало ведения в этих собраниях списков, написания уставов и так далее. Член ВВНР Н. С. Чхеидзе свидетельствовал: «Ни в ложе, ни в Верховном Совете никаких протоколов заседаний не велось — основным правилом в ложе было вообще не оставлять никаких письменных документов об организации; поэтому и те анкетные листы, о которых я упомянул выше, уничтожались немедленно по оглашении в ложе. Единственный документ, который существовал в писаном виде — это устав организации, его давали прочесть каждому принятому члену и хранили в строгой тайне»[470].
По свидетельству Л. А. Ратаева, масонская «атака на армию ведётся уже давно: ещё до Японской войны»[471].
Причём эта атака носила весьма изысканный и тонкий характер. Для вступающих в «военную ложу» офицеров и генералов это вступление могло вовсе не казаться вступлением в масоны, а просто интимным собранием близких по духу передовых людей, многие из которых были весьма уважаемы в обществе и богаты. Представители русского военного корпуса, которые привыкли, что «прогрессивное» общество смотрело на армию как сборище солдафонов и реакционеров, были приятно поражены, что на собраниях ложи к их мнению прислушивались с уважением, им говорились комплименты, на них возлагались надежды.
Постепенно умелая и льстивая обработка попавших на масонский крючок военных делала своё дело, и те начинали забывать, что они верноподданные царя. Постепенно значение принесённой ими царю присяги, в которой говорилось «клянусь Всемогущим Богом пред Святым Его Евангелием в том, что хочу и должен Его Императорскому Величеству, своему истинному и природному Всемилостивейшему Великому Государю Императору Николаю Александровичу Самодержцу Всероссийскому, верно и нелицемерно служить и во всём повиноваться, не щадя живота своего до последней капли крови…», стиралось, а ей на смену приходили иные клятвы, соглашения и договоры, оправдываемые политической целесообразностью.
Военный, попадая под влияние масонской организации, переставал считать основными приказы верховной власти. Для него главной властью становилась власть ложи. Историк С. П. Мельгунов писал: «Через масонов шла организация общественного мнения и создавалась некоторая политическая солидарность. Очевидец рассказывал мне, например, о приёме в масонский клан командира Финляндского полка Теплова. Одним из «братьев» ему был задан вопрос о царе. Теплое ответил: «Убью, если велено будет»[472].
О существовании «военной ложи» имеется множество свидетельств, как мемуарного, так и исторического плана.
Генерал А. И. Деникин писал в своих воспоминаниях: «По инициативе А. И, Гучкова и генерала Василия Гурко образовался военный кружок из ряда лиц, занимавших ответственные должности по военному ведомству, который вошел в контакт с умеренными представителями Комиссии Государственной Думы по Государственной обороне. Многие участники кружка, как ген. Гурко, полковники Лукомский, Данилов, Рузский и другие, играли впоследствии большую роль в I Мировой войне. Все эти лица не имели никаких политических целей, хотя за ними и утвердилась шутливая кличка «младотурок»…»[473].
В последних строчках Деникин лукавит. Ничего «шутливого» в прозвище «младотурок» не было. Да и не прозвище это было, а констатация факта. Ведь все вышеназванные имена генералов — это фамилии участников Февральского переворота.
А вот, что рассказывал о «военной ложе» член ВВНР А. Я. Гальперин: «Военная группа была создана тоже около зимы 1913—14 гг. Организатором ее был Мстиславский; в неё входили Свечин, позднее генерал, какой-то генерал и кто-то из офицеров академии. Деятельности большой она не проявляла, собиралась, если не ошибаюсь, всего 2–3 раза, а после начала войны и вообще прекратила свое существование. Вообще все разговоры о необходимости проникновения в армию, которые у нас велись очень часто и охотно, так и остались разговорами и осуществления не получили.
О собраниях с генералом Рузским, про которое Вы мне передаете со слов Горького, мне ничего не известно, но организатор этих собраний, приведший на одно из них Горького, двоюродный брат генерала Рузского, профессор, кажется, политехнического института, Рузский Дмитрий Павлович, состоял в нашей организации и в годы войны играл в ней видную роль: он был венераблем, членом местного петербургского Совета, и секретарем его.
Собрания, которые он устраивал, формально не могли быть масонскими, — если б он организовал особую ложу, то мне это в должности секретаря Верховного Совета неизбежно должно было бы быть известно. […] Все это относится уже к 1916—17 гг., когда организационно неоформленные связи с военными начали завязываться очень многими видными деятелями нашей организации»[474].
Н. Н. Берберова: «Мы знаем теперь, что генералы Алексеев, Рузский, Крымов, Теплое и, может быть, другие были с помощью Гучкова посвящены в масоны. Они немедленно включились в его азаговорщицкие планы». Все эти люди, как это ни странно, возлагали большие надежды на регентство (при малолетнем Царевиче Алексее) великого князя Михаила Александровича, брата Царя»[475].
Военный историк А. А. Керсновский: «Ещё задолго до войны члену Думы Гучкову удалось создать военно-политический центр — так называемую «Военную ложу», — проводивший идеи всероссийской оппозиции в среде молодых карьеристов Главного управления Генерального штаба. Происшедшая в 1908 году в Турции революция младотурок навела Гучкова на мысль произвести подобного рода переворот и в России. Для ознакомления с техникой переворота Гучков ездил тогда же в Константинополь. По возвращении его в Россию и родилась «Военная ложа», организованная по образцу масонских лож. Не будучи масонской по существу, «Военная ложа» была связана тем не менее — через того же Гучкова — с думской ложей определенно масонского повиновения. Соучредителями Гучкова по «Военной ложе» были генералы Поливанов, Лукомский, Гурко. Тесная дружба между Василием Иосифовичем Гурко и Гучковым началась со времени Трансваальской войны, на которой оба они участвовали на стороне буров» [476].
Исследователь русского масонства доктор В. И. Старцев: «Примерно в это время (зима 1913–1914 гг.) было положено начало и Военной ложе Великого Востока народов России. Организатором ее стал полковник Генерального штаба эсер С. Д. Мстиславский (Масловский). Кроме него сюда входили генерал А. А. Свечин, А. А. Орлов-Давыдов, полковник В. В. Теплое и ряд неизвестных нам офицеров»[477].
Исследователь русского масонства В. С. Брачев: «К «неизвестным» офицерам В. И. Старцев относит, очевидно, таких известных генералов, как В. И. Гурко, П. А. Половцева, М. В. Алексеева, Н. В. Рузского и полковника А. М. Крымова, привлеченных в 1916 году масонами к подготовке дворцового переворота. В Военную ложу входил, судя по всему, на правах одного из ее организаторов и А. И. Гучков. Бесспорных доказательств о их принадлежности к масонству у нас нет. Что же касается косвенных, то их более чем достаточно»[478].
Исследователь русского масонства О. Ф. Соловьёв: «Есть упоминания о создании в Петрограде Военной ложи с участием А. И. Гучкова, В. И. Гурко, А. А. Половцева и еще человек десяти 476 высокопоставленных военных чинов»[479].
Таким образом, мы видим, что «военная ложа» существовала. Однако объяснялось ли участие генералитета в февральском заговоре членством в «военной ложе», или на это имелись другие немасонские причины? Вопрос этот в достаточной мере риторичен и по большому счёту не имеет принципиального значения. Однако можно предположить, что вступление генералов в «военную ложу» и их участие в заговоре объясняется одной общей причиной: непомерным честолюбием и стремлением играть руководящую роль в политике. Не надо забывать, что почти все руководящие военные кадры последних лет Российской империи были с точки зрения традиционного русского командования — выскочками. Ни Алексеев, ни Рузский, ни Колчак, ни Корнилов, ни Иванов, ни Деникин — не были представителями ни знати, ни родовитого дворянства, а некоторые из них были дворянами только во втором поколении. Так, генерал Алексеев был сыном выслужившегося до майора солдата сверхсрочной службы, генерал Корнилов — сыном казачьего хорунжия и крещённой казашки, генерал Деникин — сыном крепостного крестьянина, генерал Иванов — сыном солдата сверхсрочной службы.
Обязанные своей карьерой исключительно царской власти, вознесённые на свои высокие посты императором Николаем II, который доверил им ведение судьбоносной войны, вышеназванные генералы не только не испытывали благодарности к Государю, но и постоянно интриговали против него, обижались на недостаточное, как им казалось, проявление к ним милости.
Цель, которую преследовали русские генералы, пойдя на соучастие в свержении своего Государя, главным образом заключалась в удовлетворении честолюбивых замыслов, на чем ловко играли организаторы заговора. Все разговоры о том, что генералы думали «о благе России», «были обмануты» заговорщиками не выдерживают критики. Верность царю означала для Алексеева, Брусилова, Рузского, Колчака, Корнилова возможность войти в поверженный Берлин в свите генерал-адъютантов истинного Победителя — императора Николая II. Для Кутузова или Барклая-де-Толли это была бы высшая награда и высшая слава для их потомков. Но для Алексеева, Брусилова, Колчака, Корнилова — этого было недостаточно. Они сами хотели быть победителями. Они сами хотели участвовать в переделе Европы, а потом и в управлении Россией. И это им обещали думские организаторы переворота.
Участие генералитета в планах заговорщиков
Русский эмигрантский историк И. П. Якобий писал: «Ни группа Коновалова, ни Родзянко, ни даже социалисты не строили никаких иллюзий о возможности государственного переворота без согласия и эффективной помощи генералов. Было очевидно, что царь был неуязвим посреди своей армии, в том случае, если высшее командование оставалось бы ему верным. Только внезапная измена военных вождей могла поставить армию перед свершившимся фактом: отречения или даже смерти Государя»[480].
Каким же образом заговорщики пытались использовать генералов в своих планах? Об этом есть множество свидетельств из самых разных источников. Почти все они выделяют следующих главных пособников заговора из числа военных: начальника штаба Верховного главнокомандующего генерал-адъютанта Михаила Васильевича Алексеева, фактически исполнявшего обязанности заместителя начальника штаба генерала-от-кавалерии Василия Иосифовича Ромейко-Гурко, главнокомандующего войсками Северного фронта генерал-адъютанта Николая Владимировича Рузского, главнокомандующего войсками Юго-Западного фронта генерал-адъютанта Алексея Алексеевича Брусилова, командующего Уссурийской конной дивизии генерал-лейтенанта Александра Михайловича Крымова.
Но, безусловно, этот список далеко не полный. Он не включает в себя сотрудников Алексеева по штабу, а также лиц второго и третьего звена, сыгравших исключительно важную роль в осуществлении переворота. Также необходимо учитывать тех военных, кто находился в Петрограде, занимаясь контролем за оборонной промышленностью.
Поражает та детальная осведомленность о заговоре, которую проявляли генералы среднего уровня. Так, командующий 8-м корпусом А. И. Деникин писал в своих мемуарах: «В состав образовавшихся кружков входили некоторые члены правых и либеральных кругов Государственной Думы, прогрессивного блока, члены Императорской фамилии и офицерство. Активным действиям должно было предшествовать последнее обращение к государю одного из великих князей… В случае неуспеха, в первой половине марта предполагалось вооруженной силой остановить Императорский поезд во время следования его из Ставки в Петроград. Далее должно было последовать предложение государю отречься от престола, а в случае несогласия физическое его устранение. Наследником предполагался законный правопреемник Алексей и регентом Михаил Александрович»[481]. Обратим внимание, с какой поразительной осведомленностью Деникин описывает готовящийся государственный переворот и с какой легкостью говорит об убийстве императора Николая II!
Интересно, что после Февральского переворота Деникин совершил головокружительный скачок в военной карьере: с должности командира 8-го корпуса он становится начальником штаба Верховного главнокомандующего, а затем командующим Западным фронтом. Примечательно, что на должность начальника штаба Деникин был назначен по личному приказу Гучкова. Причём этот приказ Гучков отдал Алексееву, который был против назначения Деникина, в ультимативной форме[482]. Странная забота главного врага Государя о малоизвестном командире 8-го корпуса!
Генерал Ю. Н. Данилов тоже писал о заговоре со знанием посвященного человека: «Возможен был двоякий переворот: путь дворцовый и революционный. Первый выход казался менее болезненным и менее кровавым. К этому же, по мнению некоторых лиц, сочувствовавших дворцовому перевороту, обеспечивалась возможность сохранения монархического принципа»[483].
Заметим, что планы генералов в основном совпадали с планом переворота Гучкова.
Однако, несомненно, что эти планы генералитета не могли бы иметь место, если бы не позиция их непосредственного начальника генерал-адъютанта Алексеева.
Участие в заговоре генерала Алексеева, второго человека в русской армии после императора Николая II, безусловно, является ключевым. Несмотря на то, что это участие сегодня полностью доказано, до сих пор находятся люди, пытающиеся его оспорить. Причём эти попытки можно было по-человечески понять, когда они исходили от дочери генерала покойной В. М. Алексеевой-Борель. Наверное, всегда тяжёло признаться самому себе, что близкий тебе человек, тем более отец, совершил тяжкое преступление, тем более такое преступление, которое способствовало гибели великой державы и обошлось в миллионы человеческих жизней. Но когда эти же попытки отрицать предательство Алексеева исходят из уст некоторых исследователей и представителей патриотической общественности, подобная позиция не может не вызывать недоумения. Подобного же недоумения не может не вызывать то упорство, с каким вышеназванные люди пытаются оправдать именно Алексеева, соглашаясь при этом с фактами измены Рузского, Брусилова и так далее. «Причины этого чувства, — пишет О. Р. Айрапетов, — просты. Фигура основателя Добровольческой армии и белого движения Юга России, генерала М. В. Алексеева была столь важна для эмиграции, что обвинение генерала в участии в антимонархическом заговоре граничило с дискредитацией идеи «белого дела»[484].
Между тем, роль генерала Алексеева в успехе заговора представляется нам гораздо более важной, чем роль других генералов, включая Рузского. Вообще личность Алексеева представляет собой определённую загадку. Никто как он не был так обласкан царём, никому как ему царь так не доверял и ни к кому как ему он не относился с таким уважением. Достаточно сказать, что, произведя Алексеева в свои генерал-адъютанты, Государь лично принёс погоны со своим вензелем Алексееву в кабинет. Несмотря на это, Алексеев не просто отплатил царю чёрной неблагодарностью, но сделал это с таким изощрённым цинизмом, примеров которому, пожалуй, трудно найти. Двурушничество Алексеева поражает: выражая со слезами на глазах верноподданнические чувства императору Николаю II, генерал одновремен- но в шифрованной записке давал оскорбительные оценки Государю. О. Р. Айрапетов в своей книге приводит эти заметки Алексеева, которые были обнаружены им в Отделе рукописей Российской государственной библиотеки. О. Р. Айрапетов пишет, что Алексеев называет Николая II «N». Далее идёт текст самой заметки Алексеева: «N человек пассивных качеств и лишенный энергии. Ему недостаёт смелости и доверия, чтобы искать достойного человека. Приходится постоянно опасаться, чтобы влияние над ним не захватил кто-либо назойливый и развязный. Слишком доверяет чужим побуждениям, он не доверяет достаточно своему уму и сердцу. Притворство и неискренность. Что положило начало этому? Неискренность — развивалась всё больше, пока не сделалась господствующей чертой характера. Ему не хватает силы ума, чтобы настойчиво искать правду, твёрдости, чтобы осуществить свои решения» и так далее в том же духе[485].
И тут же во всеуслышание: «С Государем спокойнее. Его Величество даёт указания, столь соответствующие боевым стратегическим задачам, что разрабатываешь с полным убеждением в их целесообразности. Он прекрасно знает фронт и обладает редкой памятью. С ним мы спелись. А когда уезжает царь, не с кем и посоветоваться».
В чём причина этого двурушничества, этого цинизма Алексеева? Зачем он, царский генерал-адъютант, променял доверие и милость императора на сомнительные посулы Гучкова и его присных? Зачем вместо славы верноподданного он выбрал позор предателя? Повторимся: это вопросы риторические и собственно к делу не относящееся. Пусть ими занимаются биографы генерала Алексеева. Для нас важно понять ту роль, какую играл Алексеев в планах переворота.
Как мы уже говорили, генерал Алексеев был знаком с Гучковым задолго до войны, и именно Гучков ввёл Алексеева в «военную ложу».
С. П. Белецкий на допросе следственной комиссии Временного правительства говорил, что «Штюрмер и Протопопов боялись влияний Алексеева, а через Алексеева А. И. Гучкова, с которым он был в хороших отношениях»[486].
Но о начале их непосредственного сотрудничества в разработке планов переворота можно говорить только с конца 1915 — начала 1916 года. Как писал Г. М. Катков: «Гучков и его заместитель Коновалов обрабатывали Алексеева в Ставке, а Терещенко, глава киевского военно-промышленного комитета, прилагал все усилия к тому, чтобы повлиять в том же духе на Брусилова, главнокомандующего Юго-Западным фронтом»?[487]
Министр торговли и промышленности князь В. Н. Шаховской писал: «Постоянные личные и письменные сношения с Родзянко, Гучковым, Поливановым и другими общественными деятелями скоро натолкнули Алексеева на политическую деятельность, Он увлёкся войной внутренней, между тем, как он был призван Монархом исключительно для войны внешней»[488].
Член ВВНР А. Я. Гальперин свидетельствовал: «Последние перед революцией месяцы в Верховном Совете было очень много разговоров о всякого рода военных и дворцовых заговорах. Помню, разные члены Верховного Совета, главным образом Некрасов, делали целый ряд сообщений — о переговорах Г, Е, Львова с генералом Алексеевым в ставке относительно ареста царя»[489].
С. П. Мельгунов писал: «В конце 1915 года между новыми «союзниками» (Алексеевым и Львовым — П. М.) была установлена договоренность уже о действиях, А. Ф. Керенский, который впоследствии о намечавшихся планах мог знать непосредственно от Львова, во французском издании своих воспоминаний говорит, что план заключался в аресте Царицы, ссылке ее в Крым и в принуждении Царя пойти на некоторые реформы, то есть, очевидно, согласиться на министерство «доверия» во главе со Львовым.
В ноябре один из доверенных Львова, по поручению последнего, посетил Алексеева. Произошла такая приблизительная сцена. Во время приема Алексеев молча подошел к стенному календарю и стал отрывать листок за листком до 30 ноября. Потом сказал: передайте князю Львову, что все, о чем он просил, будет выполнено. Вероятно, на 30 ноября и назначалось условленное выступление»[490].
Обратим внимание на осведомлённость Керенского в том, что касается планов Львова и Алексеева. Не забудем, что в 1916 году Керенский и Львов были тесными союзниками в деле подготовки переворота. Однако вполне возможно, что Керенский знал об этих планах из другого источника, а именно военного цензора Ставки штабс-капитана М. К. Лемке.
По сведениям русского контрразведчика генерала Н. С. Ба-тюшина бывший эсер, историк, журналист и масон Лемке попал в Ставку «благодаря своему очень давнему знакомству, еще с 1891 года, с генерал-квартирмейстером при Верховном главнокомандующем генералом Пустовойтенко в доме его жены. Это обстоятельство создает непонятную между ними откровенность, доходящую даже до того, что он ставит Михаила Лемке в известность о веденной за ним «жандармской слежке»[491].
По ряду свидетельств генерал М. С. Пустовойтенко был одним из участников военного заговора. Тот же Лемке пишет в своей книге, что 9 ноября 1915 года «Пустовойтенко сказал мне: «Я уверен, что, в конце концов, Алексеев будет просто диктатором». Не думаю, что это было обронено так себе. Очевидно что-то зреет… Да, около Алексеева есть несколько человек, которые исполняют каждое его приказание, включительно до ареста в Могилевском дворце… По некоторым обмолвкам Пустовойтенко, мне начинает казаться, что между Гучковым, Коноваловым, Крымовым и Алексеевым зреет какая-то конспирация, какой-то заговор, которому не чужд и Михаил Саввич Пустовойтенко»[492].
Как признает сам Лемке, он для чего-то делал копии со всех секретных документов, к которым имел доступ, и отправлял в Петроград, где «хранил их в надежном месте». С какой целью он это делал, Лемке не говорит. При этом не понятно, по какой причине, Алексеев очень ценил Лемке и постоянно в нем нуждался. Более того, во время визитов Николая II в штаб Лемке находился за ширмой и слышал всё, о чём говорил царь своему начальнику штаба.
Ф. Винберг писал: «Лемке пробыл в Ставке 8]/2 месяцев, с 25-го сентября 1915 г. по 2-е июля 1916 г. Из различных источников в штаб стали доходить сведения о том, что такое представлял собой Лемке. Начальника штаба стали уговаривать с ним расстаться; но он упорствовал. Наконец, генерал Воейков и другие внушительно объяснили генерал-адъютанту, что в штабе Государя Императора нельзя терпеть эсера. […] Скрепя сердце, пришлось Алексееву расстаться со своей «правой рукой»[493].
Начальник контрразведки Северного фронта генерал-майор Н. С. Батюшин писал в своих воспоминаниях, что дело было не в эсеровском прошлом Лемке, а в том, что его подозревали в шпионской деятельности. Несмотря на то, что контрразведка сообщила руководству Ставки об этих подозрениях, Алексеев и Пустовойтенко упорно не соглашались расставаться с Лемке. «Лишь вмешательство Дворцового коменданта, — пишет Батюшин, — генерала Воейкова в целях охраны Государя Императора заставило Ставку после долгих препирательств с «жандармами» уступить и откомандировать Лемке в Главное управление Генерального штаба»[494].
Однако, скорее всего, Лемке копировал секретные документы не для немцев, а для тайных подельников Алексеева по заговору.
15 июня 1916 года Алексеев подает Николаю II секретную докладную записку с предложением ввести в стране военную диктатуру. Каково же было удивление Алексеева, когда 24-го июня 1916 года Родзянко во время своего визита в Ставку показал ему копию этой записки и спросил: «Верна ли она?» Алексеев «признался, что он, действительно, подал Государю такую записку, но настойчиво добивался, кто передал секретную бумагу? И говорил, что не может он воевать с успехом, когда в управлении нет ни согласованности, ни системы и когда действия на фронте парализуются неурядицей тыла»[495]. Возникает вопрос: причём здесь «неурядицы тыла», когда ближайший помощник Алексеева Лемке копировал секретные документы и отправлял их в Петроград?
Кстати, эта идея начальника штаба о введении военной диктатуры в тылу (слова Пустовойтенко о грядущей «диктатуре Алексеева»), которая так импонирует почитателям генерала, видится как возможный этап переворота. Став «диктатором», Алексеев гораздо бы облегчил заговорщикам осуществление их планов.
Кроме Лемке, у Алексеева было ещё одно доверенное лицо из эсеровской среды. Это — Сергей Дмитриевич Масловский, известный под псевдонимом Мстиславский. Масловский был видным деятелем «Великого Востока народов России». Именно он составил и написал его устав[496]. Масловский был одним из организаторов так называемой «военной ложи»[497]. Будучи полковником Генерального штаба, в 1915 году Масловский предлагал своим «братьям» убить царя. Осуществить это убийство, по словам Масловского, было не так трудно, так как «имеется возможность найти нужных людей среди молодого офицерства»[498].
Масловский был частым гостем религиозно-философских собраний у Мережковских, имел тесные контакты с февральскими заговорщиками и сыграл заметную роль в февральских событиях 1917 года[499], когда он возглавил Военную комиссию Исполнительного комитета Совета. Масловский хорошо знал Керенского и активно сотрудничал с ним в ходе переворота в Петрограде[500].
Наконец, в штабе у Алексеева с 21-го сентября 1916 служил наиболее доверенный Керенскому человек — его зять подполковник В. Л. Барановский — штаб-офицер для делопроизводства и поручений управления генерал-квартирмейстера Верховного главнокомандующего. После февральских событий Барановский сделал стремительную карьеру, получил звание генерал-майора уже в августе 1917 года и став в ноябре того же года генерал-квартирмейстером Северного фронта. После большевистского переворота, отсидев два месяца в Петропавловской крепости, Барановский перешёл служить в Красную армию. Впрочем, закончил они свои дни печально в Сиблаге в 1931 году, по обвинению в контрреволюционной деятельности.
Поэтому вполне возможно предположить, что Алексеев ориентировался не только на Гучкова, но и на Керенского. Это предположение находит подтверждение и в событиях февраля-марта 1917 года.
В январе 1916 года по приглашению Алексеева Ставку посетили князь Г. Е. Львов и московский городской голова М. В. Челноков. Поводом для встречи было обсуждение вопроса продовольственного снабжения армии. При этом Львов вагона не покидал, а к нему ходил Алексеев, который имел с ним «с глазу на глаз беседу в течение около часа»[501].
Контакты Алексеева и Львова продолжались весь 1916 год. По данным С. П. Мельгунова, в ноябре к генералу Алексееву приезжал от князя Львова посланник и Алексеев ему сказал: «Передайте князю Львову, что всё, о чем он просил, будет выполнено»[502].
Эмиссар «Круглого стола» Брюс Локкарт в своём донесении английскому начальству от 21 декабря 1916 г. передаёт слова Львова: «Прошлым вечером я обедал вдвоем с начальником штаба. Он мне сказал: «Император не изменится. Нам надо менять императора»[503].
14 февраля 1916 года Гучков пишет письмо Алексееву, в котором просит принять его помощника А. И. Коновалова, для того чтобы «сделать доклад обо всех сторонах деятельности Центрального военно-промышленного комитета и получить важные для комитета ваши указания».
Последняя фраза от такого известного лица, как Гучков, об «указаниях» не могла не польстить Алексееву. Тогда же начинается переписка сначала между Алексеевым и Родзянко, в котором Алексеев жалуется, что в армии все плохо, а затем между Алексеевым и Гучковым. Императрица Александра Феодоровна узнала об этой переписке и написала царю в Ставку 18 сентября 1916 года: «Теперь идет переписка между Алексеевым и этим негодяем Гучковым, и он пичкает его всякими гнусностями, предупреди его, тот такой умный негодяй»[504].
Для Государя это было неожиданностью. Он пишет в ответном письме: «Откуда ты знаешь, что Гучков переписывается с Алексеевым? Я никогда раньше не слыхал об этом»[505]. Николай II вызвал к себе Алексеева и спросил его: переписывается ли он с Гучковым? Алексеев ответил отрицательно.
Но Гучков сам предал огласке свое письмо Алексееву. «Очевидно, Гучков решил пустить в ход письмо от 15 августа, не спрашивая согласия Алексеева, чтобы заставить его действовать. Это, несомненно, поставило Алексеева в невыносимое, с моральной точки зрения, положение, и его замешательство должно было ужаснуть Государя. Вполне возможно, что ухудшение здоровья Алексеева и его отъезд в Крым в ноябре 1916 года объяснялись, во всяком случае отчасти, моральным перенапряжением, испытанным в результате этого инцидента. Должно быть, те же причины определили его поведение в момент отречения 1-го и 2-го марта 1917 года», — пишет Г. М. Катков[506].
Возможно, Алексеев страшился создавшегося положения и, по свойству своей натуры, колебался и даже пытался отказаться от своего участия в заговоре. Его отъезд в Крым похож на бегство. А. Я. Гальперин писал, что накануне отъезда Алексеева «князь Львов вёл переговоры с Алексеевым осенью 1916 г. У Алексеева был план ареста царицы в ставке и заточения. План был совершенно не продуман; что делать в случае сопротивления царя, никто не знал. Он не был осуществлен, т. к. Алексеев захворал и принужден был уехать в Крым»[507].
Перед отъездом Алексеев передал исполнение своих обязанностей генералу В. И. Гурко. Во время передачи дел два генерала вели долгий разговор друг с другом. «О чём они говорили с глазу на глаз, — писал адмирал Бубнов, — при передаче должности, останется навсегда тайной, которую они оба унесли в могилу. Но факт тот, что с назначением Гурко появились неизвестно откуда взявшиеся слухи, что он, если ему не удастся повлиять на Государя, примет против него какие-то решительные меры»[508].
Как мы помним, генерал Ромейко-Гурко был дружен с Гучковым ещё с англо-бурской войны, а затем они вместе создавали «военную ложу». Немудрено, что после того как Алексеев уехал в Крым, а его место занял генерал Гурко, «закулисные сношения с Гучковым продолжились. Охранка, наблюдавшая, кто посещает Гучкова, доносила, что у него был генерал Гурко»[509].
Однако уже с 16 января 1917 года Гурко находился в Петрограде, где участвовал в работе Междусоюзной конференции. Это было время постоянных контактов Гурко с лордом Мильнером и послом Бьюкененом.
Связи Гучкова и Алексеева не прекращаются и в Крыму. А. И. Деникин пишет: «В Севастополь к больному Алексееву приехали представители некоторых думских и общественных кругов. Они совершенно откровенно заявили, что назревает переворот. Как отнесется к этому страна, они знают. Но какое впечатление произведет переворот на фронте, они учесть не могут. Просили совета. Алексеев в самой категорической форме указал на недопустимость каких бы то ни было государственных потрясений во время войны, на смертельную угрозу фронту, который по его пессимистическому выражению «и так не слишком прочно держится», и просил во имя сохранения армии не делать этого шага. Представители уехали, обещав принять меры к предотвращению готовившегося государственного переворота. Не знаю, какие данные имел Михаил Васильевич, но он уверял впоследствии, что те же представители вслед за ним посетили Брусилова и Рузского и, получив от них ответ противоположного свойства, изменили свое первоначальное решение»[510].
Эти воспоминания Деникина вызывают большие сомнения. Во-первых, если Алексеев так категорически отказался вести любые разговоры о государственном перевороте, если он был, по мнению того же Деникина, «мудрый и честный патриот», то почему он немедленно не сообщил Николаю II о грозящей опасности? Это ему велел его долг военнослужащего и верноподданного. Во-вторых, вызывает большое сомнение самостоятельность принимаемых решений Рузским и Брусиловым о поддержке заговорщиков. Ведь Алексеев пользовался у них большим авторитетом. Согласиться на такой рискованный шаг, как участие в перевороте, направленном против царя, без согласия Алексеева, хотя бы пусть и молчаливого, означало бы поставить себя в крайне щекотливое положение.
Здесь хочется привести слова генерала Н. И. Иванова об Алексееве: «Алексеев — человек с малой волей, и величайшее его преступление перед Россией — его участие в совершенном перевороте. Откажись Алексеев осуществлять планы Государственной Думы, Родзянко, Гучкова и других, я глубоко убежден, что побороть революцию было бы можно, тем более, что войска на фронте стояли спокойно и никаких брожений не было. Да и главнокомандующие не могли бы и не решились бы согласиться с Думой без Алексеева»[511].
Итак, из приведённых выше высказываний следует, что Алексеев был замешан в заговоре, но в чём конкретно состояла его роль, остаётся непонятным. Какие-то разговоры, незаконченные планы, обещания, сомнения. Вот и генерал А. А. Брусилов пытается нас уверить в своих воспоминаниях, что заговор против царя существовал, но в чём он заключался, непонятно. «Доходили до меня сведения, что задумывается дворцовой переворот, что предполагают провозгласить Наследника Алексея Николаевича императором, при регентстве великого князя Михаила Александровича, а по другой версии — Николая Николаевича, но всё это были тёмные слухи, не имевшие ничего достоверного. Я не верил этим слухам потому, что главная роль была предназначена Алексееву, который якобы согласился арестовать Николая II и Александру Федоровну; зная свойства характера Алексеева, я был убеждён, что он этого не выполнит»[512].
Ясность приходит лишь на заключительном этапе февральской драмы, одним из главных действующих лиц которой стал Алексеев. Хватило у «безвольного» Алексеева характера и довести заговор до конца, и арестовать в Ставке своего Государя.
Помимо Алексеева ведущую роль в военном заговоре играл и главнокомандующий войсками Северного фронта генерал-адъютант Н. В. Рузский. Как мы уже писали, генерал Рузский, так же как и генерал Алексеев, был давно и тесно связан с Гучковым и руководством ВВНР. Двоюродный брат Рузского профессор Санкт-Петербургского политехнического института Д. П. Рузский был секретарем городского петербургского совета «Великого Востока народов России»[513].
По имеющимся сведениям, Рузский находился в непосредственном контакте с представителями «Круглого стола». О. А. Платонов пишет, что «по данным масонских источников, у английского посла Бьюкенена в январе 1917 года было совещание, на котором присутствовал генерал Рузский. На нем обсуждался план дворцового переворота, и даже был назначен день — 22 февраля 1917 года»[514].
Генерал Рузский находился в тесной связке с командующим Уссурийской дивизией генералом А. М. Крымовым.
Уже после Февральской революции социал-демократ, масон, редактор «Приказа № 1» Н. Д. Соколов встречался с генералом Крымовым, и «Крымов рассказал кое-что о военных заговорах, что 9 февраля 1917 г. в Петербурге в кабинете Родзянко было совещание лидеров Государственной думы с генералами — был Рузский, Крымов. Решено, что откладывать дальше нельзя, что в апреле, когда Николай будет ехать из ставки, его в районе армии Рузской задержат и заставят отречься. Крымову отводилась какая-то большая роль»[515].
М. В. Родзянко в своей книге «Крушение империи» об участии Рузского не упоминает, а говорит только о Крымове, которого называет доверенным лицом Алексеева. Также Родзянко уверяет, что встреча имела место не в феврале, а в январе 1917 года. Родзянко пишет, что главной целью этой встречи была просьба Крымова «дать ему возможность неофициальным путем осветить членам Думы катастрофическое положение армии и ее настроения»[516].
Однако разговор, который повёл Крымов, сводился не к этому. «С волнением слушали доклад боевого генерала. Грустной и жуткой была его исповедь. Крымов говорил, что пока не прояснится и не очистится политический горизонт, пока правительство не примет курса, пока не будет другого правительства, которому бы там, в армии, поверили, — не может быть надежд на победу. Войне определенно мешают в тылу, и временные успехи сводятся к нулю. Закончил Крымов приблизительно такими словами:
— Настроение в армии такое, что все с радостью будут приветствовать известие о перевороте. Переворот неизбежен, и на фронте это чувствуют. Если вы решитесь на эту крайнюю меру, то мы вас поддержим. Очевидно, иных средств нет. Все было испробовано как вами, так и многими другими, но вредное влияние жены сильнее честных слов, сказанных Царю. Времени терять нельзя. Крымов замолк, и несколько минут все сидели смущенные и удрученные. Первым прервал молчание Шингарев:
— Генерал прав — переворот необходим… Но кто на него решится?
Шидловский с озлоблением сказал:
— Щадить и жалеть его нечего, когда он губит Россию.
Многие из членов Думы соглашались с Шингаревым и Шидловским: поднялись шумные споры. Тут же были приведены слова Брусилова: «Если придется выбирать между Царем и Россией — я пойду за Россией». Самым неумолимым и резким был Терещенко, глубоко меня взволновавший. Я его оборвал и сказал:
— Вы не учитываете, что будет после отречения Царя… Я никогда не пойду на переворот. Я присягал… Если армия сможет добиться отречения — пусть она это делает через своих начальников, а я до последней минуты буду действовать убеждением, но не насилием»[517].
Если отбросить всю демагогию Родзянко, то причина встречи с Крымовым заключалась в том, что верхушка армии подталкивала Родзянко и остальных на осуществление государственного переворота. При этом они заверяли их в своей поддержке. По поводу генерала Крымова интересные сведения приводит Мельгунов: «Милюков, — пишет он, — в своих воспоминаниях писал: «Из сообщения М. И. Терещенко после самоубийства генерала Крымова стало известно, что этот «сподвижник Корнилова» был самоотверженным патриотом, который в 1917 году обсуждал в тесном кружке подробности предстоящего переворота. В феврале уже намечалось его осуществление»[518].
Сам Терещенко так говорит о роли генерала Крымова: «Я не могу не вспомнить последних месяцев перед революцией, когда генерал Крымов оказался тем единственным генералом, который из великой любви к родине не побоялся вступить в ряды той небольшой группы лиц, которая решилась сделать государственный переворот. Генерал Крымов неоднократно приезжал в Петербург и пытался убедить сомневающихся, что медлить больше нельзя. Он и его друзья сознавали, что если не взять на себя руководство дворцовым переворотом, его сделают народные массы, и прекрасно понимали, какими последствиями и какой гибельной анархией это может грозить. Наконец, мудрые слова искушенных политиков перестали нас убеждать, и тем условным языком, которым мы между собой сносились, генерал Крымов в первых числах марта был вызван в Петроград из Румынии, но оказалось уже поздно»[519].
Генерал Деникин тоже подтверждает роль генерала Крымова как активного организатора заговора. Он называет Крымова «одним из инициаторов предполагавшегося дворцового переворота»[520] и пишет, что «Крымов был вызван своими единомышленниками с фронта в Петроград к 1-му марта, но петроградское восстание изменило ход событий»[521].
Согласно исследователю О. А. Платонову, Крымов «предлагал осуществить убийство Царя на военном смотру в марте 1917 года. Генералу Крымову, пользовавшемуся репутацией решительного человека, отводилась большая роль и еще в одном варианте заговора»[522].
Участие Крымова представляется интересным ещё и по следующим соображениям. Как известно, дивизия Крымова в 1916 году была переброшена на Румынский фронт. На том же фронте командовал 8-м корпусом генерал Деникин. В непосредственной близости находился Черноморский флот, которым с лета того же 1916 года командовал вице-адмирал Колчак. Все вышеназванные военачальники были осведомлены о планах заговора очень подробно.
Имеются сведения и о вовлечённости в планы заговорщиков командования Балтийского флота. Капитан 1-го ранга И. И. Ренгартен писал в своём дневнике, что его разговор с командующим флотом вице-адмиралом А. И. Непениным «невольно наводил на мысль о довольно определённых сношениях между А. Гучковым, генералом Алексеевым, Непениным и другими об организации переворота «путём устранения»[523].
Не менее интересной представляется роль в заговоре против императора начальника гарнизона Пскова генерала М. Д. Бонч-Бруевича. Сам генерал в своих воспоминаниях свою осведомленность о заговоре не отрицал, хотя от прямого участия открещивался: «Легковерные люди, — писал он про себя и своих соратников, чьих имен не называет, — мы полагали, что достаточно заменить последнего Царя кем-либо из его многочисленных родственников, хотя бы тем же великим князем Михаилом Александровичем, командовавшим с началом войны Кавказской туземной дивизией, и династия обретет былую силу. Мысль о том, что, пожертвовав Царем, можно спасти династию, вызвала к жизни немало заговорщических кружков и групп, помышлявших о дворцовом перевороте. По многим намекам и высказываниям я мог догадаться, что к заговору против последнего Царя, или, по крайней мере, к людям сочувствующим заговору принадлежат даже такие видные генералы, как Алексеев, Брусилов и Рузский. В связи с этими заговорами называли и генерала Крымова, командовавшего конным корпусом. Поговаривали, что к заговорщикам примыкают члены Государственной Думы. О заговоре, наконец, были осведомлены Палеолог и Джордж Бьюкенен»[524].
Бонч-Бруевич был весьма близок к антицарским силам. Один из видных руководителей русской контрразведки, он приходился родным братом видному большевику В. Д. Бонч-Бруевичу, с которым, как он сам писал, был всегда близок. Через своего брата генерал Бонч-Бруевич имел неплохие контакты с большевистским руководством. Причем трудно сказать, кто играл в этих контактах б?льшую роль: генерал или его брат большевик. Сам генерал Бонч-Бруевич писал: «Яне был от них (т. е. от большевиков — П. М.) так далек, как это могло казаться. Мой младший брат, Владимир Дмитриевич, примкнул к Ленину и ушел в революционное большевистское подполье еще в конце прошлого века. С братом, несмотря на разницу в мировоззрении и политических убеждениях, мы всегда дружили, и конечно, он много сделал, чтобы направить меня на новый и трудный путь»[525].
Генерал Бонч-Бруевич мог вполне опираться на помощь своего брата Владимира, который во время февральских событий был в Петрограде.
В истории февральских событий практически не изучена роль генерала А. А. Маниковского. Между тем, он сыграл немалую роль в осуществлении переворота. Генерал Маниковский был начальником Главного артиллерийского управления. По сведениям Н. Н. Берберовой он состоял вместе с Алексеевым, Рузским и Поливановым в масонской «военной ложе». В. В. Шульгин писал о нем: «Генерал Алексей Алексеевич Маниковский был талантливый человек. Что он делал со своим «Главным артиллерийским управлением», я хорошенько не знаю, но в его руках казенные заводы, да и частные (например, мы отобрали у владельцев огромный Путиловский завод и отдали его в лен Маниковскому), делают чудеса. У него запорожская голова, соединение смелости и хитрости»[526].
Запомним этот важный факт: ведущие заводы Петрограда находились в руках генерала Маниковского. Ему был передан в подчинение самый крупный и самый, кстати, революционный завод столицы. В. В. Кожинов в своем интересном исследовании пишет: «’’Хлебный бунт» в Петрограде, к которому вскоре присоединились солдаты «запасных полков», находившихся в столице, был специально организован и использован главарями переворота. Не менее важно и другое. На фронте постоянно испытывали нехватку снарядов. Однако к 1917 году на складах находилось 30 миллионов (!) снарядов, примерно столько же, сколько было всего истрачено за 1914–1916 годы (между прочим, без этого запаса артиллерия в гражданскую войну 1918–1920 годов — когда заводы почти не работали — вынуждена была бы бездействовать). Если учесть, что начальник Главного артиллерийского управления в 1915 — феврале 1917 гг. А. А. Маниковский был масоном и близким сподвижником Керенского, ситуация становится ясной»[527].
Генерал Маниковский в глазах заговорщиков из «Прогрессивного блока» был призван играть крупную роль. Милюков писал, что были предложения «объявить Думу Учредительным собранием и передать власть диктатору (генералу Маниковскому)»[528].
Генерал Маниковский был в хороших отношениях с руководителями военно-промышленных комитетов. Владел Маниковский и ситуацией на заводах, в рабочих коллективах.
Названные выше имена генералов не исчерпывают число старших военных императорской армии, которые составляли важный элемент грядущего государственного переворота. Заговорщики, готовя переворот, рассчитывали и опирались на очень внушительную военную силу, которая включала в себя как представителей генералитета, высшего офицерства, так и подчинённых им чиновников, работавших на оборонную промышленность.
Заговорщики и великий князь Николай Николаевич
Ставка на великого князя Николая Николаевича продолжала делаться заговорщиками и после его отстранения от должности. В народе и среди солдат постоянно распространялся слух о «незаслуженно обиженном великом князе», который один болеет за судьбы России. Сам Николай Николаевич, который не забыл царю отстранение от командования, не только не противодействовал этим слухам, но, наоборот, всячески им содействовал. Все чаще от него слышали скрытые угрозы царствующей чете. Причем главной мишенью великий князь, следуя методам думской оппозиции, выбирал императрицу: «Ведь странно, что все, даже социалисты, его (т. е. Государя — П. М.) лично любят. Они мне сами говорили, что у него чудное сердце, прекрасная душа, он умный, симпатичный, но! Ее терпеть больше не могут. Она его погубит однозначно. Боюсь, чтоб с ней плохо не обошлись»[529].
Нападки на императрицу преследовали совершенно конкретную цель: не затрагивая напрямую царского имени, очернять его путем клеветы на людей, близких или преданных Николаю II.
Эта клевета подхватывалась не только левыми и либеральными депутатами из Государственной Думы, но и генерал-адъютантами и даже великими князьями, в том числе и великим князем Николаем Николаевичем. Все с восторгом повторяли «героический» ответ Николая Николаевича Распутину, просившему разрешения приехать в Ставку: «Приезжай — повешу», но никому в голову не приходила мысль, а была ли такая просьба со стороны Распутина, и отвечал ли в действительности на неё великий князь? Но русскому обществу это было не интересно: оно хотело верить в эти легенды, как хотел в них верить великий князь Николай Николаевич, как хотел в них верить генерал Алексеев, генерал Рузский и другие. Спиридович приводит слова одного предводителя дворянства, камергера и монархиста: «Идём к развязке, все порицают Государя. Люди, носящие придворные мундиры, призывают к революции. Правительства нет. Голицын — красивая руина. Протопопов — паяц. Императрицу ненавидят, как сторонницу Германии. Я лично знаю, что это вздор, неправда, клевета, я-то этому не верю, а все верят! Чем проще член Думы по своему социальному положению, тем больше в это верит… Все, раз навсегда, решили и поверили, что Она «немка» и стоит за Германию. Кто пустил эту клевету, не знаю. Но ей верят. С Царицы антипатия переносится на Государя. Его перестали любить. Его уже НЕ ЛЮБЯТ. Не любят, наконец, за то, что благоволит к Протопопову: ведь трудно же понять, как Он — Государь, умный человек, проправивший Россией двадцать лет, не понимает этого пустозвона… И все хотят его ухода… хотят перемены… А то, что Государь хороший, верующий, религиозный человек, дивный отец и примерный семьянин — это никого не интересует. Все хотят другого монарха… И если что случится, вы увидите, что Государя никто не поддержит, за Него никто не вступится»[530].
После взятия русскими войсками турецкой крепости Эрзерум в феврале 1916 года произошел один инцидент, который генерал А. А. Носков был склонен считать случайностью, но который в свете всего происшедшего вряд ли представляется таковым. Генерал Носков пишет, что его удивил холодный тон телеграммы Николая II, посланной им великому князю в ответ на его телеграмму, где он сообщал о взятии турецкой крепости: «Холодный тон царского ответа удивил всех. Вместо горячего и родственного адреса — официальные слова «Ваше Высочество!», вместо выражения радости — несколько слов благодарности. Лишь несколько человек знали причину этого. Вот она: редактор телеграммы великого князя, скорее всего сам телеграфист, забыл сопроводить подпись великого князя надписью «генерал-адъютант», и получилось, что подпись была просто «НИКОЛАЙ». В таком виде она появилась в газетах. Только Царь имел право на такую подпись. На следующий день утром генерал Воейков сказал мне, войдя в мой кабинет:
— Какую оплошность вы допустили вчера!
И так как я не понял, добавил:
— Ну, вы вчера дали в газеты телеграмму великого князя с подписью «НИКОЛАЙ»! Государь крайне этим недоволен»[531].
Был ли случай с телеграммой действительной оплошностью редактора, или это был злой умысел, но он очень хорошо ложился в общую канву возвеличивания великого князя Николая Николаевича в ущерб имени Николая II. И как мы увидим ниже, имел свое продолжение в январе-феврале 1917 года.
9 декабря 1916 г., после закрытия полицией V съезда представителей городов, на квартире у князя Г. Е. Львова состоялось секретное совещание. Присутствовали: Н. М. Кишкин, М. М. Федоров, А. И. Хатисов и другие. Львов предложил собравшимся следующий план действий: Николая II заменить великим князем Николаем Николаевичем, который сразу же объявит о введении в стране «Ответственного министерства»[532].
«9-го декабря, — пишет Мельгунов, — Львов развил перед собранием план дворцового переворота с целью свержения Николая II и замены неспособного монарха великим князем Николаем Николаевичем. «Воцарение» Николая Николаевича должно было сопровождаться образованием ответственного министерства»[533].
Мельгунов, с которым Хатисов лично беседовал уже в эмиграции, поинтересовался, как реально предполагалось произвести переворот. На это Хатисов ответил: «Николай Николаевич должен был утвердиться на Кавказе и объявить себя правителем и царём»[534].
Князь Львов послал своего представителя А. И. Хатисова в Тифлис к великому князю с предложением занять российский престол[535]. Послушаем, в чём конкретно состояло это предложение: «Хатисов доложил, что императрицу Александру Фёдоровну решено или заключить в монастырь, или выслать за границу. Предполагалось, что Государь даст отречение за себя и за сына (выделено нами — П. М.)»[536].
Обратим внимание на последнюю фразу, мы ещё вернёмся к ней во второй части нашего повествования.
На кого же собирались опереться заговорщики при осуществлении своих планов? «По словам Хатисова, — пишет Мельгунов, — Львов говорил, что у него есть заявление генерала Маниковского, что армия поддержит переворот. Совершить переворот должны были гвардейские части, руководимые великими князьями»[537].
Позднее, уже после событий февраля 1917 года и всего произошедшего, Данилов писал так же, как Деникин про Алексеева, что великий князь с «возмущением отверг это предложение».
Однако генерал Спиридович, основываясь наличной беседе с Хатисовым, рассказывал о совсем другой реакции Николая Николаевича: «Великий князь выслушал доклад и предложение спокойно. Он не выразил ни удивления, ни протеста против намерения низвержения царствующего императора. Великий князь считал, что престиж Государя весьма подорван, но сомневался в том, примет ли сочувственно мужик низвержение царствующего императора, поймет ли мужик смену царя»[538].
Но сам же Данилов при этом сообщал, что «великий князь, получив сведения о начавшемся в Петербурге революционном движении и образовании временного правительства, поручил Хати-сову оповестить Тифлисский гарнизон о своем сочувствии народному движению, о чем лично объявил на приеме у себя и лидерам революционных партий, которые, в свою очередь, заверили его о своем к нему доверии».
Великий князь Николай Николаевич был одним из генерал-адъютантов, при том наиболее честолюбивым. Его самолюбию льстила мысль стать «вождем всей земли русской». В то же время, он не был уверен в успехе предприятия. Эти колебания нашли отражение во встречах великого князя с Хатисовым. «В Тифлисе, — пишет Мельгунов, — во время новогоднего приема, Хатисов изложил великому князю «проект Львова». Предложение не вызвало протеста со стороны Николая Николаевича. Николай Николаевич сделал лишь два возражения: ему представлялось «неясным, не будет ли народ оскорблен в своих монархических чувствах насильственным свержением монарха с престола; затем он хотел бы более определенно уяснить себе вопрос о том, как в случае низвержения Николая II отнеслась бы к этому событию армия». Николай Николаевич просил «два дня на размышление». Хатисов указывал, что немаловажное значение имел одновременный приезд в Тифлис (30 декабря) инкогнито великого князя Николая Михайловича со специальной целью посвятить Николая Николаевича в те суждения, по поводу которых перед тем имели между собой 16 великих князей по поводу критического положения и роли Императора. Через два дня Хатисов встретился с Николаем Николаевичем и узнал от него, что великий князь решил уклониться от участия в заговоре, мотивируя свой отказ мнением генерала Янушкевича, что армия настроена монархически и не пойдет против Царя. Передавая всю эту эпопею, надо подчеркнуть, что, по словам Хатисова, до сведения Николая Николаевича в эмиграции было доведено, что предполагается опубликовать рассказ Хатисова. Великий князь не протестовал. В последующей личной беседе с ним в Шуаньи Хатисов услышал подтверждение правильности рассказанного и сочувственное отношение к тому доверию, которое великий князь в свое время оказал левым общественным деятелям. Николай Николаевич готов был признать теперь, что его отказ был ошибочен»[539].
Мотивировка отказа великого князя от участия в заговоре представляется сомнительной. Неужели генерал Янушкевич знал о настроениях армии больше, чем великий князь, бывший верховный главнокомандующий? Неужели без Янушкевича он не знал, что армия «настроена монархически»? Разве для этого ему нужно было брать два дня на размышления? А сам Хатисов, который знал, что Львовым получен мандат от армейской верхушки на переворот, неужели он не мог довести это до сведения великого князя? Возможно, ответом на эти вопросы служит приезд великого князя Николая Михайловича в Тифлис и встреча его с Николаем Николаевичем. О том, что он туда приезжал и имел беседы с великим князем Николаем Николаевичем, пишет не только Мельгунов со слов Хатисова. Об этом же, правда, почему-то не называя Николая Михайловича по имени, пишет и генерал Данилов: «Приблизительно в это же время, — пишет он, — в Тифлис совершенно инкогнито прибыло одно высокопоставленное лицо, высланное из Петербурга, которое видимо, ознакомило Великого Князя Николая Николаевича с суждениями, имевшими место в среде царской фамилии по поводу той рискованной политики, которая велась царствующим Императором и которая грозила гибелью России»[540].
Ясно, что речь идет о великом князе Николае Михайловиче, высланном царём из столицы за резкие высказывания в адрес императрицы. Сама личность великого князя Николая Михайловича, яркого историка, оригинала, блестящего офицера, неустанного критика всего и вся, атеиста, масона и сторонника реформ, придает его тифлисским встречам с великим князем Николаем Николаевичем особую остроту. Тем более, что оба великих князя терпеть не могли друг друга. Генерал Данилов в панегирике своему бывшему начальнику старается, как может, очернить имя великого князя Николая Михайловича, к тому времени расстрелянному большевиками. Он обвиняет его и в двуличности, и в политических амбициях, и в моральной нечистоплотности, и в зависти к великому князю Николаю Николаевичу. Но среди прочего Данилов приводит одни очень характерные слова Николая Михайловича, сказанные им царю во время войны о своем родственнике: «Популярность его вовсе не идет на пользу Престола или престижа Императорской фамилии. При возможности всяких смут после войны, надо быть начеку и наблюдать зорко за всеми ходами для поддержания сей популярности»[541].
Уничижение имени Государя и всяческое возвеличивание Николая Николаевича в военной среде нашло свое отражение в секретных сообщениях Петроградского охранного отделения от февраля 1917 года. «Из проявлений оппозиционного настроения в столице, — говорилось в этих сообщениях, — в последние дни необходимо отметить очередную славянскую трапезу, состоявшуюся 19 сего февраля под председательством генерала Скучаревского и при участии большого количества офицеров. Генерал Скучаревский, вопреки установившемуся порядку открывать речи тостом за Государя Императора, предложил тост «за армию и за её Верховного Главнокомандующего», каковой тост был принят без обычного ранее подъёма. Вслед за этим генерал Скучаревский огласил телеграмму, посланную английскому послу сэру Бьюкенену, содержащую в себе горячий привет английской армии, которая скоро должна соединиться с руководимой доблестным Вождём Великим Князем Николаем Николаевичем Кавказской армией, выполняющей главную задачу войны — устремление к Царъграду и проливам. Телеграмма эта была встречена бурными аплодисментами»[542].
Февральские события сделали «кавказский сценарий» полностью невозможным. Любопытно, что, как только до Кавказа дошли известия о Февральской революции, «герцог С. Г. Лейхтенбергский (пасынок великого князя Николая Николаевича) был экстренно командирован в Батум на специальном миноносце для свидания с Николаем Николаевичем. Эта миссия была секретная и настолько срочная, что командиру миноносца дано было предложение «сжечь котлы, но полным ходом доставить герцога к отходу батумского поезда». Тогда ходили слухи, что в контакте с Балтийским флотом и некоторыми войсковыми частями Черноморский флот должен был перейти в Батум и там, и по всему побережью произвести демонстрацию в пользу Николая Николаевича и доставить его через Одессу на Румынский фронт и объявить Императором, а герцога Лейхтенбергского — наследником»[543].
Интересно, что по замыслам заговорщиков большую роль в «кавказском плане» должен был сыграть вице-адмирал Колчак. Именно он должен был осуществить военно-морскую «демонстрацию в пользу Николая Николаевича», и именно Колчак должен был предоставить военное судно для доставки великого князя на Румынский фронт.
Имя Колчака связано не только с «кавказским планом». По имеющейся, хотя и не точной, информации в конце 1916 года на квартире Максима Горького возникает «морской план», участниками которого были А. В. Колчак и В. В. Шульгин[544].
Были ли такие планы относительно великого князя Николая Николаевича у морского командования или не были, но ясно, что если они и были, верхушка армии их не поддержала. Для Алексеева и его соратников возвращение Николая Николаевича означало бы возвращение его генералов (Данилова, Янушкевича и др.), которые начали бы наводить свои порядки. Для Алексеева, который с трудом выправлял результаты их «выдающегося» командования в 1914-15 годах и который рассчитывал сам на ведущую роль в новой политической ситуации в стране, появление битых генералов во главе с великим князем было совсем не желательно. У Алексеева были свои планы и «свой» заговор.
Как показало будущее, этот заговор Алексеева изначально был антимонархическим. Отношение Алексеева к царской семье всегда оставалось враждебным. Весной 1917 года, когда царская семья находилась в заточении, Алексеев продолжал клеветать на Государыню. Деникин писал в своих воспоминаниях: «Генерал Алексеев, которому я задал этот мучительный вопрос (об измене императрицы — П. М.) весной 1917 года, ответил мне как-то неопределенно и нехотя:
— При разборе бумаг императрицы нашли у нее карту с подробным обозначением войск всего фронта, которая изготовлялась в двух экземплярах — для меня и для Государя. Это произвело на меня удручающее впечатление. Мало ли кто мог воспользоваться ею…»[545].
Интересно, что если Алексеев клеветал на арестованную императрицу, то Деникин, сочувственно повторяя в 20-х годах клевету Алексеева, злословил имя уже умученной Государыни. Таковы были нравственные качества этих «рыцарей» белой идеи.
Однако Алексеев проявлял враждебность не только к личностям императора Николая II и императрицы Александры Феодоровны, но и к монархии в целом. Между тем, он умел прятать эту враждебность за самыми льстивыми выражениями.
Кроме того, во время переворота Алексеев не сразу заявил о своих республиканских наклонностях. Советник по оперативной части при штабе Верховного главнокомандующего генерал-майор В. Е. Борисов вспоминал, как после известия об «отречении» Государя, к нему вошел довольный Алексеев. «Алексеев вошёл ко мне в комнату и сказал: «Поздравляю Вас с конституционной монархией». Он был доволен и спокоен за будущее войны, а с нею и России. Я спросил: «Отчего, же не с республикой?» Алексеев ответил: «Для республики у нас нет готовых людей»[546].
То есть, Алексеев был не против республики, а лишь сомневался в её возможности в марте 1917 года. Впрочем, вскоре Алексеев посчитал, что «готовые люди» для республики нашлись.
Уже находясь в эмиграции, один из представителей либеральной оппозиции В. А. Маклаков вспоминал о своём разговоре с генералом Алексеевым во время событий «корниловского мятежа». Маклаков был убеждён, что дело Корнилова будет иметь шанс на успех только в том случае, если его целью будет восстановление законной монархии. «Алексеев, — вспоминал Маклаков, — был, видимо, изумлён.
— Как? Восстановить монархию? Но это же невозможно!
— Если это и впрямь невозможно, — отвечал я, — тогда вся затея Корнилова бесполезна. Нет никакого смысла побеждать революцию, чтобы потом восстановить её снова. […]
Мы долго спорили. Наконец, я сказал генералу:
— Как странно! Мы словно поменялись с вами ролями. Вы, генерал-адъютант, близкий человек к Государю, вы — против монархии! А я, оппозиционер — за!
— Вы правы, — отвечал генерал. — Но именно потому, что я лучше вас знаю монархию, как она есть — я её не хочу.
Замечание это меня поразило.
— Возможно! — вскрикнул я тут, в свою очередь. — Но уж наших-то общественных деятелей я знаю наверняка лучше вас. А потому — ничего не жду от вашей затеи»[547].
Таким образом, лукавый царедворец Алексеев предавал не только императора Николая II, но и всё дело русской монархии. Поэтому смешны сентиментальные сентенции поклонников Алексеева, рассуждающих о его «раскаяниях». Не было никакого раскаяния, была горечь обманутого политикана.
Даже в преддверии смерти мы не слышим из его уст ни слова раскаяния в содеянном, ни слова сожаления, ни слова покаяния пред памятью умученного, в том числе и по его вине, Государя. Зато слышим сплошные сожаления о своей погубленной карьере: «Я оказался неудобным, — писал он в своём дневнике в начале 1918 года, — неподходящим тем тёмным силам, в руках которых, к глубокому сожалению, безответственно находятся судьбы России, судьбы армии. […] Меня смели…»[548].
Исходя из этой враждебности Алексеева к монархии вообще, а не только к личности Николая II, становится понятно, что‘Начальнику штаба не нужно было воцарение на престоле никакого Романова, тем более Николая Николаевича. Именно поэтому под давлением военной верхушки великий князь был вынужден отказаться от активных действий весной 1917 года. Тем не менее, несмотря на то, что на словах Николай Николаевич отказался от предложений Львова, он свои надежды на участие в перевороте не оставил и Государю о зреющем против него заговоре ничего не сообщил. Как точно писал А. И. Спиридович: «Зарождающаяся измена монарху, да ещё Верховному главнокомандующему во время войны, в поведении великого князя была налицо уже в этот момент. В дальнейшем она претворится в реальное действие ровно через два месяца, подтолкнет на измену ещё некоторых главнокомандующих армиями»[549].