22-го февраля 1917 года император Николай II выехал в Ставку из Царского Села. Накануне Государь осмотрел только что отстроенную в русском стиле трапезную в Феодоровском городке. «Ему показали древние иконы и иконостасы из подмосковной церкви Царя Алексея Михайловича, настенную живопись трапезной и несколько сводчатых палат. Царь несколько раз повторял: «Прямо сон наяву — не знаю, где я, в Царском Селе или в Москве, в Кремле». Потом он прошел в остальные комнаты. В гостиной он сел в мягкое кресло, долго рассматривал картину, на которой был изображен старый паровоз и несколько вагонов, показавшихся из-за поворота. «Так бы и сидел в этом уютном кресле, забыв о всех делах, да, к сожалению, они все время о себе напоминают»[692].
Старый паровоз и несколько вагонов! Они уже показались из-за поворота истории. Через день они унесут императора в Могилёв, чтобы через две недели приверти его обратно уже узником, обречённым на крестный Путь и мученическую смерть. 22 февраля на перроне Царскосельского вокзала, под звон колоколов Феодоровского Государева собора, император Николай II простился с императрицей и отправился в Ставку. Как всегда было начато «Дело о путешествии Его Величества Государя Императора в действующую армию»[693].
В нём «список лиц, сопровождавших Его Величество». Идут имена: министр двора граф Фредерикс, адмирал Нилов, дворцовый комендант Воейков, свиты генерал-майор Граббе, свиты генерал-майор граф Нарышкин, флигель-адъютант Мордвинов, герцог Лейхтенбергский, лейб-хирург Фёдоров и так далее.
Последний отъезд Государя в Ставку в свете всего происшедшего представляется весьма странным. Он не был вызван ни военной обстановкой, ни необходимостью военного совещания. План весенней кампании 1917 года был утверждён Николаем II ещё 24 января 1917 года. Этот план предусматривал: «7. Нанесение главного удара из районов 11 и 17-й армий в Львовском направлении. 2. Развитие в то же время наступления на Румынском фронте, с целью разбить находящегося перед армиями противника и занятия Добруджи. 3. Ведение вспомогательных ударов на фронтах Западном и Северном. Собственной Его Императорского Величества рукой написано: «Одобряю» 24 января 1917 года»[694].
Положение русской армии на конец февраля 1917 года было уверенным и прочным. В начале 1917 года в войска поступило артиллерийских орудий лёгких — 3983, тяжёлых — 560, траншейной артиллерии — 2297. Запас снарядов был обеспечен. В армию в достатке поставлялась колючая проволока, лопаты, топоры, кирки-мотыги. У союзников были запрошены 5200 самолетов. В полном достатке были винтовки и ружейные патроны. Как свидетельствует исследователь В. Е. Шамбаров: «Если в 1915 году Россия была вынуждена выпрашивать у западных союзников орудия и снаряды, а те кочевряжились, тыча её носом в «отсталость», то всего через 1,5 года наша страна в производстве артиллерии обогнала Англию и Францию! Вышла на второе место (после Германии). Выпуск орудий увеличился в 10 раз и достиг 11,3 тыс. орудий в год. Начали производиться и тяжёлые орудия (более 1 тыс. в год). Выпуск снарядов увеличился в 20 раз (составил 67 млн в год»[695].
«Нет сомнений, — писал английский генерал Нокс, — если бы не развал национального единства в тылу, русская армия могла бы себя увенчать новой славной кампанией 1917 года».
Сам Государь выразил свою уверенность в победоносном окончании войны следующими словами: «Глубокая вера в Гос- пода и единодушное желание всех истинно русских людей сломить и изгнать врага из пределов России дают мне твёрдую уверенность спокойно взирать на будущее»[696].
Таким образом, никакой военной необходимости присутствия царя в Ставке в конце февраля 1917 года не было. Более того, крайне не спокойная политическая обстановка в Петрограде требовала от Государя не покидать столицы. Причём Николай II это хорошо понимал. Вернувшись в Петроград после убийства Распутина, император был исполнен твёрдого намерения оставаться в Царском Селе. Флигель-адъютант полковник А. А. Мордвинов свидетельствовал, что «внутреннее политическое положение было в те дни особенно бурно и сложно, ввиду чего Государь все рождественские праздники, весь январь и большую часть февраля находился в Царском Селе и медлил с отбытием в Ставку»[697].
Поэтому внезапное решение Николая II выехать в Ставку оказалось полной неожиданностью даже для самого близкого его окружения.
Полковник Мордвинов в своих мемуарах писал: «Во вторник 21 февраля 1917 года вечером […] я получил от командующего Императорской главной квартиры графа Фредерикса извещение, что согласно Высочайшему повелению я назначен сопровождать Государя в путешествии в Ставку. […] Отбытие Императорского поезда из Царского Села было назначено около трех часов дня, в среду 22 февраля. Это уведомление было для меня неожиданным. Я накануне только что вернулся из Царского Села с дежурства по военно-походной канцелярии, и тогда еще не было никаких разговоров об отъезде»[698].
То, что Николай II уезжал срочно, по причине какого-то важного дела, видно из воспоминаний А. А. Вырубовой, которая пишет, что накануне отъезда «Государь пришел очень расстроенный. […] Пили чай в новой комнате за круглым столом. На другой день утром, придя к Государыне, я застала ее в слезах. Она сообщила мне, что Государь уезжает. Простились с ним, по обыкновению, в зеленой гостиной Государыни. Императрица была страшно расстроена. Намой замечания о тяжелом положении и готовящихся беспорядках Государь мне ответил, что прощается ненадолго, что через несколько дней вернется»[699].
Весьма интересно свидетельство дворцового коменданта Воейкова: «В 5 часов был кинематограф в Круглом зале Александровского дворца. […] Когда кончился сеанс, я проводил Государя в его кабинет. По пути Его Величество обратился ко мне со словами: «Воейков, я решил в среду ехать на Ставку». Я знал, что Государь имел намерение ехать, но думал, что момент этот — не подходящий для его отъезда, и поэтому спросил, почему он именно теперь принял такое решение, когда на фронте, по-видимому, все спокойно, тогда как здесь, по моим сведениям, спокойствия мало и его присутствие в Петрограде было бы весьма важно. Государь на это ответил, что на днях из Крыма вернулся генерал Алексеев, желающий с ним повидаться и переговорить по некоторым вопросам; касательно же здешнего положения Его Величество находил, что, по имеющимся у министра внутренних дел Протопопова сведениям, нет никакой причины ожидать чего-нибудь особенного»[700].
Итак, из слов Воейкова можно понять, что причина поспешного отъезда Государя в Ставку заключалась в том, что генерал Алексеев настаивал на немедленном разговоре с ним. Но неужели Николай II решил срочно ехать в Ставку только из-за того, что генерал Алексеев хотел поговорить с ним «по некоторым вопросам»? Понятно, либо Алексеев собирался сообщить Государю что-то весьма важное, настолько, что требовался немедленный отъезд царя в Ставку, либо у Государя были иные причины для этого внезапного отъезда. «Из имеющихся источников, — пишет Г. М. Катков, — неясно, почему Алексеев настаивал на личном присутствии Верховного Главнокомандующего. Баронесса Буксгевден, в то время фрейлина императрицы, в своих мемуарах совершенно определенно говорит, что Государь выехал по телеграфной просьбе генерала Алексеева, не зная, в чем именно заключается спешное дело, требующее его присутствия. […] В свете последующих событий отъезд императора в Могилев, предпринятый по настоянию Алексеева, представляется фактом, имевшим величайшее бедствие»[701].
На интересные выводы нас наталкивает ряд обстоятельств, предшествующих отъезду Государя.
Как известно, генерал-адъютант Алексеев с 11-го ноября 1916 до 17-го февраля 1917 года находился в отпуске по болезни. На время отпуска Алексеева обязанности начальника штаба Ставки исполнял генерал В. И. Ромейко-Гурко. Дочь Алексеева в своей книге пишет: «За несколько дней до отъезда отца Государь спросил, кем отец считает возможным временно заменить его. Отец назвал генерала Василия Иосифовича Гурко. Почему? Во-первых, потому, что знал его как человека безусловно преданного Государю, а затем и вполне подходящего для этой должности»[702]. Как генерал Гурко был «безусловно предан Государю», мы сможем хорошо убедиться ниже. Здесь же приведём слова Гучкова о Гурко: «Он был настолько осведомлён (о заговоре — П. М.), что делался косвенным участником»[703].
По официальным данным у Алексеева обострилась давняя почечная болезнь. По иным данным, «болезнь» Алексеева имела политическое происхождение и была вызвана всплывшей его перепиской с Гучковым. Не исключено также, что Алексеев решил самоустраниться на время последнего подготовительного этапа заговора против императора, в котором он принимал участие.
30-го января 1917 года Охранное отделение сообщало в Департамент полиции: «По имеющимся вполне достоверным сведениям, здоровье начальника штаба Верховного Главнокомандующего генерал-адъютанта Алексеева настолько улучшилось, что приезд в Ставку Его Высокопревосходительства ожидается 8—10 наступающего февраля»[704].
Но Алексеев ни 8-го, ни 10-го февраля в Ставку не приехал, а приехал он туда только 17-го февраля. Об этом возвращении мы знаем точно из шифрованной телеграммы Охранного отделения из Могилёва на имя директора Департамента полиции: