17-го февраля в Ставку возвращается Алексеев, а не позднее 19-го Николай II получает от него по всей вероятности телеграмму (или беседует с ним по телефону). С. К. Буксгев-ден вспоминала: «Я находилась возле императрицы в тот момент, когда император пришёл к ней с телеграммой в руке. Он попросил меня остаться и сказал императрице: «Генерал Алексеев настаивает на моём приезде. Не представляю, что там могло случиться такого, чтобы потребовалось моё обязательное присутствие. Я съезжу и проверю лично. Я не задержусь там дольше, чем на неделю, так как мне следует быть именно здесь»[719].
Накануне отъезда Николая II туда же в Могилёв спешно отправляется Гурко. Об этом сообщается в шифрованной телеграмме Охранного отделения от 21-го февраля: «Сегодня ^Действующую] армию выбыл генерал Гурко»[720].
Таким образом, нельзя не заметить синхронность действий Алексеева и Гурко. Эта синхронность не могла быть случайностью и могла являться только следствием предварительного сговора двух генералов. Этот сговор заключался в том, чтобы любым путём выманить Государя из столицы в Ставку. А. А. Вырубова пишет, что заговорщики «стали торопить Государя уехать на фронт, чтобы совершить потом величайшее злодеяние»[721]. Какими же аргументами они собирались этого достичь?
22-го февраля брат Николая II великий князь Михаил Александрович прибыл в Царское Село для проводов императора в Ставку. При этом, по свидетельству генерала Спиридовича, великий князь «был очень доволен поездкой Государя»[722]. А. А. Вырубова пишет, что «к Государю приехал великий князь Михаил Александрович и стал доказывать ему, что в армии растёт большое неудовольствие по поводу того, что Государь живёт в Царском и так долго отсутствует в Ставке. После этого разговора Государь решил уехать. Недовольство армии казалось Государю серьёзным поводом спешить в Ставку»[723].
Интересно, что в своём разговоре с царской четой 10-го февраля великий князь Александр Михайлович тоже настаивал на отъезд Государя в Ставку! «Яусиленно настаивал на скорейшем возвращении Ники в Ставку»[724].
Нет сомнений, что великий князь Михаил Александрович, несмотря на свои положительные душевные качества, был человеком, легко поддающимся чужим влияниям. Его слова о целесообразности царской поездки, конечно, не объясняются лишь его личным мнением. В событиях февраля 1917 года заговорщики стремились использовать великого князя в своих планах по оказанию давления на Государя по тем или иным вопросам.
Не вызывает также сомнений, что слова Михаила Александровича о «недовольстве» в войсках были ему навеяны заговорщиками. Эта же информация наверняка была сообщена царю и Алексеевым. Но, разумеется, эта информация не заключалась только в сообщении о «неудовольствии» войск. Простое «неудовольствие» не вызвало бы такую озабоченность императора. Наверняка, Государю в той или иной форме было сообщено, что в армейской верхушке зреет заговор, который может самым пагубным образом отразиться на положении дел на фронте, и что нужно его срочное присутствие в Ставке. Причём передаваемая царю информация должна была содержать какие-то подлинные факты. Зная, как Государь относится к делу победы, заговорщики должны были быть уверены, что он не сможет проигнорировать подобную информацию. И они не ошиблись.
Французский историк Марк Ферро считает, что информация великого князя Михаила Александровича сыграла не последнюю роль в решении Государя следовать в Ставку. «У царя, — пишет М. Ферро, — появилось предчувствие, что что-то замышляется, по крайней мере, в армии, после того как брат Михаил сообщил ему о недовольстве в Ставке по поводу его длительного отсутствия»[725].
Но была ещё одна причина, по которой Николай II решил лично ехать в Ставку. И эта вторая причина самым непосредственным образом была связана с причиной первой. Не доверяя генералитету, который почти открыто саботировал его приказы, император стремился из Ставки лично направить в Петроград верные ему войска. В. М. Хрусталёв пишет: «Николай II собирался по прибытии в Ставку осуществить намеченную переброску войск в окрестности столицы»[726].
А. Ф. Керенский приводит в своей книге следующие свидетельства Протопопова о его разговоре с царём поздно вечером 21-го февраля 1917 года. «Несмотря на свойственное Государю удивительное самообладание, — рассказывал Протопопов, — я видел, что он обеспокоен. […] Войдя в кабинет, он закрыл за мной дверь, направился к столу. Я ужасно встревожился, впервые видя царя в таком смятении. Знаете, что сделал Гурко? — сказал он. — Вместо четырёх гвардейских полков прислал нам три матросских экипажа». Кровь бросилась мне в лицо, я инстинктивно сдержал мгновенно вспыхнувший гнев. «Это уже переходит всякие границы, Государь, хуже, чем неповиновение. Гурко обязан с вами советоваться, прежде чем изменять ваши приказы. Всем известно, что в матросы набирают фабричных рабочих, это самые революционные части в наших вооружённых силах». «Вот, именно! Но последнее слово останется за мной. Я никак этого не ожидал. А вы ещё считаете мой отъезд на фронт преждевременным. Я пришлю вам кавалерию»[727].
Особо загадочными представляется поведение в февральские и мартовские дни 1917 года министра внутренних дел А. Д. Протопопова. Мы помним, что Протопопов полагал, что никакой революционной опасности в Петрограде не существует, что обстановка полностью контролируется полицией. Нет сомнений, что доклады Протопопова на эту тему также сыграли свою важную роль в принятии Николаем II решения об отъезде в Ставку.
Однако Воейков оставил нам в своих воспоминаниях сведения о поведении Протопопова в эти дни. Воейков вспоминал, что после того, как он услышал от царя решение ехать в Ставку, то связался по телефону с Протопоповым. «Александр Дмитриевич, — сказал я ему, — Государь решил в среду ехать на Ставку. Как ваше мнение? Все ли спокойно, и не является ли этот отъезд несвоевременным?» На это Протопопов, по обыкновению по телефону говоривший со мной на английском языке, стал мне объяснять, что я напрасно волнуюсь, так как все вполне благополучно. При этом он добавил, что в понедельник или во вторник после доклада у Государя заедет ко мне и подробно расскажет о происходящем, чтобы меня окончательно успокоить. После этого телефона я поехал к графу Фредериксу, вполне разделяющему мое мнение о несвоевременности отъезда Государя из Петрограда. В понедельник А. Д. Протопопов в Царском Селе не был, приехал во вторник вечером. Заехав после Дворца ко мне, он клялся, что всё обстоит прекрасно, и нет решительно никаких оснований для беспокойства, причем обещал, в случае появления каких-либо новых данных, немедленно известить меня. На этом мы расстались. Оказалось, что А. Д. Протопопов, ручавшийся Государю, Императрице и мне за полное спокойствие в столице, вернувшись из Царского Села, в тот же вечер якобы рассказывал окружавшим его о том, сколько энергии он потратил на уговоры Государя не уезжать на фронт. Он рассказывал даже подробности доклада Его Величеству, подкрепляя свои слова изображением жестов, которыми Государь встречал его мольбы. Он говорил, что умолял Императрицу повлиять на Его Величество и уговорить его не ехать на Ставку. Для меня этот факт остается загадкой, так как Государь мне подтвердил сам, что министр внутренних дел Протопопов не видел никакого основания считать его отъезд несвоевременным. Где говорил А. Д. Протопопов правду — в Царском Селе или в Петрограде?»[728]
Если это свидетельство Воейкова соответствует действительности, то поведение Протопопова иначе как двурушничеством не назовёшь. Однако сведения Воейкова не находят достаточных подтверждений в других воспоминаниях. Несмотря на то, что практически все авторы этих воспоминаний относятся к деятельности Протопопова крайне отрицательно, они утверждают, что министр внутренних дел почти до самого конца не менял своего мнения о несерьёзности беспорядков в Петрограде. Так, генерал Спиридович писал: «21-го числа Государь принял […] вечером Протопопова. Протопопов уверял Его Величество в полном спокойствии в столице, желал хорошего путешествия и скорейшего возвращения. Потом Протопопов был принят императрицей. Уходя из царских покоев, Протопопов сказал весело скороходу Климову: «Вот, Климов, ваши генералы уговаривают Его Величество не уезжать в Ставку и говорят, что будут какие-то беспорядки. А я Вам говорю, можете ехать, всё в порядке, берегите Государя». И, похлопав по плечу Климова, министр быстро пошёл к выходу. Позже эти заверения Протопопова не раз будет вспоминать царская прислуга»[729].
Генерал Глобачёв в своих мемуарах утверждает, что подобную беспечность Протопопов сохранил вплоть до самого трагического финала: «26 февраля вечером меня вызвал к себе на квартиру директор Департамента полиции Васильев, предупредив, что меня хочет видеть министр внутренних дел. Я застал Протопопова и Васильева за кофе, только что окончивших обед. Я доложил о происшествиях дня, бывших эксцессах и о настроениях войсковых частей, придав этому огромное значение. Но по Протопопову не было видно, чтобы его очень это озабочивало. Из слов Протопопова можно было понять, что он всецело полагается на Хабалова и уверен, что всякие беспорядки будут подавлены»[730]