Николай II. Отречение которого не было — страница 22 из 32

Во всяком случае, совершенно ясно, что Распутин обладал какой-то важной информацией и своей деятельностью мешал заговорщикам в осуществлении их замыслов, подготовке государственного переворота.

По нашему глубокому убеждению, заговор февраля 1917 года имел две составляющие: революционную социальную и революционную реформаторскую, о чём договорились в Чикаго в 1906 году лидеры кадетов и баптистов. Революция социальная должна была уничтожить монархический строй, революция реформаторская — покончить с Русской Православной Церковью, как нового, так и старого обрядов. В результате этой религиозной революции должна была возникнуть новая реформаторская русская лжецерковь, что и можно было наблюдать на примере обновленчества. Организаторы церковной революционной реформации находили себе союзников и у социальных революционеров, и у огромного числа сектантов и раскольников.

Между тем Распутин, несомненно, сильно мешал лидерам раскольнических группировок. Об этом проговаривается в своей книге один из них, разработчик «доброй реформации» для России И. С. Проханов. В своей книге он пишет: «Быстрое развитие евангельского движения (считай антицерковного — П. М.) в России вызвало большую тревогу среди православных кругов. Они не могли оказать подобного влияния на народ. В качестве противодействия силе нашей работы они снова встали на путь сотрудничества с секретной полицией для принятия мер, которыми они пытались разрушить наше движение. Для этой цели они нашли человека по имени Григорий Распутин, характеристика которого широко известна в русской истории. Если бы церковь знала, какой результат будет последствием деятельности Распутина, они, конечно никогда не приняли бы такой план преследования сектантов. А то, что план существовал, может быть доказано тем, что деятельность Распутина была одной из главных причин усиления преследования сектантов»[623].

То есть, если перевести прохановскую казуистику на нормальный язык, получается, что Распутин чем-то страшно мешал сектантским планам «доброй реформации» в России. Мешал так, что грозил разрушением всей их деятельности. Обладая огромной информацией, источник которой остаётся неизвестным, Распутин давал императору неопровержимые улики против сектантов. Скорее всего, Распутин располагал фактическими сведениями о связях сектантов с тайными сообществами Запада. Естественно, что если это наше предположение верно, Распутин не мог действовать в одиночку. У него были обширные связи, источники информации и покровительство на самом высоком уровне. Отчёт о своей деятельности Распутин давал только Государю императору. Кроме того, не занимая никаких официальных постов, Распутин пользовался несравненно большей свободой, чем любой полицейский чиновник. Распутин мог делать царю такие сообщения, на которые не отважился бы ни один министр. О. Шишкин уверяет, что именно Распутин сообщил Государю о гомосексуальных наклонностях Дмитрия Павловича и Юсупова. Если учесть, что в царской семье рассматривали вариант замужества великой княжны Ольги Николаевны с великим князем Дмитрием, то переданная Распутиным информация имела для Государя огромное личное и государственное значение.

Следовательно, главной причиной убийства Распутина было уничтожение опасного разведывательного координирующего центра, характер и структура которого кардинальным образом отличались от официальных структур, была полностью законспирированной и замыкалась исключительно на одного человека.

Устранение этого человека сразу же дестабилизировало всю деятельность неизвестного заговорщикам царского разведцентра. Убийство Распутина было воспринято и Государем, и Государыней, да и самими участниками убийства, как «первый выстрел революции». В сообщениях агентуры Охранного отделения от 22 декабря сообщалось: «Вчера, 19-го декабря, Янушкевич[624]. заявил, что рабочие Петрограда социал-демократического и социал-революционного направления намерены в связи с убийством Гр. Распутина на днях выпустить прокламацию с подробностями закулисных дворцовых событий и с заявлением, что убийство Распутина есть первый сигнал к революции»[625].

В другой агентурной записке в январе 1917 года источник сообщал: «Убийство Распутина рассматривается как первая ласточка террора, вслед за которой последуют другие акты»[626]. После убийства Распутина политический расклад в столице резко меняется. Позиции царя ослабевают, а позиции его врагов — укрепляются. Император Николай II настолько почувствовал опасность переворота, что, вернувшись после убийства Распутина в Петроград, никуда из столицы не выезжал вплоть до 21 февраля 1917 года. Для успокоения стоявших за убийством Распутина заговорщиков царь официально сворачивает расследование преступления. Высылки великого князя Дмитрия Павловича и князя Юсупова носили чисто демонстративный характер. Резолюция Государя на письме великих князей в защиту высылаемых «Никому не позволено заниматься убийствами» носила скорее духовно-обличительный, чем юридически-практический характер.

Ослабевают репрессии против сектантов и баптистов, замешанных в антиправительственных действиях и военном шпионаже. Сам И. С. Проханов не без удовлетворения пишет: «Немедленным эффектом устранения Распутина был разбор всех результатов действий Распутина и клерикальной партии, которые привлекли внимание суда. Это было одной из причин, что общие преследования и в том числе преследования меня лично были отложены в сторону»[627].

Однако, будучи вынужденным внешне продемонстрировать свою отрешённость от расследования дела по убийству Распутина, Николай II на самом деле приказал провести самое тщательное расследование, найти и наказать виновных. Царь понимал, что арестовывать прежде времени члена Дома Романовых великого князя Дмитрия, представителя одной из самых знатных фамилий России князя Юсупова и депутата Государственной Думы Пуришкевича — не только не имеет никакого смысла, но на самом деле отвечает тайным планам организаторов убийства. Из своих источников он знал, что не эти изнеженные извращенцы и политические болтуны совершили тяжкое преступление. Ими прикрывались подлинные организаторы преступления, именно с той целью, чтобы выставить их как спасителей Отечества и династии. В случае ареста эта Геростратова слава только бы усилилась. Нужно было вскрыть всю подоплёку преступления. Поэтому Николай II считал, что расследование должно идти тайно. Скорее всего, его проводили доверенные люди царя. Но в январе 1917 года сведения о тайном расследовании преступления доходят до Пуришкевича. Трусливый и болтливый Пуришкевич начинает делиться своими страхами, что немедленно становится известно агентуре Охранного отделения: «В частной беседе, — сообщает агент, — член Государственной Думы Н. Е. Марков 2-й передавал, что член Государственной Думы В. М. Пуришкевич весьма озабочен проникшими до него сведениями, что в настоящее время ведётся энергичное следствие по делу об убийстве Распутина (а не «прекращено» — как думают в широкой публике) и что результатом этого следствия, будет привлечение Пуришкевича к суду, по обвинению в соучастии в убийстве Распутина»[628].

Убийство Г. Е. Распутина представляет собой жуткую и до сих пор неразгаданную тайну. Но ясно одно, что сила, руководившая этим убийством, через два с лишним месяца обрушит государственный строй Российской империи, а ещё через полтора года совершит изуверское убийство царской семьи.

Один из соучастников убийства Распутина, великий князь Дмитрий Павлович, уже находясь в эмиграции в Париже сказал многозначительные слова: «Та самая сила, которая толкнула меня на это преступление, мешает и мешала мне поднять занавес над этим делом»[629].

ЧАСТЬ 3ИМПЕРАТОР НИКОЛАЙ II:ОТРЕЧЕНИЕ, КОТОРОГО НЕ БЫЛО

Глава 1Император Николай II перед лицом заговора. Январь-февраль 1917 года

Почему царь не прибегал к репрессиям?

Одним из самых распространённых мнений большинства историков, не говоря уже о простых людях, является убеждённость, что император Николай II накануне революции 1917 года фактически самоустранился от дел, не придавал большого значения поступающей ему информации о готовящейся революции и, по существу, своим бездействием (безволием) предопределил победу мятежников. Надо сказать, что отсутствие глубокого и аналитического изучения сложнейшей предреволюционной ситуации февраля 1917 года, отсутствие серьёзного изучения поступков царя, вызванных только ему известной информацией, создаёт ложное впечатление справедливости вышеуказанного вывода.

Император Николай II был скрытным человеком, особенно, когда дело касалось дел государственной важности. Он не оставил нам своих воспоминаний, на которые были столь щедры его противники, практически не делился своими мыслями на политические события со своим окружением. Дневники Государя представляют собой краткие отчёты о происшедших событиях за день, они практически лишены личностной оценки царя этих событий и не объясняют мотивацию его поступков. Подавляющая часть людей близкого круга Николая II, от которых можно было бы узнать мотивацию его действий, погибла вместе с Государем.

Поэтому для того, чтобы понять, в чём заключалась логика действий Николая II накануне февральского переворота, нам нужно изучать косвенные источники, проводить их анализ. Надо попытаться понять приоритеты политики царя и то, как эти приоритеты совпадали с реальной обстановкой в стране и обществе.

Император Николай II получил в наследство расслабленное и больное революцией общество. Общество, которое всё более теряло нравственные ориентиры своего существования. Общество, которое горело желанием перемен и мало задумывалось об их последствиях. Общество, которое уже не воспринимало Самодержавие своей законной властью, а Православие своей верой. В самой Церкви происходили болезненные процессы, приведшие потом, уже после крушения монархии, к обновленчеству. Большая часть российского чиновничества уже позволяла себе определять по своему усмотрению «полезные» или «неполезные» царские указы и распоряжения. Те, которые оно считало «неполезными», часто саботировались.

«В целом ситуация создавала ощущение, — писал великий князь Кирилл Владимирович, — будто балансируешь на краю пропасти или стоишь среди трясины. Страна напоминала тонущий корабль с мятежным экипажем. Государь отдавал приказы, а гражданские власти выполняли их несвоевременно или не давали им хода, и иногда и вовсе игнорировали их. Самое печальное, пока наши солдаты воевали, не жалея себя, люди в чиновничьих креслах, казалось, не пытались прекратить растущий беспорядок и предотвратить крах; между тем агенты революции использовали все средства для разжигания недовольства»[630].

И. Л. Солоневич писал: «Россия до 1905 года задыхалась в тисках сословно-бюрократического строя — строя, который «самодержавие» медленно, осторожно и с необычайной в истории настойчивостью вело к ликвидации безо всякой революции. […] Социально-административный строй России был отсталым строем. Государь Император Николай Второй был, несомненно, лично выдающимся человеком, но «самодержавным» Он, конечно, не был. Он был в плену. Его возможности были весьма ограничены — несмотря на Его «неограниченную» власть».

Поэтому представление о том, что император Николай II контролировал и управлял всеми процессами, происходившими в Российской империи, более того, что он знал обо всех этих процессах — является в корне не верным.

Особенно это относится к периоду Первой мировой войны, когда император возглавил руководство войсками. В такое сложное время для управления Россией царю требовались десятки, сотни надёжных помощников, как на верхних эшелонах власти, так и на местах. Но таких помощников у императора Николая II было очень мало. История убедительно свидетельствует, что Николай II был хорошим управленцем, хорошим «кадровиком». За годы его царствования у кормила власти побывали десятки первоклассных государственных деятелей, среди которых были подлинные таланты. Основная их часть была физически истреблена в годы революционного террора 1900–1911 годов. Но в условиях управления государством и вооружёнными силами Государь просто физически не мог полноценно заниматься подбором нужных профессиональных и главное преданных кадров.

Как точно писал И. Л. Солоневич: «Государь Император был перегружен сверх всяческой человеческой возможности. И помощников у Него не было. Он заботился и о потерях в армии, и о бездымном порохе, и о самолетах И. Сикорского, и о производстве ядовитых газов, и о защите от еще более ядовитых салонов. На нем лежало и командование армией, и дипломатические отношения, и тяжелая борьба с нашим недоношенным парламентом, и Бог знает что еще»[631].

Генерал Спиридович писал о том, какой был каждодневный труд Николая II накануне февральских событий. «Как всегда днём между докладами Государь много работал. Присылавшихся и оставляемых министрами докладов было так много, что Его Величество даже ни разу не читал вслух вечером семье, что было для него всегда большим отдыхом. Государь был полон энергии и много работал. Никакой апатии, о чём так много говорили, особенно в иностранных посольствах, у него не было. Иногда были заметны усталость, особая озабоченность, даже тревога, но не апатия»[632].

Императору Николаю II было не из кого выбирать, говоря словами Александра I «некем брать».

Поэтому с такой горечью и презрением царь говорил о думских ораторах: «Все эти господа воображают, что помогают мне, а на самом деле только грызутся между собой. Дали бы мне войну закончить».

«Государь чувствовал, что может доверять лишь немногим из своего окружения», — писал великий князь Кирилл Владимирович[633].

По существу, доверять царь мог только самому верному и бескорыстному для него человеку — императрице Александре Феодоровне, уповая на Волю Божию. Когда великий князь Александр Михайлович, в очередной раз, начал советовать Николаю II пойти на уступки думской оппозиции и провести «либеральные» преобразования, он заметил, что в глазах царя «появились недоверие и холодность. За всю нашу сорокаоднолетнюю дружбу я еще никогда не видел такого взгляда.

— Ты, кажется, больше не доверяешь своим друзьям, Ники? — спросил я его полушутливо.

— Я никому не доверяю, кроме жены, — ответил он холодно, смотря мимо меня в окно»[634].

Многие историки ставят это Николаю II в упрек: дескать, доверял «взбалмошной» жене, а умным и проницательным людям не верил. Но если посмотреть на вещи не предвзято, то неужели те, кто в годы войны, когда речь шла о жизни и смерти России, предлагал какие-то реформы, кричал о «похождениях» Распутина, занимался сплетнями и интригами, являлись теми «умными и проницательными»?

Между тем, пресловутое влияние императрицы Александры Феодоровны на императора Николая II является одним из лживых мифов, которые окружают последнюю царскую чету. Опровержением этого мифа, может служить хотя бы следующая информация, изложенная в письме графа В. Б. Фредерикса своему зятю дворцовому коменданту генералу В. Н. Воейкову. 29 ноября 1914 года граф Фредерикс писал Воейкову: «Государь Император разрешил военному министру устроить платный вход для осмотра трофеев в Михайловском манеже. Государыня Императрица по этому поводу высказала мнение, что признаёт платный вход для обозрения трофеев, взятых ценой крови нашей доблестной армии, — нежелательным. И желала бы, чтобы Его Величество изменил своё первоначальное решение в том смысле, чтобы разрешить только поставить в манеже кружки для сбора добровольных пожертвований для раненых под покровительствами Их Величеств Государынь Императриц, что и сказал бы военному министру. Вполне разделяя мнение Её Величества, считаю своим долгом довести об этом до сведения Его Величества, несмотря на то, что Государыня Императрица изволила высказать желание остаться совсем в стороне в этом деле. По докладу содержания этой телеграммы сообщи мне взгляд Его Величества; обращаю твоё внимание на то, что Государыне Императрице угодно, чтобы решительно никто об этом не знал»[635].

Если уж императрица не решалась навязывать императору своё мнение даже в таком третьестепенном вопросе, то, что же говорить о вопросах большой политики! Государыня была совершенно чужда вопросам политики и политиканства.

Между тем атмосфера политиканства царила в русском обществе. Об этом совершенно верно писал великий князь Александр Михайлович: «Политиканы мечтали о революции и смотрели с неудовольствием на постоянные успехи наших войск. Мне приходилось по моей должности часто бывать в Петербурге, и я каждый раз возвращался на фронт с подорванными моральными силами и отравленным слухами умом. «Правда ли, что царь запил?» «А вы слышали, что государя пользует какой-то бурят, и он прописал ему монгольское лекарство, которое разрушает мозг?» «Известно ли вам, что Штюрмер, которого поставили во главе нашего правительства, регулярно общается с германскими агентами в Стокгольме?» «А вам рассказали о последней выходке Распутина?» И никогда ни одного вопроса об армии! И ни слова радости о победе Брусилова! Ничего, кроме лжи и сплетен, выдаваемых за истину только потому, что их распускают высшие придворные чины»[636].

Возмущение великого князя понятно, не понятно только, почему он, вместо того, чтобы решительно пресечь подобную зловредную болтовню и немедленно организовать ей противодействие, отправляется на фронт «с подорванными моральными силами и отравленным слухами умом».

Все мысли и устремления царя сводились к одному: одержать победу в страшной войне. Николай II, как никто другой, понимал всю особенность этого великого противостояния. Оно заключалось в том, что Запад стремился, во что бы то ни стало, закабалить Россию и вывести ее навсегда из ранга великих держав. Причём не важно, что Германия собиралась сделать это путём прямого захвата её территорий, а Франция и Англия путем экономической их эксплуатации и превращения России в свой сырьевой придаток. Это утверждение абсолютно не исключает того факта, что со стороны Франции, Германии и Англии имелись собственные национальные причины вести эту войну. Но эти причины ни в коей мере не касались России. Волею судьбы Россия оказалась в военном союзе с Францией и Англией, но истинные интересы России ни для Антанты, ни для Германии с её союзниками не значили ровном счётом ничего. Россия-победительница, мощная и торжествующая, диктующая свои законы Европе, была не нужна ни Центральным державам, ни Антанте, ни США.

Будучи втянутым, против своей воли, в мировую схватку, Николай II понимал всю необходимость для России выйти из неё победительницей. Царь понимал то, чего до сих пор через сто с лишним лет не могу понять многие учёные мужи, рассуждающие о «ненужности» и «чуждости» этой войны для интересов России и её народа.

Николай II понимал, что для Запада эта война во многом была войной за русский рынок, для России — войной за будущее. Если бы царская Россия вышла победительницей из этого невиданного противостояния, она бы вступила в новый техногенный XX век, оставаясь самодержавной православной монархией, ещё более сильной и могущественной, и это обстоятельство совершенно не устраивало те силы, которые стремились к грандиозному мировому перевороту, установлению «Нового порядка». Вот почему император Николай II столь прозорливо видел жизненную необходимость довести эту войну до победного конца. Всё, по мнению царя, должно было быть подчинено идее выиграть войну. Ведь это тогда, в годы Первой мировой войны, появился лозунг, ставший знаменитым в Великую Отечественную, «Всё для фронта — всё для Победы!».

При этом царь стремился к победе, руководствуясь исключительно интересами России, её будущим как независимой и суверенной державы. Все же группировки и группы оппозиции в лучшем случае примешивали к этой цели свои личные амбиции, а в худшем ставили свои амбиции, политические, общественные или коммерческие, на первый план. Самое трагичное, что представители этих групп оппозиции одновременно являлись ведущими лидерами промышленной и политической элиты России.

Большая часть крупной русской буржуазии, олигархата, как мы сказали сейчас, делала всё, чтобы освободиться от самодержавной власти, которая, по её мнению, не допускала её к управлению государством. Царская власть всё больше пыталась контролировать сверхприбыли крупной буржуазии. Между тем, в условиях Мировой войны от участия крупной буржуазии в деле обеспечения армии и поддержки оборонной промышленности зависело очень многое. Естественно, царь знал, что представители этой крупной промышленности являются членами оппозиционных ему политических блоков. Известно было Государю и об участии этих лиц в подготовке всевозможных заговоров. Казалось бы, самым простым способом было бы применить против этих людей репрессии. По событиям 1905 года мы знаем, что Николай II был способен на самые жесткие и даже беспощадные меры в борьбе с врагами государства. Именно Николай II является инициатором введения в России военно-полевых судов, получивших право казнить террористов в течение 48 часов.

Уже в ходе Первой мировой войны мы можем читать весьма жесткие царские резолюции. Так, в октябре 1915 года трое казаков 34-го Донского казачьего полка были приговорены к расстрелу за грабежи мирного населения. Они подали на имя Государя телеграмму с ходатайством о даровании им жизни. Ответ царя был следующим: «Заменить казнь бессрочными каторжными работами всем им. Мародёрам не место в армии. Желаю, чтобы впредь подобные ходатайства доходили до меня только в тех случаях, когда командующие армиями найдут нужным смягчение участи осуждённых. Николай»[637].

Так что Николай II был вполне способен применять жесткие репрессии в отношении врагов существующего строя. Но одно дело было казнить явных революционеров и мятежников, другое в условиях мировой войны обрушить подобные репрессии на людей, хотя и замешанных в заговорщических планах, но одновременно являвшихся столпами отечественной промышленности. Поэтому прямые аресты и тем более казни Гучкова или Коновалова были не только бесполезны, но и невозможны. Расправа с лидерами русского предпринимательства, даже замешанными в заговоре, повлекла бы за собой крах российской оборонной промышленности. Нужно было находить иные средства обезвреживания их преступной деятельности.

То же самое касается и роспуска Государственной Думы, за который так ратовали крайне правые и неосуществление которого до сих пор ставят Николаю II в вину. Мы знаем, что Николай II никогда не останавливался перед прерыванием занятий Государственной Думы, а то и перед её роспуском. Так было в 1906 году и в 1907 году, когда Дума была распущена указами Государя.

Характерно письмо императора Николая II председателю Совета министров П. А. Столыпину по поводу роспуска 2-й Государственной Думы. 2-го июня 1907 года Государь писал: «Я ожидал целый день с нетерпением вашего извещения о совершенном роспуске проклятой Думы. Но вместе с тем, сердце чуяло, что дело выйдет не чисто. Это недопустимо. Дума должна быть завтра в воскресение утром распущена. Решимость и твёрдость, вот, что нужно показать России»[638].

В письме министру внутренних дел Н. А. Маклакову 18 октября 1913 года царь поддерживает его предложение дать жесткий отпор думской оппозиции и пишет: «С теми мыслями, которые Вы желаете высказать в Думе, я вполне согласен. Это именно то, что им давно следовало услышать от имени моего правительства. Лично думаю, что такая речь министра внутренних дел своей неожиданностью разредит атмосферу и заставит г. Родзянко и его присных закусить языки. Если же паче чаяния, как Вы пишете, поднимется буря и боевые настроения перекинутся за стены Таврического дворца, — тогда нужно привести предполагаемые Вами меры в исполнение: роспуск думы и объявление Питера и Москвы на положение чрезвычайной охраны. Переговорите с председательствующим в Совете Министров об изготовлении и высылке мне указов относительно обеих мер. Также считаю необходимым и благонамеренным немедленно обсудить в Совете Министров статьи учреждения Государственной Думы, в силу которой, если Дума не согласиться с изменениями Государственного Совета и не утвердит проекта, то законопроект уничтожается. Это — при отсутствии у нас конституции — есть полная бессмыслица. Представление на выбор и утверждение Государя мнений и большинства и меньшинства будет хорошим возвращением к прежнему спокойному течению законодательной деятельности, и притом в русском духе»[639].

Как видим, никакой нерешительности по отношению к Думе император не проявлял. Почему же он не распустил её в 1915–1916 годах, когда она стала флагманом оппозиционной деятельности?

Как мы уже говорили в предыдущих частях нашего труда, «Прогрессивный блок» ждал от власти роспуска Думы для организации беспорядков, то есть это был именно тот план, который заговорщики попытались применить зимой 1917 года. Что это действительно так, убедительно подтверждается в секретном докладе начальника Охранного отделения Глобачёва в конце января 1917 года: «Представители руководящего думского большинства, — писал он, — сознательно и умышлено втягивая провокационным путём рабочие массы в возможность крупных уличных столкновений с чинами полиции и войсковыми нарядами — преследуют затаённую цель, формулируемую ими приблизительно следующим образом: «Распустить Государственную Думу и потом учинить над нами расправу Правительство, пожалуй, и постесняется, […] но, сможет ли то же Правительство учинить что-либо в отношении непослушной Думы после вероятного повторения событий 9-го января 1905 года»[640].

Николай II понимал, что роспуск Государственной Думы не только не опасен для оппозиции, но, наоборот, желателен для неё, что распускать Думу в условиях лета-осени 1916 года крайне опасно, так как вполне может привести к попытке оппозиции силой захватить власть в стране. Император справедливо полагал, что на роспуск Думы надо идти лишь в крайнем случае, так как момент для этого в летне-осенний политический период 1916 года был не удачным. На это можно было бы безболезненно пойти весной-летом 1917 года, после намечаемого успешного наступления на фронте, когда моральная обстановка внутри страны должна была коренным образом измениться, а популярность Верховной власти в народе резко возрасти.

Именно поэтому Николай II считал роспуск Государственной Думы самым крайним и очень опасным шагом. Б. В. Штюрмер на допросе Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства 14 июня 1917 года показал: «Намоем докладе о положении дела в Государственной Думе бывший Государь положил такую резолюцию, что не допускает прекращение занятий Думы, как только в самом крайнем случае? и предупредил, что «помните, что бы ни случилось, не принимайте решение, пока меня не вызовете»[641].

После убийства Распутина на имя императора и в Департамент полиции пошёл поток сообщений о покушениях, готовящихся на царскую чету, а также о грядущем дворцовом перевороте. Большая часть этих записок преследовала цель заставить Николая II пойти на резкие репрессивные меры внутри страны.

21 ноября 1916 года в Ставку в Могилёв на имя генерала Алексеева поступило следующее письмо: «Ставка. Его Превосходительству Начальнику Штаба генерал-адъютанту Его Императорского Величества Алексееву.

Генерал, Ваш повелитель в последний раз вступает на престол России, которую он погубил и опозорил. При первом появлении сюда его постигнет участь дяди Сергея Московского, с сыном Алексеем отдельно покончим. Даже с вами сведём счёты за призывы всех мальчиков и стариков»[642].

Осенью 1916 года из США на имя царя приходит новое предупреждение: «Царю России, Петроград. Внимание! 7улица, Успенский мост, Москва. 115 Невский проспект в нижнем этаже. 10 членов революционного комитета поклялись вас убить. Твой спасатель»[643].

В то же время ещё одна записка от анонима: «Дворцовому коменданту. В Ливадии Государыня будет убита. Если желает остаться живой, то может жить только в Царском»[644].

15-го января 1917 года дворцовому коменданту В. Н. Воейкову Департаментом полиции секретно сообщалось: «ВДепартамент полиции поступили сведения, указывающие на то, что в городе Витебске среди еврейского населения циркулируют крайне неопределённые слухи о том, что среди придворных лиц сформировалась группа, поставившая себе якобы задачей свергнуть с престола благополучно ныне царствующего Государя Императора, если же буде этот злодейский замысел не представится возможным осуществить, организовать на Священную особу Его Величества покушение»[645].

Этот вал предупреждений, среди которых были и достоверные, преследовали своей целью с одной стороны спровоцировать императора на реакцию, а с другой — сделать сообщения о заговорах привычными. Николай II на провокации не поддавался, ни на какие резкие действия не шёл, но ситуацию со всевозможными заговорами контролировал.

Академик Н. Н. Яковлев писал: «А царь? Что же он? Почему не следует советам императрицы, да не ее одной? Что он так «кроток»? […] Почему он медлил на рубеже 1916–1917 годов? Частично, вероятно, потому, что не верил в близкую революцию, да и не ставил высоко «революционеров» поневоле, типа Милюкова, с которым звала расправиться царица. Главное заключалось в том, что Самодержец полагал — время подтвердить его волю еще не стало. Он видел, что столкновение с оппозицией неизбежно, знал о ее настроениях (служба охранки не давала осечки и подробно информировала царя), но ожидал того момента, когда схватка с лидерами буржуазии произойдет в иных, более благоприятных условиях для царизма. Николай II перед доверенными людьми — бывшим губернатором Могилева (где была Ставка) Пильцем и Щегловитовым: нужно повременить до начала весеннего наступления русских армий. Новые победы на фронтах немедленно изменят соотношение сил внутри страны и оппозицию можно будет сокрушить без труда. С чисто военной точки зрения надежды царя не были необоснованны. Как боевой инструмент русская армия не имела себе равных, Брусиловский прорыв мог рассматриваться как пролог к победоносному 1917 году»[646].

Но неправильно было бы полагать, что император Николай II предполагал только пассивное сопротивление.

«Целый ряд признаков, — пишет А. Д. Степанов, — свидетельствует о том, что Император Николай Пне только реагировал на обращения правых государственных и общественных деятелей, но у Государя был конкретный план переустройства государственного механизма на началах Неограниченного Самодержавия. Но для осуществления контрреволюционных мер Государю нужно было время. Не стоит забывать, что Он был еще и Верховным Главнокомандующим и основное время уделял решению военных вопросов»[647].

Прежде всего царь стремился осуществить формирование однородно-правого правительства, на которое можно было бы полностью опереться. «Государь взял на Себя руководство общим положением, — пишет С. С. Ольденбург. — Прежде всего, необходимо было составить правительство из людей, которым Государь считал возможным лично доверять. Опасность была реальной. Убийство Распутина показало, что от мятежных толков начинают переходить к действиям. Оценка людей поневоле становилась иной. Люди энергичные и талантливые могли оказаться не на месте, могли принести вред, если бы они оказались ненадёжными»[648].

1-го января 1917 года на должность председателя Государственного Совета назначается Иван Григорьевич Щегловитов, убеждённый монархист, один из немногих преданных царю людей. Кроме того, И. Г. Щегловитов обладал недюжинными умственными способностями. Государь его очень ценил, считая человеком «опытным и большой государственной мудрости». Ряд сведений заставляет полагать, что именно Щегловитов должен был сменить князя Голицына в должности главы кабинета. По мнению А. Д. Степанова назначение Щегловитова председателем Государственного Совета свидетельствовало о намерении Николая II осуществить «план государственных преобразований, призванный восстановить неограниченное Самодержавие»[649]. Но нам представляется, что назначение Щегловитова преследовало, прежде всего, цель не дать заговорщикам, в случае переворота, легализовать через Государственный Совет свои фальшивки, выдаваемые за государственные акты. Государь словно предвидел историю с так называемым «манифестом об отречении». Не случайно, что И. Г. Щегловитов был арестован уже 27-го февраля 1917 года. Характерно его письмо Керенскому из камеры Петропавловской крепости, которое лишний раз свидетельствует, с какой ненавистью относились российские «демократы» к верноподданным царя и до какой степени они презирали провозглашаемые ими же «общечеловеческие ценности».

«Испытывая чрезвычайные стеснения, — писал И. Г. Щегловитов, — от исключения верхнего пальто, шапки, галош, смены белья, туалетных принадлежностей, папирос, денег и часов и имея в виду, что всё это отобранное у меня осталось в Государственной Думе, покорнейше прошу сделать немедленное распоряжение о пересылке указанных выше вещей по новому месту содержания»[650].

Просьба И. Г. Щегловитова осталась без внимания, идо самой своей мученической гибели от рук большевиков он находился в заточении.

Безусловно, что новое правительство, созданное царём накануне переворота, было временным, переходным. В правительство пришли люди правого толка: председатель Совета министров князь Н. Д. Голицын, министр юстиции Н. А. Добровицкий, военный министр генерал М. А. Беляев, народного просвещения сенатор Н. К. Кульчицкий, внутренних дел А. Д. Протопопов.

Александр Дмитриевич Протопопов

О личности последнего министра внутренних дел императорской России следует поговорить особо, так как он сыграл во многом роковую роль в событиях февраля 1917 года. Александр Дмитриевич Протопопов резко отличался от предыдущих министров внутренних дел царствования Николая II. До своего назначения он не был ни профессиональным полицейским, ни сановником, ни чиновником, ни военным администратором, а также не имел никакого опыта работы в деле государственного управления. Протопопов был земляком Ленина и Керенского, он родился в Симбирске в 1866 году. Происходил из семьи крупных дворян-землевладельцев (около 4657 десятин в Корсунском уезде Симбирской губернии). Кроме того, Протопопову принадлежали Селиверстовская суконная фабрика и лесопильный завод. Его состояние оценивалось не менее чем в 2 млн руб[651].

Протопопов получил хорошее военное образование в Кадетском корпусе, Николаевском кавалерийском училище и Академии Генштаба. Но по окончании вышеназванных военных учреждений сразу же в 1890 вышел в отставку.

Протопопов являлся предводителем Симбирского дворянства (с 1916 года) и одновременно депутатом III-й и IV-й Государственной Думы от партии октябристов. Именно от этой партии Протопопов в 1914 году становится товарищем председателя Думы, а в 1915 — членом «Прогрессивного блока». С трибуны Государственной Думы Протопопов требовал запрета «черносотенных организаций», а также повторял всю демагогию «Прогрессивного блока». Родной брат Протопопова, Д. Д. Протопопов был членом кадетской партии и за противогосударственную деятельность подвергался арестам и высылкам.

С лидером партии А. И. Гучковым Протопопова связывали хорошие товарищеские отношения. В 1915 году Протопопов слёзно жалуется Гучкову на положение дел внутри страны и на фронте. «Часто мы в комиссии, — пишет он в письме к Гучкову, — вспоминаем Вас. Как бы Вы были здесь полезны. Жаль Россию, до слёз жаль, а пройдёт ли беда без ужасных потрясений — сомнительно»[652].

Потом, после назначения Протопопова министром внутренних дел, и даже после революции и расстрела его чекистами, Гучков и Милюков, как могли, очерняли имя своего бывшего партийного товарища. Но до 1916 года Протопопов был одним из членов думской оппозиции. Тем неожиданнее стало назначение Государем Протопопова управляющим министерством внутренних дел (16 сентября 1916 года), а затем и министром (2-го декабря 1916 года).

В чём же была причина этого странного назначения? Трафаретная историография, конечно, объясняет это назначение влиянием царицы и Распутина. Заниматься в очередной раз опровержением этого примитива — дело бессмысленное.

Вторая версия, говорящая о том, что царь назначил оппозиционного, но управляемого думского деятеля Протопопова в угоду мнению общества и Думы, также не убедительна. Таких деятелей в Государственной Думе было, что говорится, пруд пруди. Многие из них были гораздо более популярными, чем Протопопов. Кроме того, назначение члена Государственной Думы на должность министра императорского правительства, с которым в 1916 году думская оппозиция вела беспощадную войну, не только не приветствовалось бы Думой, но наоборот, неминуемо означало бы бойкот такому министру-предателю». Что и произошло, кстати, с Протопоповым. Поэтому, назначая Протопопова на должность министра внутренних дел, царь сознательно шёл на углубление конфликта с «Прогрессивным блоком», а А. Д. Протопопов, соглашаясь на это назначение, проявлял гражданское и личное мужество.

В этой связи весьма интересными представляются сведения, которые сообщил бывший Директор департамента полиции С. П. Белецкий на допросе ВЧСК. Вот отрывок из стенограммы допроса Белецкого: «Член комиссии Родичев: Вы рассказали о той позиции, которую Протопопов занял в конце 1916 года по отношению к Государственной Думе, В чём это формулировалось? Белецкий: Когда я был товарищем министра, он был, говоря нашим техническим языком, нашим агентом. Председатель: Осведомителем? Белецкий: Скорее агентом. Он воздействовал на Родзянку и наводил его, что должен говорить и что не должен, удерживал его и т. д. В это время он мне давал очень много»[653].

Однако остаётся непонятным, зачем Николаю II понадобилось вводить в правительство именно Протопопова? Здесь надо сказать, что Протопопов, кроме перечисленных должностей, был ещё и председателем Союза суконных фабрикантов. Суконная промышленность, так же как и текстильная, находилась под полным контролем «старообрядческой оппозиции». У Протопопова были большие связи среди представителей этой оппозиции (Гучковым и Коноваловым).

При их помощи Протопопов стал с августа 1915 г. членом Особого совещания для обсуждения и объединения мероприятий по обеспечению топливом, а с 1916 г. — избран председателем Совета съездов представителей металлургической промышленности. Все эти «совещания» и «советы», как мы помним, находились под контролем военно-промышленных комитетов.

Д. Е. Галковский справедливо пишет: «Во время войны Протопопов стоит во главе военно-промышленных комитетов, то есть ползучей революции, призванной перехватить рычаги управления и финансовые потоки у власти, а потом с ней расправиться. В условиях военного проигрыша — мгновенно, при победе над Германией — методом экономического саботажа. (Нетрудно догадаться, что последним методом можно было подтолкнуть и первый вариант.) Правительство на это шло, тоже имея свои виды. Например, готовя процессы против комитетчиков-казнокрадов»[654].

Д. Е. Галковский считает, что Протопопов был избран англичанами этаким «троянским конём» и подброшен Николаю II. Царь после упорного нажима английского короля якобы согласился назначить Протопопова управляющим министерством внутренних дел и в результате сам запустил в свое правительство предателя. Эти рассуждения Д. Е. Галковского вновь исходят из старых стереотипов о слабом, управляемом и доверчивом Николае II. Решение царя о назначении Протопопова действительно объяснялось многим из того, о чём пишет Д. Е. Галковский, но вовсе не английским влиянием. Уж как англичане давили на Государя, чтобы он оставил министром иностранных дел Сазонова, как требовали введения «Ответственного министерства», но царь оставался непреклонен. Почему же вдруг в случае с Протопоповым он пошёл навстречу англичанам? Притом, что рассуждения Д. Е. Галковского о каких-либо разговорах англичан с царём по поводу назначения Протопопова не более чем предположение.

Николай II прекрасно был осведомлён о личности Протопопова и его связях. Знал он и о том, что англичане всячески популяризуют его. В апреле 1916 года отправившуюся в Европу по приглашению английского правительства русскую парламентскую делегацию возглавлял именно Протопопов. Это потом Милюков в своих лживых мемуарах будет изображать Протопопова вечно полупьяным, позорящим русских парламентариев. А тогда вся английская пресса восторженно писала в первую очередь именно о Протопопове, а не о Милюкове.

На обратном пути в Россию А. Д. Протопопов задерживается в Стокгольме, где встречается с германским банкиром Максом Варбургом, родным братом члена Бродвейской группы Ф. Варбурга. Официально М. Варбург был «представителем германского правительства». Но то, что это было всего лишь прикрытием, видно из телеграммы германскому посланнику в Стокгольме от заместителя статс-секретаря Циммермана, занимавшегося финансированием революционеров в России. В этой телеграмме Артур Циммерман пишет: «Банкир Макс Варбург из Гамбурга в ближайшие дни прибудет к вам с особо секретным заданием. Для видимости он будет выступать в роли специального уполномоченного немецкого правительства по валюте и вопросам»[655].

Таким образом, Макс Варбург представлял на встрече с Протопоповым не столько германское правительство, сколько всю ту же американскую группу Шиффа, Варбурга, Крейна, Лейба и так далее. Однако официально он считался «специальным уполномоченным» германского правительства, что породило слухи о якобы имевших место переговорах Протопопова и Варбурга о сепаратном мире. Не исключено, что эти слухи активно поддерживал и сам Протопопов. Вот что писал по этому поводу А. В. Герасимов: «Протопопов очень подробно рассказал мне свою историю назначения министром. В качестве товарища председателя Государственной Думы он был выбран председателем той делегации членов Думы, которая совершила поездку к нашим союзникам, посетила Париж и Лондон. Эта поездка, говорил Протопопов, показала мне, что военное положение наших союзников очень невеселое. Положение на их фронтах было очень тяжелым, организация тыла — расхлябана, катастрофы можно было ждать со дня на день. Поэтому, когда в Стокгольме мне через разных посредников было предложено встретиться с представителем германского правительства Варбургом и ознакомиться с германскими условиями мира, я счел своим патриотическим долгом принять это предложение. Встреча состоялась. […] Варбург мне сообщал, что он имеет вполне официальные полномочия передать Государю Императору условия сепаратного мира, которые сводились приблизительно к следующему: вся русская территория остается неприкосновенной, за исключением Либавы и небольшого прилегающего к ней куска территории, которые должны отойти к Германии. Россия проводит в жизнь уже обещанную ей автономию Польши, в пределах большой русской Польши, с присоединением к ней Галиции. […] никакой помощи от России против ее бывших союзников Германия не потребует»[656].

Далее Герасимов сообщал, что Протопопов ему поведал, что он о своём разговоре с Варбургом рассказал Государю, и тот весьма сочувственно отнёсся к идее сепаратного мира, но высказал опасение, что реакция Государственной Думы будет непредсказуемой.

Весь этот рассказ, конечно, далёк от истины. Мы знаем, что Николай II не только не помышлял о сепаратном мире с Германией, но даже любые попытки обсудить с ним подобные предложения резко пресекал. В предыдущих главах мы объясняли, почему сепаратный мир с Германией был губительным для России и почему царь на него не шёл. Любое обсуждение вопроса о сепаратном мире с Германией было высочайше запрещено. Представить себе, чтобы Николай II нарушил бы этот запрет в разговоре с депутатом Государственной Думы и членом «Прогрессивного блока» — невозможно. Кроме того, весьма неправдоподобно, чтобы германское правительство решило начать переговоры о сепаратном мире с представителем российской оппозиции. Да и сама фигура Макса Варбурга в качестве переговорщика с немецкой стороны не может не вызывать удивления. У немцев в Стокгольме было множество профессиональных дипломатов. В крайнем случае, можно было бы прислать нейтральную фигуру известного учёного, богослова, общественного деятеля. Но прислать для переговоров человека, который был одним из главных финансистов беспорядков в России, было, по меньшей мере, странным.

То, что на встрече между Протопоповым и Варбургом речь не шла о сепаратном мире, свидетельствует друг и соратник Протопопова генерал П. Г. Курлов. В своих мемуарах он пишет: «По рассказу А. Д. Протопопова, при проезде его через Швецию, ему русский посланник в Стокгольме сообщил, что с ним желал бы переговорить на частной почве германский посол. А. Д. Протопопов выразил своё согласие на это свидание, но в назначенном месте встречи он германского посла не застал, а явившийся к нему, как называл его А. Д. Протопопов, советник германского посольства Варбург передал от своего начальника письмо, в котором последний приносил извинение, что не мог прибыть лично для переговоров, так как повредил себе ногу. Разговор носил чисто общий характер, и А. Д. Протопоповым были записаны все вопросы и ответы, из коих нельзя было не прийти к заключению, что всё сказанное А. Д. Протопоповым носило совершенно корректную форму, а тема о возможности сепаратного мира не была вовсе затронута. Б. В. Штюрмер, занимавший в это время пост министра иностранных дел, признал со своей стороны, что А. Д. Протопоповым не были нарушены ни интересы России, ни её державный авторитет. Он доложил об этом Государю Императору, который пожелал видеть А. Д. Протопопова и от него лично выслушать подробности парламентской поездки за границу и, в частности, имевшего место в Стокгольме свидания, что и было одной из причин последующего назначения его министром внутренних дел»[657].

Из рассказа Курлова получается, что Варбург решил встретиться с Протопоповым просто так, поговорить о погоде и домашних делах. Непонятно только, почему этот разговор так заинтересовал Николая II? Кстати, если подходить к встрече Протопопова с Варбургом с юридической точки зрения, то действия Протопопова подпадают под нарушение правил поведения с иностранными подданными во время войны. Во-первых, русский посланник в Стокгольме, узнав о намерениях германской стороны, то есть стороны вражеской державы, должен был немедленно известить об этом своё правительство. Во-вторых, сам Протопопов, узнав о намерении немецкого посла встретиться с ним, должен был опять-таки сообщить об этом в Петроград и запросить о своих дальнейших действиях. В случае разрешения Петрограда на встречу, встречаться с немцем лучше было бы при свидетелях. Наконец, узнав о том, что вместо посла на встречу прибыл «какой-то» Варбург, Протопопов мог смело покинуть место встречи. Министр Штюрмер, конечно, знал обо всех этих правилах, и если бы деятельность Протопопова была бы импровизацией, его ждал бы в Петрограде серьёзный разговор. Тем более, Протопопова никогда бы не принял Николай II. Кстати, из рассказа Курлова вообще не понятно, что царь хотел услышать от Протопопова и почему именно после его рассказа император назначил его министром.

В воспоминаниях Милюкова можно найти одну интересную деталь, касающуюся встречи Протопопова с Варбургом. Милюков пишет, что Протопопов «согласился на свидание с представителем германского посла Люциуса, Варбургом»[658].

О бароне фон Люциусе мы уже неоднократно говорили: это был кадровый немецкий разведчик, работавший под прикрытием дипломата. В данном случае, Варбург, в свою очередь, прикрывался германской разведкой для проведения в жизнь своих целей. Скорее всего, на переговорах между А. Д. Протопоповым и Максом Варбургом в Стокгольме речь шла не о сепаратном мире, а о проведении Протопоповым линии Варбурга на развал России. То есть, говоря современным языком, речь шла о вербовке Протопопова Варбургом. Скорее всего, Протопопову было сделано предложение всячески потворствовать рабочим беспорядкам, прежде всего в Петрограде.

О том, что речь между Протопоповым и его немецкими собеседниками шла о грядущих беспорядках в Петрограде, намекает такой видный участник этих самых беспорядков масон А. А. Бубликов. Правда, делает он это исходя из своих целей: доказать, что будто бы беспорядки были делом рук самого Протопопова и немцев. Не случайно Бубликов ни словом не упоминает об участии в переговорах Варбурга, на родине которого Бубликов в момент написания своих мемуаров проживал. Кстати, нельзя исключать того, что Бубликов оказался в США не без помощи Варбурга и его компаньонов. Бубликов в своих воспоминаниях пишет: «Говорили мне и в Петербурге, и в Стокгольме, что беспорядки были согласованы во время знаменитых свиданий столь прославившегося русского министра внутренних дел Протопопова с германским агентом фон Люциусом в стокгольмском Гранд-Отеле»[659].

Несмотря на то, что «версия» Бубликова не имеет в себе никакой исторической ценности, а является клеветой на русской императорское правительство, само упоминание Бубликова о том, что на встрече обсуждались грядущие беспорядки — весьма интересно. Нельзя исключить, что Протопопову Варбургом были сообщены определённые сведения о грядущих беспорядках и даны определённые гарантии того, что они не приведут к революции. Если это было так, то причины такого поведения Варбурга заключались не в его «благородстве», а в стремлении успокоить русское правительство и дезориентировать его, хотя, в первые дни мятежа. Разумеется, что Варбургом в этом случае были высказаны условия отказа финансово-банкирской группы, к которой он принадлежал, от помощи революции. Но какими бы эти условия ни были (финансовыми, политическими, экономическими), они были ложны и выдвигались с единственной целью дезориентации русских правящих кругов.

Опять-таки, если это предположение верно, то тогда понятна реакция Протопопова на начавшиеся в феврале 1917 года события в Петрограде. Протопопов мог быть уверен, что ситуация находится под контролем и не приведёт к серьёзным последствиям.

Вполне возможно, что Протопопов, отправляясь в Стокгольм, был уже тайно сориентирован Государем, и переговоры с Варбургом проходили с ведома императора Николая II.

Впрочем, возможен и другой вариант: Протопопов был давно завязан на Бродвейскую группу и встреча его с Варбургом была не случайной. Возможно также, что, вернувшись в Петроград и встретившись с Государем, Протопопов раскаялся и сообщил царю содержание бесед с Варбургом. В этом не было ничего удивительного. Такие случаи бывали. Именно благодаря раскаянию бывшие революционеры и народники, такие как, например, Л. А. Тихомиров, С. В. Зубатов, стали верными слугами Престола.

Позднее Протопопов не раз подчёркивал, что он полюбил Государя и не может не оправдать его доверие.

П. Г. Курлов пишет, что после своего свидания с Государем «нервный и легко поддающийся впечатлениям А. Д. Протопопов воспылал к Государю возвышенной любовью и по возвращении со Ставки начал рассказывать всем не только об этом благородном чувстве, но и о своей беспредельной готовности положить все силы на поддержание Самодержавия»[660].

В любом случае, думается, прав Галковский, когда пишет, что на конфиденциальных встречах с царём Протопопов сообщил императору о готовящемся против него заговоре «Прогрессивного блока» и пообещал осуществлять контроль за действиями думской оппозиции.

Назначая Протопопова министром внутренних дел, Николай II добивался сразу нескольких целей: во-первых, он получал человека из оппозиционной среды, который её хорошо знал и мог предугадывать её возможные действия; во-вторых, Протопопов хорошо знал связи оппозиционеров, в том числе и их связи с английским посольством. Не случайно, по распоряжению Протопопова было организовано негласное наблюдение за контактами английского посла Бьюкенена с деятелями оппозиции. В-третьих, Протопопов хорошо знал о планах заговорщиков и мог их нейтрализовать. В-четвёртых, Протопопов, используя свои обширные связи в «старообрядческой оппозиции», мог влиять на неё в сторону примирения с правительством и отказом от революционных действий против него. В-пятых, Протопопов мог продолжать быть рассматриваемым американской Бродвейской группой как своим агентом, что позволяло правительству возможность глубокого манёвра.

Назначая Протопопова министром, Николай II полагал, что тот сможет предотвратить попытку переворота без применения открытого насилия со стороны правительства. Действия Протопопова должны были протянуть внутреннюю взрывоопасную ситуацию до победного весеннего наступления русской армии. После этого, царь уже бы не опасался ввести в стране настоящее военное положение.

Самое интересное, что это было в силах Протопопова. Именно поэтому на него обрушилась такая волна ненависти со стороны думской оппозиции и «Прогрессивного блока».

21 сентября 1916 года Протопопов фактически запретил устраивать обширные собрания ВПК с приглашением на них посторонних лиц. Более того, на этих собраниях теперь могли присутствовать представители администрации и прекращать их, если они выходили из рамок непосредственных задач[661].

Протопопов в своём докладе Государю выступил с инициативой немедленного восстановления аппарата секретной агентуры в войсках, которая была упразднена Джунковским. Николай II согласился с этим предложением.

Надо сказать, что Протопопов почти справился с возложенной на него задачей. К февралю 1917 года революционное движение в Петрограде было разгромлено, заговоры Гучкова так и остались пустым звуком, «Прогрессивный блок» к январю 1917 года фактически утратил контроль над ситуацией, рабочее движение, после ареста Рабочей группы, было обезглавлено, Охранное отделение контролировало все планы и замыслы думцев и рабочих о выступлениях и демонстрациях. Кроме того, правительство было уверено, что выступления рабочих тесно связаны с думской оппозицией, а потому могут начаться только в случае роспуска Думы. А так как такового не намечалось, то правительство полагало, что оснований для беспокойства — нет. Поэтому оптимизм Протопопова, который он излучал в самый канун февральских событий, имел право на существование.

Правда, Д. Е. Галковский считает, что Протопопов до конца оставался агентом английской разведки. Д. Е. Галковский пишет, что Протопопов «меняет по личной инициативе относительно самостоятельного премьера Трепова на декоративного Голицына. Отменяет в Москве все ограничения на проживание евреев и готовит полную отмену черты оседлости. Подготавливает законопроект о насильственном отчуждении помещичьих земель (идея фикс). Наконец, основывает огромную оппозиционную газету «Воля России» с безумными гонорарами. «Воля» — это слово из лексикона эсеров, и возглавляет газету махровый эсер Леонид Андреев («эсеровский Горький»). С чего начинает газета? А с полива Протопопова. А он продолжает ее финансирование».

Здесь согласиться с мнением Галковского невозможно. Во-первых, снятие Н. Ф. Трепова с должности главы правительства и главы министерства путей сообщения была личной инициативой Государя. Во-вторых, Н. Ф. Трепов, так же как и его преемник князь Н. Д. Голицын, по мнению Галковского ставленник Протопопова, безуспешно убеждали Государя отправить Протопопова в отставку. Что касается газеты «Воля России», то такой газеты в 1917 году не существовало, была газета «Русская воля», основана она была не Протопоповым, а группой банкиров 15 декабря 1916 года, Л. Андреев вошёл в её редколлегию только после Февральской революции. Представить себе, что Протопопов через 13 дней после своего назначения главой МВД займётся изданием газеты, довольно странно. Назвать Л. Андреева «эсеровским Горьким» можно только с очень большой натяжкой, так как к 1917 году Андреев никак не был связан с эсерами, которые к тому времени исчезли как политическая сила.

Никаких официальных актов об отмене «черты оседлости» для евреев в Москве не существовало. На самом деле «черта оседлости» в Петрограде и Москве фактически перестал существовать уже к началу 1916 года. Вот что сообщало поэтому поводу Петроградское охранное отделение осенью 1916 года: «В Петрограде вся без исключения торговля ведётся через евреев, прекрасно осведомлённых об истинных вкусах, намерениях и настроениях толпы. […] Официально ещё существуют некоторые русские фирмы, но за ними фактически стоят те же самые евреи: без посредника еврея ничего нельзя купить и заказать»[662].

Мысль об отмене «черты оседлости» рассматривалась Николаем II уже давно, и Протопопов эту отмену только поддерживал. Но точно так же отмену «черты оседлости» активно поддерживал в своё время и П. А. Столыпин, но, как мы знаем, это никак не повлияло на решение царя по этому вопросу. Предложения Протопопова об отмене «черты оседлости» были отвергнуты Николаем II. «Протопопов, — писал генерал Спиридович, — убеждал Государя подписать манифест о даровании равноправия евреям и об отчуждении земель в пользу крестьян, Государь заявил, что эти вопросы столь важны, что их должны рассмотреть государственные законодательные учреждения»[663].

Один из видных сановников А. И. Пильц вспоминал о своём разговоре с императором Николаем II незадолго до революции. «Я знаю, — говорил Николай II, — что положение очень тревожное. Мне советовали распустить Государственную Думу, издать два указа: о принудительном отчуждении земель крупных и средних собственников и второй — дать равноправие евреям. Но я на это пойти не могу: насильственное уничтожение средней и крупной собственности я считаю не справедливым, а самую меру государству невыгодной. Против почти полного равноправия евреям я лично ничего не имею, но вопрос этот народной совести. Я никогда не решу земельного и еврейского вопроса единолично, хотя это было бы полезно для меня. Дела эти должны быть разрешены при участии представителей от народа. В военном отношении, техническом, мы сильнее, чем никогда; скоро весною будет наступление, и я верю, что Бог даст нам победу, а тогда изменятся и настроения. Мы все должны думать не обо мне лично, а о России. Только бы Господь её сохранил»[664].

Поэтому при непредвзятом анализе обвинения Галковского в адрес Протопопова не находят убедительного подтверждения.

И всё же мотивы действий Протопопова накануне и во время февральского переворота остаются до конца непонятными и подозрительными. Оптимистично оценивая общую ситуацию в Петрограде, Протопопов пропустил смычку Керенского, Коновалова и военных, которая, в сущности, и привела к трагическим событиям февраля 1917 года. Известно, что министр внутренних дел держал в полной информационной блокаде Государя и Государыню о событиях в Петрограде даже тогда, когда они приняли угрожающий характер.

Делал ли это Протопопов, руководствуясь добросовестным заблуждением, или им руководила злая воля? Вполне возможно, что, борясь с Гучковым и проанглийской оппозицией, он расчищал путь Керенскому и его американским покровителям, с одним из которых, М. Варбургом, он встречался в Стокгольме. С. П. Белецкий надопросе комиссии Временного правительства указывал, что Протопопов «великолепно знал Керенского»[665].

Сразу же после февральского переворота Протопопов пришёл в Таврический дворец и имел личную долгую беседу с Керенским. На допросах ЧСК Протопопов говорил о Государе как о слабовольном и коварном правителе, находящемся под влиянием своей жены, которая «направляла волю царя». Вспомним, что за несколько дней до крушения монархии тот же Протопопов «с большой восторженностью отзывался о Государыне как о необыкновенно умной и чуткой женщине». В чём была причина перемены мнений Протопопова? О чём он говорил с Керенским? Не стал ли расстрел Протопопова большевиками ликвидацией опасного свидетеля? Вопросы эти до сих пор остаются открытыми.

Император Николай II и внутренняя политическая обстановка накануне февральских событий

Негативное отношение Николая II к роспуску Государственной Думы, которое превалировало в Государе до декабря 1916 года, претерпело некоторое изменение в январе-феврале 1917 года. В феврале Николай II уже не только не исключал возможности роспуска представительских учреждений, но стал рассматривать его как реальную возможность.

Безусловно, что главную роль в этом изменении сыграло убийство Г. Е. Распутина. Сейчас трудно сказать, какого рода информацию получил царь об обстоятельствах этого убийства и его организаторах, но можно с уверенностью сказать, что он воспринял это убийство серьёзным шагом на пути к перевороту. Вернувшись сразу же после убийства Распутина из Ставки в Петроград, царь не собирался её покидать. Его деятельность с января по 21 февраля 1917 года характеризуется концентрацией сил в столице.

В январе 1917 года царь берёт под контроль Государственный Совет, во главе которого становится преданный И. Г. Щегловитов. Щегловитов предлагал полностью обновить Государственный Совет и ввести в него только крайне правых деятелей. 14 января Щегловитов представил Государю весьма содержательную записку правых «Русских православных кругов г. Киева». В ней говорилось: «Прежде всего, православные киевляне утверждают, что подавляющее число трудового населения сёл и местечек, крестьяне, мещане, сельское духовенство, словом все, что представляет собой в юго-западном крае коренной русский народ, несмотря на успешную пропаганду революционных идей левой печатью, по-прежнему остаётся глубоко консервативным во всех областях своей политической, социально-общественной и религиозной жизни, по-прежнему твёрдо придерживается воззрений на Самодержавие русской земли»[666].

В записке предлагалось осуществить ряд решительных мер: распустить Государственную Думу без указания ее созыва, назначить в правительство только верных самодержавию лиц, ввести военное положение в столице, закрыть все органы левой печати, провести милитаризацию всех заводов, работающих на оборону. 21 января 1917 года Николай II написал на этой записке «Записка достойная внимания», хотя всё, что в ней говорилось, было царю хорошо известно.

Другой представитель правого крыла, бывший министр внутренних дел Н. А. Маклаков, писал императору: «Ваше Величество! Душа болит видеть то, что делается и творится. Россия гибнет, гибнет изо дня в день и это именно тогда, когда она могла бы подняться выше, чем когда-либо. Не только рушится всякий порядок, и безначалие заливает собой все — нет! На глазах у всего мира идет какое-то издевательство над всем, что нам дорого, что было свято, чем мы были сильны, чем жила и росла Россия. В 1905 году не Япония одолела Россию, а внутренняя смута погубила великое дело. Она принесла нашей Родине слезы, срам, разорение и разруху. Неужели, этот постыдный год нас ничему не научил? Внутренняя смута сейчас еще более грозна, чем в то время»[667].

Именно Н. А. Маклакову 8 февраля 1917 года император Николай II поручил подготовить проект указа о роспуске Государственной Думы. 9-го февраля Маклаков пишет Государю: «Ваше Императорское Величество! Министр Внутренних дел передал мне о повелении Вашего Величества написать проект Манифеста о роспуске Государственной Думы. Дозвольте принести мне Вам, Государь, мою горячую верноподданническую благодарность за то, что Вам угодно было вспомнить обо мне. Быть Вам нужным именно в этом деле — поистине великое счастье. […] Надо, не теряя ни минуты, крепко обдумать весь план дальнейших действий правительственной власти, для того, чтобы встретить все современные осложнения, на которые Дума и союзы, несомненно, толкнут часть населения в связи с роспуском Государственной Думы, подготовленным, уверенным в себе, спокойным и неколеблющимся. Власть больше, чем когда-либо, должна быть сосредоточена, убеждена, скована единой целью восстановить государственный порядок, чего бы то ни стоило, и быть уверенной в победе над внутренним врагом, который давно становится и опаснее, и ожесточеннее, и наглее врага внешнего»[668].

Однако, по-прежнему, царь полагал роспуск Государственной Думы явлением крайним и нежелательным. Более надёжным выходом Николай II считал обезвредить думскую оппозицию, свести к минимуму её политические возможности. Как мы видели, предприняв целый ряд мер в отношении «Прогрессивного блока», царь и его правительство своих планов достигли. И можно с уверенность сказать, что не «Прогрессивный блок» стал главной движущей силой переворота. Более того, среди октябристов в конце января 1917 года наметился явный раскол — часть октябристов была готова примириться с правительством.

«Может сложиться впечатление, — пишет А. Д. Степанов, — что попытки предотвратить революции были запоздалыми. Однако если попытаться представить себе ту ситуацию изнутри, то можно смело утверждать, что Государь начал действовать своевременно, план Его действий весьма удачно вписывался в предполагаемый ход развития событий. Дело в том, что по прогнозам военных стратегов мировая война должна была завершиться в 1917 году капитуляцией Германии и ее союзников. Победа, несомненно, привела бы к подъему народного духа, одушевила бы общество, которое, несомненно, увязало бы ее с личностью Монарха, что привело бы к подъему монархических чувств. На этом фоне реформа государственного устройства прошла бы без сучка, без задоринки»[669].

10-го февраля Николай II и императрица Александра Фёдоровна подверглись прямо-таки атаке со стороны Родзянко и великих князей Александра Михайловича и Михаила Александровича. В камер-фурьерском журнале за 10-е января имеется следующая запись: «Ея Величество кушала отдельно в одну персону, а от 1 час[а] 50 мин[ут] изволила принимать великого князя Александра Михайловича. От 4 час.[сов] 25 мин.[ут] Его Величество принимал Председателя Государственной Думы Родзянко и великого князя Михаила Александровича»[670].

Если верить, а это надо делать с очень большой осторожностью, великому князю Александру Михайловичу, то он разговаривал с Государыней в присутствии императора в крайне дерзком и даже наглом тоне. Фактически Александр Михайлович потребовал от царской четы выполнения требований думской оппозиции. Как писала в своих мемуарах А. А. Вырубова, «великий князь потребовал увольнения Протопопова, ответственного министерства и устранения Государыни от управления государством»[671].

На все эти требования он получил холодный отказ и удалился ни с чем. После этой встречи Александр Михайлович написал письмо своему брату великому князю Николаю Михайловичу, высланному Государем в имение Грушевку за оскорбление Её Величества. Письмо это доказывает существование заговорщических планов семейного клана Михайловичей. В конце письма Александр Михайлович писал: «Нечего надеяться чего-нибудь достигнуть с ним [с Государем], они [царская чета] уступят только силе. […] Резюме: ждать добра из Ц.[арского Села] нельзя, и вопрос стоит так: или сидеть сложа руки и ждать гибели и позора России, или спасать Россию, приняв героические меры»[672].

В чём заключались эти «героические меры», становится понятно из дальнейших действий великого князя Александра Михайловича.

Здесь надо сказать, что великий князь Александр Михайлович 4-го февраля 1917 года закончил писать Государю пространное письмо, написанное в высокопарных менторских тонах.

«Мы переживаем, — писал Александр Михайлович, — самый опасный момент в истории России: вопрос стоит, быть ли России великим государством, свободным и способным самостоятельно развиваться и расти, или подчиниться германскому безбожному кулаку, — все это чувствуют: кто разумом, кто сердцем, кто душою, и вот причина, почему все, за исключением трусов и врагов своей родины, отдают свои жизни и все достояние для достижения этой цели. И вот, в это святое время, когда мы все, так сказать, держим испытание на звание человека, в его высшем понимании, как христианина, какие-то силы внутри России ведут Тебя и, следовательно, Россию к неминуемой гибели. — Я говорю: Тебя и Россию, вполне сознательно, так как Россия без царя существовать не может, но нужно помнить, что царь один править таким государством, как Россия, не может: это надо раз навсегда себе усвоить и, следовательно, существование министерства с одной головой и палат совершенно необходимо; я говорю: палат, потому что существующие механизмы далеко несовершенны и не ответственны, а они должны быть таковыми и нести перед народом всю тяжесть ответственности; немыслимо существующее положение, когда вся ответственность лежит на Тебе и на Тебе одном»[673].

Любопытно, что в этом своём письме великий князь выступал против создания «Ответственного министерства». «Я принципиально против, — продолжал он, — так называемого, ответственного министерства, т. е. ответственного перед Думой; этого допускать не следует, надо помнить, что парламентская жизнь у нас в самом зародыше, — при самых лучших намерениях тщеславие, желание власти и почета будут играть не последнюю роль, и, главное, при непонимании парламентского строя, личной зависти и проч, человеческих недостатках министры будут меняться даже чаще чем теперь, хотя это и трудно».

Что же предлагал великий князь? А предлагал он следующее: «Как председатель, так и все министры должны быть выбраны из числа лиц, пользующихся доверием страны и деятельность которых общеизвестна (конечно, не исключаются и члены Думы). Такое министерство встретит общее сочувствие всех благомыслящих кругов; оно должно представить Тебе подробную программу тех мер, которые должны проводиться в связи с главной задачей момента, т. е. победы над германцами, и включить те реформы, которые могут проводиться попутно, без вреда для главной цели, и которых ждёт страна. Программа эта, после одобрения Тобой, должна быть представлена Думе и государственному совету, которые, вне сомнения, ее одобрят и дадут полную свою поддержку, без которой работа правительства невозможна; затем, опираясь на одобрение палат и став твердой ногой, и чувствуя за собой поддержку страны, всякие попытки со стороны левых элементов должны быть подавляемы, с чем, я не сомневаюсь, справится сама Дума; если же нет, то Дума должна быть распущена, и такой роспуск Думы будет страной приветствоваться»[674].

Итак, Александр Михайлович предлагал Государю призвать к власти людей «пользующихся доверием страны», а Думу фактически оттеснить от власти, или даже распустить. Невооружённым глазом видно, что такая программа больше всех устраивала Гучкова, и не вызывает сомнений, что именно он и стоял за этим письмом. Если бы представить, что Николай II согласился бы с этой программой, то у власти оказался бы именно Гучков и его сторонники, а не думская оппозиция. Мы помним, что Гучкову совсем не улыбалось делить полноту власти с «Прогрессивным блоком».

То, что Гучков был хорошо осведомлён об этом письме, признавал сам Александр Михайлович в письме своему брату. «Из интересных людей в Петрограде я видел Гурко (В. И. Ромейко-Гурко — родной брат генерала В. И. Гурко, член Государственной Думы, активный участник заговора — П. М.) и Гучкова, конечно, с обоими говорили о вопросах дня, Я им прочёл моё письмо Ники, и они оба сказали, что в данный момент под этим письмом подписались бы и крайне правые, и крайне левые»[675].

Вполне возможно, что член масонской ложи розенкрейцеров великий князь Александр Михайлович был уже до революции связан с Бродвейским банкирским сообществом. Во всяком случае, в 20-е годы Александр Михайлович был приглашён в США для чтений лекций в баптистском храме на тему «банкротства современного христианства». Пригласили Александра Михайловича его старые знакомые, среди которых были «хозяева международных банков, родом из Германии»[676]. Как мы помним, этими банкирами были Шифф, Морган и другие.

Во время визита бывший великий князь был приглашён «группой видных лидеров нью-йоркских иудаистов на «хороший кошерный ужин». Александр Михайлович сообщает, что это были известные раввины из Бруклина. Судя по мемуарам великого князя, предметом его разговора с иудеями была дискуссия о том, какое общество является более антисемитским: современное американское или дореволюционное русское. К слову сказать, до революции Александр Михайлович был ярым противником какого-либо ослабления черты оседлости. В своём письме великому князю Николаю Михайловичу Александр Михайлович писал: «В разговоре с Аликс и Ники я затронул […] равноправие евреев. Он (Николай II — П. М.) […] ответил, что равноправие только в смысле расширения черты оседлости. Я, как мог, сильно возражал и говорил, что никакого расширения или дарования новых прав евреям немыслимо, нельзя давать милость именно той народности, которую русский народ ещё больше ненавидит вследствие отрицательного отношения к войне и сплошного предательства»[677].

Через двадцать с лишним лет крайне агрессивный и весьма болезненно относящийся к любым проявлениям юдофобии нью-йоркский раввинат по-приятельски дискутировал за «кошерным ужином» с представителем Дома Романовых, к тому времени почти полностью истреблённому не без участия выходцев из среды этого самого нью-йоркского раввината.

10-го февраля 1917 года император Николай II принял ещё одного «реформатора», а именно председателя Государственной Думы М. В. Родзянко. Речь Родзянко была наглой и вызывающей. На вопрос Государя: «Вы все требуете удаления Протопопова?» Родзянко ответил: «Требую, ваше величество; прежде я просил, а теперь требую». — «To-есть, как?» — «Ваше величество, спасайте себя. Мы накануне огромных событий, исхода которых предвидеть нельзя. То, что делает ваше правительство и вы сами, до такой степени раздражает население, что все возможно. Всякий проходимец всеми командует. Если проходимцу можно, почему же мне, порядочному человеку, нельзя? Вот суждение публики. От публики это перейдет в армию, и получится полная анархия. Вы изволили иногда меня слушаться, и выходило хорошо». […] Ваше величество, сказал Родзянко, я ухожу в полном убеждении, что это мой последний доклад вам». — «Почему?» — Я полтора часа вам докладываю и по всему вижу, что вас повели на самый опасный путь… Вы хотите распустить Думу, я уже тогда не председатель, и к вам больше не приеду. Что еще хуже, я вас предупреждаю, я убежден, что не пройдет трех недель, как вспыхнет такая революция, которая сметет вас, и вы уже не будете царствовать»[678].

Правда, в своих мемуарах Родзянко несколько сгладил тон свой речи[679]. Но в любом случае, заговорщики устами Родзянко сделали царю очередное предупреждение. Но подобные предупреждения делались Николаю II неоднократно и раньше. Причём всякий раз победу одерживал император, а не те, кто ему угрожал. По большому счёту Николаю II нечего было опасаться разного заговорщиков и «реформаторов», в том случае, если бы ему была верна армия. Но как раз именно этот фактор и стал роковым и для Николая II, и для монархии в целом.

И. Л. Солоневич метко подмечал, что «Государь Император допустил роковой недосмотр: поверил генералам Балку, Гурко и Хабалову. Именно этот роковой недосмотр и стал исходным пунктом Февральского дворцового переворота. […] Это предательство можно было бы поставить в укор Государю Императору: зачем Он не предусмотрел? С совершенно такой же степенью логичности можно было бы поставить в упрек Цезарю: зачем он не предусмотрел Брута с его кинжалом?»[680]

Помощника. Д. Протопопова, генерал П. Г. Курлов, которому Протопопов поручил проверить состояние войск Петроградского гарнизона, на тот случай, если бы пришлось распускать Государственную Думу, дал министру внутренних дел весьма неутешительный ответ: «Правительство рассчитывать на твёрдую поддержку гарнизона не может. В частях почти нет кадровых офицеров, в частях находится много распропагандированных рабочих, дисциплина соблюдается крайне слабо. О роспуске Государственной Думы не может быть и речи»[681].

Государь знал об этом. Как знал он и о странных действиях командующего Северным фронтом генерала Н. В. Рузского. Тот же генерал Курлов в своих воспоминаниях писал: «В Петрограде сосредоточивалось громадное количество запасных, являвшихся скорее вооруженными революционными массами, чем воинскими дисциплинированными частями. Все мероприятия министерства внутренних дел по поддержанию порядка встречали противодействие со стороны главнокомандующего армиями Северного фронта, генерал-адъютанта Рузского»[682].

Не доверяя командующему Северным фронтом генералу Н. В. Рузскому, царь выделил Петроград из его подчинения в особый военный округ, во главе которого по совету военного министра генерала М. А. Беляева был назначен генерал С. С. Хабалов. Надо признать, что Хабалов не соответствовал занимаемой должности. Как верно пишет доктор В. М. Хрусталёв, «59-летний генерал С. С. Хабалов практически солдат не знал и должности не соответствовал. Почти всю жизнь, начиная с 1900 года, он был преподавателем, инспектором и начальником военных училищ. Император знал об этом, но во время войны было сложно с боевыми военачальниками»[683].

Но дальше В. М. Хрусталёв, противореча сам себе, пишет: «На эту ответственную должность (командующего Петроградским военным округом — П. М.) предполагалось выдвижение генерала К. Н. Хагондокова (участника подавления восстания в Маньчжурии), но императрица Александра Фёдоровна, прослышав, что он неосмотрительно отозвался о Распутине, заявила, что «лицо у него очень хитрое». Назначение так и не состоялось»[684].

По В. М. Хрусталёву получается, что дело было вовсе не в том, что царь испытывал во время войны кадровый «голод», а в том, что он находился под «пятой» императрицы и Распутина. То есть опять двадцать пять. На самом деле личность генерала К. Н. Хагондокова была, мягко говоря, не простой, и уж в ряды преданных монархистов его занести никак нельзя. Вот что пишет, например, об этом человеке кандидат исторических наук В. Г. Попов. Следуя из текста, господин Попов, который занимает интересную должность «сотника историографа Амурского и Уссурийского казачьих войск», является ярым сторонником казачьих республик. Именно поэтому его откровения по поводу Хагондокова особенно любопытны.

«Яркой личностью, — пишет В. Г. Попов, — был наказной Атаман Амурского казачьего войска, военный губернатор Амурской области казачий генерал-майор Константин Николаевич Хагондоков. Он первым из крупных дальневосточных руководителей в революционные дни марта 1917 года выступил с горячей поддержкой Временного правительства России, высказался за скорейшее преобразование бывшей империи в демократическую Республику. […] Уже 8/21 марта 1917 года К. Н. Хагондоков был вызван военным министром Временного Правительства А. И. Гучковым в Петроград»[685].

Думается, что после этих строк становится очевидным, что Николай II не назначал генерала Хагондокова на ответственную должность не потому, что у него было «хитрое лицо», и не потому, что он плохо отзывался о Распутине, а потому что этот генерал был врагом монархии и другом Гучкова.

Одновременно с назначением генерала Хабалова Николай II приказал министру генералу Беляеву вывести Кронштадт из ведения сухопутного ведомства и перевести его в морское. Был разработан план на случай организованных беспорядков в столице.

«24 февраля, — писал генерал Глобачёв, — Хабалов берёт столицу исключительно в свои руки. По предварительно разработанному плану, Петроград был разделён на несколько секторов, управляемых особыми войсковыми начальниками, а полиция была почему-то снята с занимаемых постов и собрана при начальниках секторов. Таким образом, с 24 февраля город в полицейском смысле не обслуживался. […] Убрав полицию, Хабалов решил опереться на ненадёжные войска, так сказать, на тех же фабрично-заводских рабочих, призванных в войска только две недели тому назад, достаточно уже распропагандированных и не желающих отправляться на фронт»[686].

Генерал Рузский пытался противодействовать этому плану, но царское решение необходимо было исполнять[687]. В который раз мы наблюдаем решающую роль армии в успехе февральского заговора.

20 февраля перед своим отъездом в Ставку Николай II принял главу правительства князя Н. Д. Голицына и передал ему приготовленные указы Сенату о роспуске Государственной Думы. Государь уполномочивает Голицына воспользоваться ими в случае экстренной надобности, проставив лишь дату и протелеграфировав о том в Ставку[688]. Текст указа гласил: «На основании статьи 105 Основных Государственных Законов Повелеваем: Государственную думу распустить с назначением времени созыва вновь избранной Думы на (пропуск числа, месяца и года), О времени числа производства новых выборов в Государственную думу последуют от нас особые указания. Правительствующий сенат не оставит учинить к исполнению сего надлежащего распоряжения. НИКОЛАЙ»[689].

Подобные указы без проставления дат Николай II оставлял не в первый раз. И. Л. Горемыкин надопросе от 15-го мая 1917 года в так называемой «Чрезвычайной следственной комиссии» Временного правительства сообщил: «Бывший Государь иногда перед отъездом в Ставку писал бланковые утверждения на роспуск или перерыв заседаний Государственной Думы или Совета. А я только проставлял затем числа, выбирая нужный момент для роспуска»[690].

Из приведённых выше фактов видно, что император Николай II по-прежнему придерживался твёрдой линии в отношении Думы и не помышлял идти ей на уступки. Его запрет на роспуск Думы объяснялся не страхом пойти на жёсткие меры и царским «безволием», а рассчитанным ходом, не позволявшим заговорщикам использовать роспуск Думы для начала мятежа. Это вовсе не означает, что Государь вообще не собирался идти ни какие реформы государственного строя. Как умный и опытный государственный деятель он отлично понимал, что подобные изменения неизбежны. Но император собирался проводить эти изменения сам, по своей воле, а не под нажимом мятежников, после победы или крупного успеха на фронте.

Поэтому вызывают большие сомнения утверждения некоторых очевидцев эпохи о том, что якобы перед самым своим отъездом в Ставку император Николай II подписал указ об «Ответственном министерстве». Генерал Глобачёв об этом пишет так: «Уже после переворота, когда я встретился с бывшим министром юстиции Добровольским в одном из мест заключения, он мне говорил, что указ об ответственном кабинете был подписан Государем и находился у Добровольского в письменном столе; он должен был быть обнародован через Сенат, на Пасху. Временному правительству, очевидно, это стало известно, но оно по весьма понятным причинам об этом умолчало»[691].

Во-первых, странно, что акт исключительной государственной важности, каким, безусловно, являлось введение «Ответственного министерства», был бы объявлен народу в виде царского указа, а не манифеста. Во-вторых, ещё более странно, что подобный указ хранился не у Государя, а в столе (!) министра юстиции. Напомним, что Пасха в 1917 году приходилась на 2/15 апреля. То есть сведения о важнейшем государственном акте в течение месяца могли бы стать известными, в том числе и заговорщикам. Зная отношение императора Николая II к государственным секретам, невозможно не засомневаться в достоверности этой истории.

Таким образом, к марту 1917 года император Николай II имел чёткий план действий в отношении внутренней политики. Это план сводился к следующему:

1. Любым путём оттянуть резкое развитие событий до начала весеннего наступления на фронте. Не давать заговорщикам никакого повода для выступлений.

2. Подготовить и отобрать верных людей, из которых император мог бы составить новое правительство.

3. В случае если всё-таки нежелательное развитие событий будет иметь место, подавить любые антиправительственные выступления силой оружия, Государственную Думу распустить, заговорщиков арестовать.

4. После успешного наступления на фронте, или победоносного окончания войны, объявить о намерении обновления государственного управления, не затрагивающего основ Самодержавия, но значительно расширяющего общественное участие в управлении государством.

Осуществление этого плана зависело от двух составляющих: политической воли и военной силы. Первая составляющая была в избытке в лице самого Государя. Но вот, что касается военной силы, Николай II чувствовал, что она не надёжна. Если верных людей, таких как И. Г. Щегловитов, Н. А. Маклаков, царь мог сгруппировать вокруг себя, то сделать это с военными в условиях тяжёлой войны, без ущерба положению дел на фронте, было крайне сложно. Но Государь попытался сделать и это.

Глава 2 Отбытие Государя в Ставку верховного главнокомандования