Николай II. Отречение которого не было — страница 26 из 32

.

Независимо от того, были ли вызваны действия Протопопова соучастием в заговоре или же имеющейся у него уверенностью в контроле над происходящими событиями, можно с уверенность утверждать, что министр внутренних дел проявил, по крайней мере, преступную самонадеянность. Эта самонадеянность сыграла роковую роль в событиях февраля-марта 1917 года.

Все приведенные выше факты говорят о том, что к февралю 1917 года заговор против императора Николая II вступил в завершающую фазу. Важнейшим моментом в планах заговорщиков был отъезд Государя в действующую армию. Казалось бы, это противоречит здравому смыслу. Ведь давая возможность императору уехать в армию, заговорщики как бы сами давали в его руки грозный механизм подавления этого самого заговора и любого бунта. Но в том-то и дело, что к февралю 1917 года верхушка армии была уже против царя, и прежде всего это касается генерала Алексеева.

18 февраля 1917 года Государь был на Божественной литургии в Феодоровском Государевом соборе, исповедовался и причастился. 22-го февраля в 14–00 царь отбыл в Ставку.

Подруга императрицы Александры Федоровны Лилия Ден вспоминала: «Вечером перед обедом тетушка (которую всегда приводили в ярость сплетни, порочившие Государыню Императрицу) позвонила мне и попросила тотчас же приехать к ней. Я застала ее в чрезвычайно возбужденном состоянии.

— Рассказывают ужасные вещи, Лили, — воскликнула она. — Вот, что я должна тебе сказать! Ты должна предупредить Ее Величество.

Затем уже более спокойным тоном, продолжала:

— Вчера я была у Коцебу. Среди гостей было множество офицеров, и они открыто заявляли, что Его Величество больше не вернется со Ставки»[731].

Глава 3Император Николай II в Ставке верховного главнокомандования, 23–27 февраля 1917 года

22-е февраля 1917 года. Среда. Собственный Его Императорского Величества поезд

22-го февраля 1917 года император Николай II отбыл в Ставку в город Могилёв. С этого момента события вокруг Государя приобретают таинственный и запутанный характер. Возникает множество вопросов, на которые чаще всего нет ответов, или эти ответы недостаточны. По нашему мнению, причина этой таинственности заключается в том, что 22-го февраля, попав в литерный поезд «А», император Николай II оказался в плотном кольце заговорщиков. Именно эти заговорщики сделали всё, чтобы Государь никогда больше не вернулся в столицу как царствующий монарх. Поэтому участники заговора будут составлять свои лживые воспоминания, на основе которых будет создана такая же лживая версия о событиях февраля-марта, имевших место в Могилёве, в Пскове, а также в литерном императорском поезде. Генерал Спиридович вспоминает свой разговор с генералом Д. Н. Дубенским, официальным историографом пребывания императора Николая II в действующей армии. Дубенский всегда сопровождал Государя в его поездках на фронт. Разговор этот состоялся накануне отъезда императора в Могилёв 21-го февраля 1917 года. «Дмитрий Николаевич, — пишет Спиридович, — был настроен крайне пессимистически. На 22-е назначен отъезд Государя в Ставку, а в городе неспокойно. Что-то замышляется. В гвардейских полках недовольство Государем»[732].

То, что Дубенский был информирован о возможном бунте в Петрограде, удивления не вызывает. Об этом говорили все. Гораздо подозрительнее, что он говорил о недовольстве Государем в гвардейских частях. Во-первых, это была ложь. Во-вторых, это была ложь, сочинённая армейскими заговорщиками. В-третьих, как пишет Спиридович, у Дубенского двое сыновей были в гвардии, причём один из них был близок к великому князю Дмитрию Павловичу, фигуранту по недавнему делу об убийстве Распутина и возможной попытке государственного переворота. Поэтому Спиридович, как опытный оперативный работник, сразу же предал важное значение информации Дубенского: «Его слова, — писал Спиридович, — меня очень заинтересовали».

Д. С. Боткин, брат расстрелянного с царской семьей в Екатеринбурге лейб-медика царской семьи, писал в 1925 году: «Мы не должны забывать, что вся поездная прислуга, вплоть до последнего механика на Царском поезде, была причастна к революции»[733].

Мы заранее просим прощения у читателя в том, что иногда мы будем останавливаться и разбирать события, которые могут показаться читателю малозначительными. Но за этой кажущейся малозначительностью скрываются весьма важные этапы лжи, которая плелась вокруг имени императора Николая II и которая окутывает имя святого Царя-Мученика вот уже 90 с лишним лет.

Вопросы возникают с самого момента отъезда Государя. В котором часу он отбыл с императорского павильона Царского Села? В дневнике Николая II сказано: «В 2 часа (дня — П. М.) уехал на Ставку»[734].

То же самое говорится в дневнике великого князя Михаила Александровича: «В 2 ч. Ники уехал в Могилёв, аяс экстренным поездом в Гатчину в 2 1/2»[735].

Время 14 часов подтверждается и камер-фурьерским журналом. «22 среда. Присутствие Его Величества в императорском поезде. Сего числа Его Величество отбыл из Царского Села в Могилёв. В 2 часа дня Его Величество в сопровождении министра Императорского Двора графа Фредерикса, генерал-адъютанта Нилова, Дворцового Коменданта Воейкова, в должности гофмаршала Долгорукова, командира Собственного Его Величества Конвоя графа Грабе, начальника военно-походной канцелярии свиты генерал-майора Нарышкина, лейб-хирурга Фёдорова, флигель-адъютанта Мордвинова и герцога Лейхтербергского отбыли из Царского Села с императорского павильона в действующую армию»[736].

Но вот полковник Мордвинов в своих воспоминаниях называет другое время отъезда царя: «Яприехал в Царское Село, — пишет он, — около 12 часов. […] Около 3 часов мы с Нарышкиным поехали в царский павильон, где уже собрались для проводов все обычные в этих случаях лица. Вскоре прибыли Их Величества. Государь обошёл всех собравшихся, простился в своём вагоне с императрицей, мы вошли в поезд, и он незаметно тронулся в путь»[737].

Таким образом, по Мордвинову получается, что император уехал после 15 часов.

Слова Мордвинова подтверждаются дневником императрицы Александры Феодоровны, которая писала, что в 14 часов она с Николаем II поехала к Знаменской церкви и только «за-731 тем отвезла его на вокзал»[738].

По воспоминаниям генерала Д. Н. Дубенского «от Царского сначала отошёл свитский поезд, а затем через час собственный Его Величества поезд». Далее Дубенский пишет, что «нам предстояло ехать по Николаевской жел. дороге до Лихославля, затем на Вязьму, Смоленск, Оршу и Могилёв»[739].

Дворцовый комендант В. Н. Воейков пишет о последнем царском маршруте в Ставку следующее: «Императорский поезд отошёл по Николаевской железной дороге через Лихославль, Вязьму и Оршу на Могилёв»[740].

Здесь надо сказать два слова о порядке, по которому следовали императорские поезда по железной дороге. Этот порядок основывался на специальном «Положении о мерах обеспечения благополучного пребывания Их Императорских Величеств вне городов Дворцового ведомства и во время нахождения в пути вне дорог»[741].

Главными пунктами этого положения, касающихся передвижения высочайших особ по железной дороге, были следующие: «1. Главный надзор за безопасностью пути во время Высочайших путешествий возлагается на Дворцового коменданта. 2. Охрана императорских поездов во время Высочайшего следования принадлежит Дворцовому коменданту и осуществляется по его указаниям и подведомственным ему органам. 3. Общее руководство всеми мерами охраны по пути Высочайшего следования по железной дороге вверяется командиру Отдельного корпуса жандармов. 4. По получении извещения следования императорского поезда высший представитель административной власти делает немедленно все распоряжения, касающиеся охраны 100-саженой полосы, прилегающей к полосе отчуждения по обе стороны пути»[742].

Главным лицом, ответственным за безопасность поездок императора и членов его семьи, был дворцовый комендант, то есть в 1917 году — генерал В. Н. Воейков. Ему были предоставлены широчайшие полномочия, закреплённые в «Положении о Дворцовом коменданте» от 25-го сентября 1906 года. «Общее наблюдение, — говорилось в этом «Положении», — за безопасностью императорских резиденций, а равно главный надзор за безопасностью пути во время Высочайших путешествий возлагаются на Дворцового коменданта под высшим руководством министра Императорского Двора. Требования последнего, относящиеся до принятия мер к обеспечению безопасности особы Государя Императора, должны быть немедленно исполняемы всеми ведомствами и учреждениями Империи. В связи с охраною безопасности императорских резиденций, на дворцового коменданта, под высшим наблюдением министра Императорского Двора, возлагается также главное руководство деятельностью полицейских органов Министерства Императорского Двора в городах дворцового ведомства, а также деятельностью лиц, несущих полицейские обязанности по установлениям того же министерства, перечисленных в дальнейших статьях сего Положения. Для исполнения различных поручений Дворцового коменданта в его распоряжение командируются выбранные им военные и гражданские чины. Кроме военных и полицейских сил, которые в нужном количестве, по требованию Дворцового коменданта, временно командируются подлежащими властями под его начальство, в постоянном распоряжении состоят нижеследующие части: дворцовая полиция, собственный Его Императорского Величества конвой, сводно-гвардейский батальон и 1-й железнодорожный батальон»[743].

Вопросам безопасности царского маршрута предавалось огромное значение. Минимум за несколько дней до царской поездки составлялся маршрут следования литерного поезда «А», как официально наименовался императорский состав. Перед литерным поездом «А», или вслед за ним, всегда следовал литерный поезд «Б», или, как его называли, «свитский поезд». Оба состава внешне совершенно не отличались друг от друга. Часто поезда менялись местами для дезинформации[744].

Однако неправильно было бы думать, что всего существовало два состава императорских поездов. Как верно пишет Ю. Новосельский: «Императорский поезд — это определенный, в зависимости от назначения, набор специальных вагонов, ведомых паровозом, отвечающим, в свою очередь, повышенным требованиям. Паровозы, имея известное «плечо», на пути следования могли неоднократно меняться. Вагоны были постоянными на данном маршруте, хотя и здесь, в зависимости от ширины колеи, «тележки» были сменными. Вагоны, составляющие Императорские поезда, могли находиться в Санкт-Петербурге, Москве, Курске, в Крыму, в Польше, в Финляндии»[745].

Вагоны императорского поезда были выкрашены в синий цвет с золотой полосой по линии подоконников. Верхние части окон были украшены золочеными двуглавыми орлами. Крыши вагонов имели светло-серый цвет. Рельефно выделялись бронзовые головки входных поручней[746].

Начальник канцелярии министерства Двора генерал А. А. Мосолов вспоминал: «В первом вагоне находился конвой и прислуга. Как только поезд останавливался, часовые бегом занимали свои места у вагонов Их Величеств. Во втором вагоне находились кухня и помещения для метрдотеля и поваров. Третий вагон представлял собой столовую красного дерева; треть этого вагона отведена была под гостиную с тяжелыми драпировками и мебелью, обитую бархатным штофом; там же стояло пианино. Четвертый вагон пересекался во всю ширину коридором и был предназначен для Их Величеств. Первое купе представляло собой гостиную Государыни серо-лиловых тонов. Если Императрицы не было в поезде, купе это закрывалось на ключ. В пятом вагоне находилась детская. Шестой вагон отводился свите. Комфорт был обеспечен, конечно, полностью. На каждой двери была рамка для помещения визитной карточки. Одно купе всегда было свободным: в него помещали лиц, представлявшихся Их Величествам в пути и почему-то оставляемых в поезде. Седьмой вагон предназначался для багажа, а в восьмом находились инспектор Высочайших поездов, комендант поезда, прислуга свиты, доктор и аптека. Вагоны освещались электричеством, обогревались паровым отоплением, в каждом купе был телефон. У изголовья дивана находилась ручка стоп-крана. В тамбуре вагона круглосуточно дежурил кондуктор»[747].

Во время Мировой войны императорский поезд использовался в сокращенном составе. Флигель-адъютант полковник А. А. Мордвинов вспоминал, что с началом войны «Императорский поезд был невелик. Он состоял в центре из вагона Его Величества, где находились спальня и кабинет Государя; рядом — свитский, с одной стороны, а с другой — вагон-столовая. Далее шла кухня с буфетом, вагон с военно-походной канцелярией и последний вагон, где помещались железнодорожные инженеры и начальник той дороги, по которой следовал поезд»[748].

В маршруте чётко указывалось время и место отправления со станции отбытия и прибытия поезда на станцию назначения. Кроме того, в маршруте обязательно указывались все населённые пункты, где будет останавливаться императорский проезд, с точным указанием времени прибытия в населённый пункт и отбытия из населённого пункта. Маршрут разрабатывался в ведомстве дворцового коменданта, после чего направлялся со специальным уведомлением директору Департамента полиции, для принятия им мер безопасности во время следования императорского поезда по указанному маршруту. Вот одна из таких сопроводительных записок, посланных дворцовым комендантом В. Н. Воейковым тогдашнему директору Департамента полиции В. А. Брюн-де-Сен-Ипполиту в 1915 году: «Срочно. Секретно. Свиты Его Величества генерал-майор Воейков, свидетельствуя совершенное почтение Его Превосходительству Валентину Анатольевичу, имеет честь препроводить при сем маршрут следования собственного Его Императорского Величества поезда»[749].

Безопасность маршрута императорского поезда обеспечивалась военнослужащими Собственного Его Императорского Величества 1-го Железнодорожного полка под командованием генерал-майора С. А. Цабеля. По пути следования поезда активизировалась работа секретной агентуры, определялась так называемая полоса отчуждения от железнодорожного полотна расстоянием в 100 метров, проникать на которую посторонним лицам без надлежащего пропуска запрещалось. В каждом крупном городе, где останавливался императорский поезд, Государя встречали: местный губернатор, местные власти и представители сословий, а кроме того, начальник Губернского жандармского управления. Губернатор и начальник ГЖУ представлялись царю и делали ему специальные доклады. После того, как императорский поезд покидал территорию того или иного жандармского управления, его начальник посылал в Департамент полиции соответствующую телеграмму. Вот одна из них: «Поезд литера «А» проследовал район управления своевременно и благополучно. Полковник Тимофеев»[750].

Когда поезд прибывал на конечную станцию, соответственно начальник ГЖУ направлял телеграмму в Департамент подобного рода: «23-го три тридцать изволил благополучно прибыть в Могилёв Государь Император»[751].

Мы остановились столь подробно на порядке следования императорского поезда в том числе и потому, что в последние две поездки императора Николая II (из Царского Села в Ставку и неудачную из Могилёва в Петроград) этот порядок либо совершался с существенными отклонениями, либо не осуществлялся вообще.

Начнём с маршрута императорского поезда из Царского Села в Могилёв в феврале 1917 года. Отметим, что Вязьма, Смоленск, Орша и Могилёв относились к Александровской железной дороге. Именно через эту дорогу лежал самый быстрый путь в Ставку через Витебск и Оршу. Царский же поезд пошёл как бы в объезд через Бологое. Ранее в официальных маршрутах императора Николая II в Ставку Бологое, Вязьма и Смоленск не указывались. Вот, например, один из маршрутов «следования Его Императорского Величества от Царского Села до Могилёва» за 1915 год: «Царское Село — 22 часа. Дно — 4.03 утра. Орша — 13.40. Могилёв — 15.30»[752]. Царский поезд проводил в пути от Царского Села до Могилёва 17 часов 30 минут[753].

Однако во время своей последней поездки император провёл в пути, если брать за основу камер-фурьерский журнал, 25 часов 30 минут (выезд в 14–00 22-го февраля, прибытие 15 часов 30 минут 23-го февраля). То есть на 8 часов больше! Чем было вызвано столь большое опоздание? Более длинным маршрутом? Но ведь Государь так торопился в Ставку. Может быть, снежными заносами, которые были не редкостью на российских железных дорогах, или иными непредвиденными обстоятельствами? Но ни в дневнике Николая II, ни в воспоминаниях очевидцев ни о чём таком не говорится. Дубенский прямо заявляет: «Весь наш путь прошёл совершенно обычным порядком, всюду было спокойно»[754].

22-го февраля в 20 часов 50 минут царский поезд прибыл в Бологое. Оттуда Государь отправил императрице телеграмму № 205. Телеграмма была подана из Бологого в 20 часов 55 минут, получена в Царском Селе в 21 час 17 минут: «Её Величеству. Едем хорошо. Мысленно со всеми. Одиноко и скучно. Очень благодарю за письма. Обнимаю всех. Покойной ночи. Ники»[755].

В телеграмме Государя говорится о каких-то письмах. Но, судя по имеющимся у нас документам, 22-го февраля, то есть в день отъезда Николая II в Ставку, императрица написала супругу только одно письмо № 644. Здесь возникает, конечно, вопрос: зачем императрице понадобилось срочно писать мужу письмо, если они только что расстались? Тем более что в самом письме нет ничего сверхважного: всё те же разговоры о сильной руке, о «нашем Друге» и т. п. Не может не поражать в письме следующая фраза: «Со станции я поезду прямо к Знаменью, именно потому, что бывала с тобой там раньше, это успокоит и укрепит меня, и я помолюсь за тебя, мой ангел»[756].

А теперь вспомним дневник императрицы от 22-го февраля: «Поехали с Ники к Знаменью, и потом отвезла его на вокзал». А также дневник Государя от того же числа: «Простился со всем своим милым семейством и поехал с Аликс к Знамению, а затем на станцию».

Что же получается? Проводив Николая II, императрица сразу вновь поехала молиться к Знамению, где только что была. Да ещё разъясняет царю, что она там бывала с ним раньше. Это «раньше» было всего час назад, и логичнее было бы, если бы императрица написала, где «мы только что с тобой были». Интересно, что в своём дневнике Александра Феодоровна ни слова не говорит, что после проводов супруга она поехала в церковь.

Далее возникает вопрос: каким образом императрица сумела доставить своё письмо царю в Бологое? Ведь, даже если представить, что, вернувшись из Знамения, она тут же бросилась писать письмо, то оно смогло было быть доставлено в экстренный курьер не раньше чем через 2 часа, то есть около 17–30. Получается, что поезд с письмом, не содержащим никакой важной информации, домчался до Бологого за 5 с половиной часов! Между тем Государь ехал до Бологого целых 7 часов. Понятно, что доставить письмо за такое время императрица Александра Феодоровна не могла.

Несколько слов и о самом письме. Мы уже писали несколько раз о сомнительном происхождении переписки царской четы. Ещё более сомнительным является характер их публикаций. Так, В. М. Хрусталев, публикуя царские письма, даёт сноску сначала на ГА РФ, потом на «Переписку Николая и Александры Романовых» Покровского. То есть ссылка-то на архив, а цитирование по пресловутой «Переписке». Между тем, в книге С. В. Мироненко и А. Мейлунаса публикуется перевод, видимо с английского, некоторых царских писем. Естественно, ни ссылок на источники, ни кем сделан перевод, в книге не указывается. Между тем, письмо № 644 в книге С. В. Мироненко имеет значительные расхождения с «Перепиской». Вызваны ли эти расхождения сокращениями, или наоборот, вставками в текст письма по «Переписке», не понятно. Но в письме из книги Мироненко нет ни слова ни о том, что нужно быть твёрдым с Алексеевым, ни о том, что Государыня собирается поехать к Знамению[757].

Но продолжим рассказ о письме. Нам объясняют, каким образом письмо оказалось у царя в Бологом. Императрица просто оставила его в царском вагоне перед расставанием. Об этом пишет уже из Могилёва в письме от 23 февраля и сам царь: «Сердечно благодарю за твое дорогое письмо, которое ты оставила в моём купе. Я с жадностью прочёл его перед отходом ко сну»[758]. Только вопрос, зачем Николай II второй раз благодарит жену за это письмо, если он это уже сделал в Бологом? И почему в телеграмме из Бологого речь идёт о письмах, а в послании из Могилёва только «о письме»?

Из имеющихся телеграмм мы знаем о проследовании императорского поезда через район управления Вязьмы, участка Вязьма — Могилёв и прибытия в Могилёв. 23-го февраля в 23 часа в Департамент полиции ушла следующая телеграмма из Вязьмы от начальника Жандармского полицейского управления генерала П. И. Фурса: «Литерные поезда район управления проследовали благополучно. Генерал Фурса»[759].

Вторая телеграмма от подполковника Б. Н. Сергеевского из Могилёва: «Поезда литера А и Б участок Вязьма — Могилёв проследовали благополучно. Подполковник Сергеевский»[760].

Любопытно, что упомянутый подполковник был назначен генералом Алексеевым начальником службы связи при Ставке императора Николая II 18-го февраля 1917 года, то есть за четыре дня до отъезда императора в Могилёв. Впоследствии тот же Сергеевский, повышенный в звании до полковника, был начальником службы связи при Алексееве и Корнилове.

23-го февраля 1917 года в 16 часов 10 минут начальник Могилёвского губернского жандармского управления полковник В. И. Еленский направил директору Департамента полиции следующую телеграмму № 917: «Его Величество соизволил прибыть благополучно»[761].

23-е февраля 1917 года. Четверг. Царская Ставка. Могилёв

23-го февраля 1917 года в 15 часов императорский поезд прибыл в Могилёв. «Для встречи Государя на вокзал Могилёва прибыли: генерал-адъютант Алексеев, генерал-адъютант Иванов, адмирал Русин, генерал Клембовский, генерал-лейтенант Лукомский, генерал-лейтенант Егоров, состоящий при штабе Походного Атамана генерал-от-кавалерии Семгин, протопресвитер о. Шавелъский, губернатор и высшие начальствующие лица штаба Верховного Главнокомандующего», — говорится в ка-мер-фурьерском журнале[762].

По сведениям Воейкова, встречавшие Государя «Алексеев со старшими чинами штаба» произвели на него впечатление людей, чем-то смущённых[763].

Император отправился в штаб, где имел часовой разговор с Алексеевым. «Приехал в Могилёв в 3 ч. Был встречен ген. Алексеевым и штабом. Провёл час времени с ним (от слов «с ним» в подлиннике проведена стрелка с слову «Алексеевым»)[764].

Но в своем письме императрице от 23-го февраля император «сокращает» разговор с Алексеевым на 30 минут. «Был солнечный и холодный день, и меня встретила обычная публика с Алексеевым во главе. Он выглядит действительно очень хорошо, и на лице выражение спокойствия, какого я давно не видал. Мы с ним хорошо поговорили с полчаса»[765].

Генерал Спиридович тоже пишет о коротком разговоре Государя с Алексеевым: «В Могилёве Государь был встречен начальником штаба генерал-адъютантом Алексеевым, генерал-адъютантом Ивановым и высшими чинами Ставки. Проехав во дворец, Его Величество выслушал небольшой рассказ Алексеева, выглядевшего усталым»[766].

Продолжается путаница с царскими письмами. Судя по дневнику императрицы Александры Феодоровны, 23-го февраля, в четверг, она написала Государю письмо № 645. Если верить «Переписке», то в этом письме императрица сообщает, что «у Ольги и Алексея корь»[767]. Между тем, в своём дневнике императрица сообщает, что написала царю письмо, в котором сообщила о болезни детей, но ни слова не говорит о посланной ему телеграмме с тем же известием. Между тем, если бы царица послала Николаю II телеграмму о начале болезни, то отпадала надобность в письме с тем же известием, если же она написала об этом письмо, то какой смысл был в телеграмме? Тем более, не будем забывать, что между Ставкой и Царским Селом существовал прямой провод. Любая информация, требовавшая немедленной доставки, могла быть передана по телефону.

Далее. В своём ответном письме от 23-го февраля Николай II пишет, что прибыл в Могилёв и после получасового разговора с Алексеевым получил «твою телеграмму о кори Ольги и Бэби». Так как царь прибыл в Ставку в 15–30, то телеграмму он должен был получить не позднее 17 часов 23-го февраля. Спиридович об этом и пишет, что Государь после своей первой беседы с Алексеевым «перед обедом получил телеграмму от царицы о болезни детей и сообщил об этом за обедом военным иностранным представителям, которые особенно сочувственно справлялись о Наследнике»[768].

Однако в дневнике Николая II от 23-го февраля ничего не говорится о болезни детей. «Пусто показалось в доме без Алексея. Обедал со всеми иностранцами и нашими»[769].

Между тем Воейков в своих воспоминаниях пишет: «В пятницу утром Его Величество получил от императрицы телеграмму с извещением, что Алексей Николаевич и две великие княжны заболели корью»[770]. Напомним, что пятницей было 24-е, а не 23-е февраля. То, что Воейков не ошибся и не спутал даты, убеждают его дальнейшие слова: «В пятницу я получил из Петрограда от своего начальника особого отдела телеграмму, что в Петрограде неспокойно и происходят уличные беспорядки. Полученные сведения навели меня на мысль просить Государя под предлогом болезни Наследника вернуться в Царское Село»[771].

23-го февраля никаких серьёзных беспорядков в Петрограде ещё не было. И поэтому предложение Воейкова могло относиться только к 24 февраля. Кстати, в пользу того, что император узнал о болезни детей в пятницу, а не в четверг, говорит и дневниковая запись Николая II от пятницы 24-го февраля: «Вчера Ольга и Алексей, заболели корью, а сегодня Татьяна последовала их примеру»[772]. Встреча с Воейковым подтверждается и камер-фурьерским журналом от 24-го февраля: «По окончании обеда Государь принял Воейкова».

Кроме того, в письме Николая II от 24-го февраля, вернее приписке к письму 23-го февраля, помеченной 24, появляются сведения о второй телеграмме. «Только что получил твою телеграмму о здоровье детей»[773].

Сведений об этой телеграмме мы не находим ни в дневнике царя, ни в дневнике царицы. Единственный её след встречается в воспоминаниях Воейкова. Но Воейков утверждает, что это была первая телеграмма с сообщением о болезни.

Теперь вернёмся к событиям дня 23-го февраля. Итак, император, судя по имеющимся документам, имел непродолжительный разговор с Алексеевым. Судя по продолжительности, да и по дальнейшему распорядку дня, ничего серьёзного в этом разговоре не обсуждалось. В камер-фурьерском журнале от 23-го февраля сообщается: «23.02.1917. четверг. В 3 часа 30 минут дня Его Величество изволил посетить Свой Штаб, возвратился в 4 ч. 40 мин. дня»[774].

«Обычная жизнь Царской Ставки началась», — сообщает генерал Дубенский[775].

Правда, некоторые офицеры Ставки, оказавшись за границей, пытались представить дело так, будто Николай II по прибытии в Могилёв целыми днями работал с Алексеевым и, дескать, поэтому пропустил начало революции. Так, полковник В. М. Пронин писал: «Весной 1917 года должно было начаться общее наступление союзных армий. К этому времени генералом Алексеевым был разработан и утверждён Государем план наступления русской армии, которая была в техническом отношении снабжена, как никогда. Поглощённые оперативной работой в управлении штаба там мало обращали внимания на короткие сведения о беспорядках в Петрограде»[776].

Это утверждение Пронина ложно. Мы знаем, что общий план весенней кампании был уже утверждён в январе 1917 года. Во время же последнего пребывания императора в Ставке в феврале 1917 года его встречи с Алексеевым были достаточно кратковременными (за исключением 26-го февраля) и явно не носили обсуждение планов крупномасштабного наступления. Интересно, что в своей книге о последних днях царской Ставки Пронин уже ничего не писал о длительных обсуждениях Николаем II и Алексеевым грядущих военных операций.

Между тем, достаточная непродолжительность встреч Николая II и начальника штаба труднообъяснима. Мы знаем, что Государь ехал в Ставку срочно, встревоженным и по какому-то весьма важному и безотлагательному делу. Инициатором этой поездки был Алексеев. Поэтому либо Алексеев успел в часовом разговоре сообщить что-то весьма важное Государю, либо Государь уже не доверял полностью Алексееву. Поражают и другие фразы Дубенского: «В тот же вечер, [то есть 23-го февраля — П. М.] я посетил разных лиц, видел много штабных генералов, офицеров, спрашивал, как идут дела на фронте, какие события в самом Могилёве. «У нас всё по-прежнему, на фронте затишье, спокойно новостей нет», — отвечали мне. «Но что делается в Петрограде, по газетам, агентским телеграммам (без цензуры), там ожидают тревожных дней. Предстоят будто бы волнения из-за недостатка хлеба. А Дума и часть Государственного Совета так же неспокойны… Здесь опасаются, как всё этой пройдёт и что будет дальше», — спрашивали меня в свою очередь»[777].

Странные разговоры вёл Дубенский по прибытию в Ставку. Не менее странными были ответы высших её чинов. Откуда им было известно о грядущих хлебных волнениях в Петрограде? Почему так уверенно ожидали они тревожных дней? Откуда этот убеждённый пессимизм со стороны людей военных, ближайших генералов царя? Казалось бы, они, наоборот, должны излучать уверенность и пресекать «на корню» любые упаднические настроения.

Дежурный генерал при Верховном главнокомандующем генерал-лейтенант П. К. Кондзеровский в своих воспоминаниях писал: «После возвращения Государя Императора из Царского Села в Ставку в феврале 1917 года не было уже того спокойствия в смысле общего настроения, как было до убийства Распутина. Толковали обо всем, что делалось, о министерстве Голицына, о Протопопове и т. п. Ко мне в кабинет часто заходили делиться впечатлениями самые высокопоставленные лица. Однажды зашел великий князь Кирилл Владимирович и долго говорил о том, что так продолжаться не может, что все неминуемо кончится катастрофой. Другой раз зашел П. М. Кауфман, перед тем как идти к Государю с целью указать на невозможность продолжения принятого курса внутренней политики. Делился со мною своими впечатлениями и Протопресвитер, отец Георгий, который рассказывал, что когда он попробовал заговорить с Его Величеством на эту же тему, Государь решительно перевел разговор на другую тему»[778].

Дубенский уже 23-го февраля весь вечер беседует с лейб-хирургом Государя С. П. Фёдоровым и адмиралом К. Д. Ниловым. О чём его беседа? Да всё о том же: «о тех сюрпризах и неожиданностях, которые нам принесёт будущее, рисовалась невесёлая перспектива».

Получается, что мудрые и все предвидящие генералы Ставки ужасались от приближающихся событий, а беспечный царь, как ни в чём не бывало, выслушивал доклады да принимал ордена. На самом деле, вырисовывается другая картина: ближайшее окружение царя знало о готовящихся «неожиданностях». Знал о них и Николай II.

Протопресвитер Георгий Шавельский в своих воспоминаниях пишет, что, увидев 23-го февраля на могилёвском перроне Николая II, он поразился, как изменился внешний вид императора. «23 февраля, в четверг, в 3 часа дня Государь прибыл в Ставку. На вокзале обычная встреча. Как и прежде, Государь ласков и приветлив. Но в наружном его виде произошла значительная перемена. Он постарел, осунулся. Стало больше седых волос, больших морщин — лицо как-то сморщилось, точно подсохло»[779].

Кстати, насчёт Георгия Шавельского. Он передаёт интересные сведения об отношении старших чинов Ставки к возвращению Государя: «Когда в половине февраля стало известно, что 23 февраля Государь возвращается в Ставку, чины Ставки, особенно старшие, совсем не обрадовались, — приходилось слышать: — Чего едет? Сидел бы лучше там! Так спокойно было, когда его тут не было»[780].

Шавельский не сообщает, кто из старших чинов Ставки так отзывался о Николае II. По своему обыкновению, Шавельский смешивает ложь с правдой.

Но что самое любопытное, Шавельский не скрывает, что, узнав о приезде 23-го февраля царя в Ставку, он «решил через день после его приезда уехать на фронт и там задержаться насколько возможно дольше»[781].

Скорее всего, осторожный Шавельский знал о готовящихся в Ставке каких-то радикальных событиях и поспешил переждать их в более спокойном месте. Хотя, может быть, поездка Шавельского преследовала и совсем иную цель. Ведь уехал Шавельский не на фронт, а в Псков, к генералу Рузскому, причем проследовал он тем самым маршрутом Дно-Псков, тем самым путем, которым через пять дней проследует не допущенный в Петроград поезд Государя.

Не вызывает сомнений, что пребывание Николая II в Ставке объяснялось не военными причинами. Император чего-то или кого-то ждал в Могилёве. Причём эта встреча была для царя чрезвычайно важна.

23-е февраля 1917 года в Петрограде

Так как наш труд посвящён императору Николаю II в февральско-мартовские дни 1917 года, а не всей истории Февральской революции, то наше изложение событий в Петрограде даётся весьма схематично. Мы выделяем лишь главные из этих событий. Само это изложение нам необходимо только в том аспекте, в котором оно помогает нам раскрыть главную тему нашего труда.

Итак, 23-го февраля в четверг в Петрограде началась забастовка на некоторых петроградских заводах. Забастовка была приурочена к пресловутому революционному женскому «празднику» 8-го марта, который по юлианскому календарю приходится на 23-е февраля. Поэтому главными застрельщиками забастовки стали текстильщицы Выборгского района. Их делегатки отправились по другим заводам и вовлекли в забастовку около 30 тысяч человек. К вечеру это число достигло 90 тысяч человек[782]. Главные лозунги бастующих были не политические, а «Дайте хлеба!».

Из сообщений Охранного отделения от 23-го февраля 1917 года: «23-го февраля с 9 часов утра, в знак протеста по поводу недостатка чёрного хлеба в пекарнях и мелочных лавках, на заводах и фабриках района Выборгской части начались забастовки рабочих, которые затем распространились на некоторые заводы, причём в течение дня были прекращены работы в 50 фабрично-заводских предприятиях, где забастовали 87 534 человека рабочих.

Рабочие Выборгского района, около 1 часа дня, выходя толпами на улицы с криками «дайте хлеба», стали одновременно производить в местах беспорядки, снимая по пути своего следования с работ работавших товарищей и останавливая движение трамваев, причём демонстранты отнимали у вагоновожатых ключи от электрических двигателей и били стёкла в некоторых вагонах.

Забастовщики, энергично разгоняемые нарядами полиции и вытребованными конными воинскими частями, рассеиваемые в одном месте, вскоре собирались в другом, проявляя в данном случае особое упорство. Лишь к 7 часам вечера в районе Выборгской части порядок был восстановлен.

К 4 часам дня часть рабочих всё-таки перешла поодиночке через мосты и по льду реки Невы на большом её протяжении, и достигла набережных левого берега, где рабочим удалось организоваться в прилегающих к набережным улицам и затем, почти одновременно, снять с работы рабочих 6-ти заводов в районе 3-го участка Рождественской и 1-го участка Литейной части и далее произвести демонстрации на Литейном и Суворовском проспектах, где рабочие были разогнаны. Почти одновременно с этим, в 4 1/2 часов дня на Невском проспекте, вблизи Знаменской и Казанской площадей, часть бастующих рабочих произвела несколько попыток задержать движение трамваев и учинить беспорядки, но демонстранты были тотчас же разгоняемы и движение трамваев восстанавливалось»[783].

Из сообщений Охранного отделения видно, что там воспринимали рабочие выступления просто как очередные забастовки. Забастовки в Петрограде не были редкостью и им большого значения власти не придали. На это и рассчитывали те, кто организовал эти забастовки. Толпа, требующая хлеба, не вызывала ни тревоги у властей, ни неприязни у войск. Более того, вид «голодных» женщин и детей вызывал сочувствие.

Забастовки стали носить тревожный характер тогда, когда стало ясно, что главная их цель — нанести удар по объектам военной промышленности. Также стало ясно, что требования о хлебе, выдвигаемые бастующими, являются демагогическими. Так, бастующими была сорвана работа завода «Айваз», где осуществлялась выпечка хлеба именно для рабочих. Причём работа по выпечке была поставлена на этом заводе очень хорошо[784].

В процессе «мирной» забастовки появились первые жертвы Февральского переворота. Как и 9-го января 1905 года ими стали полицейские: помощники пристава Каргельс, Гротгус и надзиратель Вишев, которые получили тяжёлые ранения от рук бунтовщиков.

Во второй половине дня главный удар бастующих пришёлся на военные заводы: Патронный, Снарядный цех морского ведомства, Орудийный, завод «По воздухоплаванию».

Особую роль в февральских событиях сыграла ситуация на Путиловском заводе. Там ещё 18 февраля 1917 года рабочие одного из цехов потребовали 50 % прибавки к зарплате. Причём, выдвигая такое непомерное требование, рабочие бастующего цеха не посоветовались со своими товарищами из других цехов[785]. Когда же директор завода наотрез отказался выполнять это требование, рабочие устроили сидячую забастовку. Дирекция пообещала сделать надбавку в 20 %, но одновременно 21-го февраля уволила рабочих бастующего цеха. Эта крайне неумная, с точки зрения интересов администрации, мера привела к распространению забастовки на другие цеха. 22-го февраля администрация объявила о закрытии этих цехов на неопределённое время. «Это означало, — справедливо пишет Г. М. Катков, — что тридцать тысяч хорошо организованных рабочих, в большинстве высококвалифицированных, были буквально выброшены на улицу[786]».

Не вызывает никаких сомнений, что действия администрации Путиловского завода способствовали успеху революции. Точно так же не вызывает сомнений, что вся эта забастовка 23-го февраля была тщательно спланирована. Как опять-таки справедливо пишет Г. М. Катков, «причины забастовок всё ещё совершенно темны. Невозможно было массовое движение такого масштаба и размаха без какой-то направляющей силы»[787].

Давайте попробуем разобраться, кто же представлял эту направляющую силу в феврале 1917 года.

22 февраля 1917 г., то есть в день отъезда Государя в Ставку, к депутату Государственной Думы А. Ф. Керенскому явилась на приём группа рабочих Путиловского завода. Делегация сообщила Керенскому, что на заводе, подвергнутом в этот день локауту, затевается событие, которое может иметь далеко идущие последствия. Начинается какое-то большое политическое движение. Пришедшие на прием рабочие заявили, что считают своим долгом предупредить депутата об этом, так как они не знают, чем это движение кончится, но для них, по настроению окружающих их рабочих, ясно, что должно произойти что-то очень серьезное[788].

Интересно, что «рабочие» пришли не к Гучкову, общепризнанному лидеру оппозиции, не к Родзянко, председателю Государственной Думы, не к Милюкову, лидеру «Прогрессивного блока» — а к Керенскому.

Здесь следует пояснить то, что сообщили Керенскому пу-тиловские рабочие.

В феврале 1916 года на ряде военных заводов было введено временное государственное управление, ограничившее права пользования частных владельцев заводов, так называемый секвестр. На Путиловских заводах было выработано новое правление. Его председателем стал генерал-лейтенант флота А. Н. Крылов. Известный судостроитель Крылов был назначен на эту должность по рекомендации военного министра Поливанова и морского Григоровича[789]. Начальником Путиловского завода был назначен член правления генерал-майор Николай Фёдорович Дроздов. Генерал Дроздов был профессиональный артиллерист: окончил Михайловскую артиллерийскую академию, служил в артиллерийском комитете Главного артиллерийского управления. Этот генерал был самым тесным образом связан с начальником ГАУ генералом Маниковским, о котором мы уже писали. Напомним ещё раз, что писал о генерале Маниковском В. В. Шульгин: «Генерал Алексей Алексеевич Маниковский был талантливым человеком. […] В его руках казённые заводы, да и частные (например, мы отобрали у владельцев огромный Путиловский завод и отдали его в лен Маниковскому)»[790].

Н. Н. Яковлев писал, что «имя генерала Маниковского всегда открывало список военных, входивших в масонскую организацию»[791].

Мы помним, что заговорщики прочили Маниковского в диктаторы, мы помним также, что Маниковский был всецело на стороне заговорщиков. Не вызывает никаких сомнений, что генерал Дроздов находился в полном подчинении у Маниковского. Кстати, после большевистского переворота оба генерала дружно вступили в ряды РККА.

В связи с этим, очевидно, что вся ситуация с забастовкой и увольнениями на Путиловском заводе была искусственной и организована Маниковским и Дроздовым. Только они контролировали ситуацию на заводе, в том числе и революционные группы.

Но Маниковский и тем более Дроздов не могли действовать по своей инициативе, без руководящего политического центра. Тем более вряд ли, чтобы эти генералы направили толпы мятежников на военные объекты. Это должен был сделать всё тот же политический центр. И этот центр был в лице А. Ф. Керенского. В. В. Кожинов прямо пишет, что «Маниковский был масоном и близким сподвижником Керенского»[792]. Не случайно в октябре 1917 года Керенский назначит Маниковского управляющим военным министерством.

Интересно, что революционным главарям был хорошо известен план мероприятий военных властей на случай возникновения беспорядков. Социал-демократ А. Г. Шляпников в своих мемуарах пишет: «Нам было очень хорошо известно о приготовлениях царских слуг для борьбы на «внутреннем фронте». Нам передавали даже некоторые детали. У начальника Петербургского военного округа, генерала Хабалова, в его канцелярии «работал» жандармский генерал Гордон, обложенный картами и точными планами Питера. На картах он делал пометки с указанием о том, где, на каких отдельных улицах, перекрестках и т. п. должны быть поставлены полицейские части и пулеметы»[793].

Нельзя также не коснуться и роли председателя правления «Общества Путиловских заводов» А. И. Путилова. К февралю 1917 года Путилов, кроме председателя правления вышеуказанного общества, являлся директором Московско-Казанской железной дороги, председателем русского общества «Сименс-Шуккерт» (ныне завод «Электросила»), председателем Русско-Балтийского судостроительного общества и председателем правления Русско-Азиатского банка. К 1917 году этот банк имел 102 отделения в империи и 17 за рубежом. Его капитал равнялся 629 млн рублей.

Между тем именно нечистоплотная деятельность Путилова стала одной из главных причин, по которой на военных частных заводах было введено государственное управление. Вот что пишет по этому поводу О. Р. Айрапетов: «Принимая одной рукой значительные авансы в качестве заводчика, Путилов присваивал их другой рукой в качестве банкира»[794].

Путилов был членом масонской ложи. Но это не главное, а главное, что он был самым тесным образом связан с Бродвейским банкирским сообществом. Его представителем на Бродвее 120 был Джон МакГрегор Грант[795]. Членом банковского консорциума являлся Абрам Лейбович Животовский, родной дядя Льва Троцкого по материнской линии[796]. После Февральской революции Путилов активно способствовал финансовым потокам сначала в поддержку Керенского, а затем и большевиков.

Причастность ведущих финансовых кругов, как российских, так и зарубежных, к беспорядкам февраля 1917 года, видна из сообщений Охранного отделения. Оно сообщало, что в феврале 1917 года «40 высших членов финансового и промышленного мира приняли участие в собрании. Собрание это имело место в помещении правления одного крупного промышленного предприятия, с участием 3 или 4 представителей больших заграничных банков. Финансисты и промышленники постановили почти единодушно, что в случае нового займа они дадут деньги лишь народу, но откажут в этом нынешнему составу правительства»[797].

Напомним, речь идёт о займах, которые европейские и американские банки давали императорскому правительству для закупки вооружений. Следующий после февраля 1917 года заём, так называемый «Заём Свободы», был предоставлен Временному правительству банкирами США 14 мая 1917 года.

«Мирную» «голодную» демонстрацию нельзя было организовать без профессиональных руководителей. Именно эти руководители направляли толпы на военные заводы, стреляли в полицейских и солдат, громили управления контрразведки и охранных отделений. Эти боевики были, и их присутствие нашло своё отражение в мемуарной литературе. Вспомним уже цитируемые нами воспоминания генерала А. П. Балка. Он описывает английских офицеров, руководивших мятежниками. Но правильнее было бы сказать, что Балк видел людей, одетых в английскую форму. Кем они были на самом деле, сказать трудно. Кроме того, многие свидетели указывают на большое количество боевиков-евреев, одетых в русскую форму и плохо говоривших по-русски. Ещё в 1912 году один из лидеров Бродвейской группы Герма Лёб призывал «посылать в Россию сотни наемников-боевиков»[798].

Если мы вспомним об отрядах боевиков, созданных Шиффом и Троцким в январе 1917 года в Нью-Йорке, а также о частых сообщениях заграничного бюро Охранного отделения о засылке в Россию так называемых «американских анархистов», то можно предположить, что это именно они и принимали активное участие в беспорядках в феврале 1917 года на улицах Петрограда.

Конечно, нельзя сбрасывать со счётов и участие германской агентуры в организации беспорядков. Немцам не меньше, чем Бродвейской группе, требовалось крушение России. Безусловно, за разгромом правительственных и полицейских учреждений, за убийством высокопоставленных русских военных стояли и немцы. Но дело в том, что в этом случае очень трудно различить, где действовали немецкие диверсанты, а где боевики Бродвея, насколько их интересы совпадали. Но очевидно, что одни немцы, при существовании очень мощной системы русской контрразведки, никогда бы не смогли организовать беспорядки такого масштаба.

Здесь следует сказать ещё об одной фамилии: В. Б. Станкевича. Военный инженер Станкевич был секретарём ЦК группы трудовиков и личным доверенным лицом Керенского (после февральского переворота Керенский назначил его на высокую должность комиссара временного правительства при Ставке). Так вот, этот Станкевич вспоминает, что в конце января 1917 года ему «пришлось в очень интимном кругу встретиться с Керенским. Речь шла о возможностях дворцового переворота»[799].

Таким образом, можно с уверенность констатировать, что события февраля 1917 года были не стихийным выступлением рабочих, а целенаправленной подрывной акцией, с целью свержения существующего строя, организованной группой лиц, в которую входило военное руководство заводами, ряд банкиров и политиков во главе с Керенским. Эта группа действовала в интересах группы американских банкиров и действовала по своему намеченному плану. Главной целью начавшихся беспорядков было вывести на первые роли Керенского и придать ему образ вождя революции.

В своих воспоминаниях Керенский деликатно умалчивает, что он делал в первые дни революции. Он хочет представить дело так, словно включился в политическую борьбу лишь 27-го февраля. Хотя тут же многозначительно замечает: «Сцена для последнего акта спектакля была уже давно готова. […] Час истории, наконец, пробил»[800].

Керенский с самых первых дней Февраля был в эпицентре событий. Как вспоминал С. И. Шидловский: «В первые дни революции Керенский оказался в своей тарелке, носился, повсюду произносил речи, не различая дня от ночи, не спал, не ел»[801].

Тон речей Керенского был настолько вызывающ, что императрица Александра Феодоровна в письме Государю от 24 февраля выразила надежду, что «Керенского из Думы повесят за его ужасную речь»[802].

Таким образом, 23-го февраля 1917 года неожиданно, как для большинства других заговорщиков, так и для правительства, большую игру начала партия Уолл-стрита. В этой игре ей активно помогала партия «старообрядческой» оппозиции во главе с Гучковым, действовавшая главным образом через Центральный военно-промышленный комитет. Однако был ли Гучков посвящён в планы Керенского с самого начала, или он подключился к ним по мере развития беспорядков — неизвестно. Тем не менее сотрудничество Гучкова и Керенского в февральские дни не вызывает сомнений. Это видно по сообщениям Охранного отделения. Так, 26-го февраля оно сообщало: «Сегодня в 8 часов вечера с разрешения А. И. Гучкова в помещении Центрального Военно-Промышленного Комитета (Литейный 46) оставшиеся не арестованные члены Рабочей Группы ЦВВПК устраивали собрание для решения будто бы продовольственного вопроса, при участии членов Государственной Думы Керенского и Скобелева и 90 рабочих»[803].

Ни правительство, ни Дума не придавали никакого значения начавшимся демонстрациям. К ним относились снисходительно: ведь они только просят хлеба! Выясняя отношения друг с другом, правительство и Дума не замечали ни организованных групп боевиков, атакующих военные заводы, ни жертв среди полицейских. К вечеру город обезлюдел, и полиция сообщала: «К вечеру 23-го февраля усилиями чинов полиции и воинских нарядов порядок повсеместно в столице был восстановлен»[804].

Но это было лишь затишье перед бурей. Люди с Бродвея стремились осуществить переворот по своему плану.

24-е февраля 1917 годаПятница. Царская Ставка. Могилёв

24-е февраля, пятница, судя по камер-фурьерскому журналу и дневнику Государя, прошла в спокойном, размеренном ритме. «24.02.1917, — говорится в камер-фурьерском журнале, — Государь посетил Свой штаб и по возвращении от 12 ч. 15 м. принимал Начальника Бельгийской миссии генерала барона де Риккель»[805].

То же в дневнике Николая II: «В 10 1/2 пошёл к докладу, который окончился к 12 час. Перед завтраком [пропущено имя — П. М.] принёс мне от имени бельгийского короля военный крест. Погода была неприятная — метель. Погулял недолго в садике. Читал и писал»[806].

Генерал Дубенский: «После утреннего чая Государь отправился на доклад генерал-адъютанта Алексеева, который обычно происходил в генерал-квартирмейстерской части, помещавшейся рядом, в здании «Губернских присутственных мест». На докладе всегда присутствовали только помощник начальника штаба генерал Клембовский и генерал-квартирмейстер генерал-лейтенант Лукомский. Доклад тянулся до завтрака, т. е. до 12 1/2»[807].

Но что-то не вяжется в этой идеалистической спокойной картине. Холодным порывом ветра врываются в неё воспоминания Воейкова, которые мы уже частично приводили. «В пятницу днём я получил из Петрограда известие от своего начальника особого отдела, что в Петрограде неспокойно и происходят уличные беспорядки, которые могут принять серьёзные размеры, но что пока власти справляются. Полученные сведения навели меня на мысль просить Государя, под предлогом болезни Наследника, вернуться в Царское Село. Я стал убеждать Его Величество уехать из Ставки. Государь на это возражал, что он должен пробыть дня три-четыре и раньше вторника уезжать не хочет»[808].

Почему Воейков так настаивал на скорейшем отъезде Николая II из Ставки? Ведь 24-го февраля события в Петрограде ещё не приняли угрожающего характера. Были все основания считать, что выступления будут скоро подавлены силами полиции и армии. Может быть, Воейков обладал уже какой-то более подробной информацией? Может быть, он узнал, что оставаться царю в Ставке не безопасно? Но тогда возникает следующий вопрос: почему Государь так настойчиво возражает, что он должен оставаться в Ставке ещё три-четыре дня? Что должно было произойти за это время?

О том, что не всё было спокойно в Ставке, туманно сообщает и Дубенский. «При всех этих кажущихся благоприятных условиях жизни и работы Ставки, уже с первых часов приезда туда Государя чувствовалась некоторая неуверенность в ближайших событиях, но не в смысле военного порядка в самой Ставке, а в общей государственной жизни России»[809].

Ему вторит полковник Пронин: «Впервые тревожные сведения о волнениях в Петрограде начали поступать в Ставку 24-го февраля. Особого значения им как-то не придавали. Кстати, здесь необходимо сказать несколько слов вообще о настроении офицеров Ставки и именно тех кругов, с коими я соприкасался. Внутренне — политическая напряженность, охватившая широкие общественные круги страны незадолго до революции, не могла, конечно, не повлиять в той или иной мере на психологию офицерства армии, в частности, и в большей степени офицерства Ставки, которое естественно по своему положению было более в курсе всего происходившего. Не скажу, чтобы часто, но все-таки были разговоры и суждения на политические темы, являвшиеся отзвуком тогдашних общественно-политических настроений. Из Петрограда доходили слухи о могущих быть «крупных переменах наверху» и даже о «дворцовом перевороте»[810].

Ничего не скажешь, хорошее настроение было у офицеров Ставки! И что поражает, никто даже не пытался донести Государю свою обеспокоенность о грядущих событиях.

А далее Дубенский нам сообщает чрезвычайно важный факт, имевший место 24-го февраля. Сообщает нам он его вскользь, и на этот факт мало обращают внимание. Тем не менее, трудно переоценить его значимость. Дубенский пишет: «Вечером после обеда, который ничем не отличался от предыдущих Высочайших обедов, я отправился на телефонную станцию для переговоров через Царское с Петроградом. Телефонист мне передал, что только что окончился разговор Государя (из его кабинета) с императрицей в Царском, длившийся около получаса. По телефону я узнал, что сегодня, 24-го февраля, в Петрограде были волнения на Выборгской стороне. Толпы рабочих требовали хлеба и было несколько столкновений с полицией, но всё это сравнительно быстро успокоилось»[811].

Таким образом, мы узнаём, что между Николаем II и императрицей существовала прямая связь непосредственно из кабинета царя. 24-го февраля между царём и царицей был разговор по телефону. Не трудно догадаться, что если Дубенскому было сообщено о беспорядках, то тем более такая информация была передана императрицей Николаю II.

А теперь посмотрим. Ни в дневнике Николая II, ни в дневнике императрицы Александры Феодоровны нет ни слова об этом телефонном разговоре. Затем 24-го февраля императрица пишет Николаю II письмо, в котором описывает события в Петрограде: «Вчера были беспорядки на Васильевском острове и на Невском, потому что бедняки брали приступом булочные. Они вдребезги разнесли Филиппова и против них вызвали казаков. Всё это я узнала неофициально»[812].

Давайте задумаемся. Зачем императрице было повторять в письме к царю информацию, которую она уже передала по телефону? И зачем было вообще в письмах, которые, безусловно, могли просматриваться посторонними лицами и которые не могли быть немедленно доставлены адресату, сообщать политическую информацию первостепенной важности, когда её можно было немедленно сообщить по телефону, учитывая, что ко времени доставки письма эта важнейшая информация уже устареет?

Здесь необходимо отметить, что этот канал связи между царём и царицей, по телефону, совершенно не берется во внимание исследователями. До сих пор нам были известны следующие каналы информации царя о событиях в Петрограде: шифрованные телеграммы министра внутренних дел Протопопова, посылаемые на имя дворцового коменданта Воейкова, телеграммы генерала Хабалова и военного министра Беляева, направляемые в Ставку. (Провокационные послания Родзянко, направляемые царю с целью его дезинформации, мы в счёт не берём.)

Таким образом, переговоры царя и царицы по прямому проводу приобретают уникальный характер, так как информация, получаемая Николаем II от императрицы, была из первых рук, да ещё от верного человека. Заметим также, что первые телеграммы о положении дел в Петрограде прибыли в Ставку только 25-го февраля. Поэтому значение факта прямого разговора царя с царицей 24-го февраля приобретает особое значение.

24-е февраля в Петрограде

«24 февраля, — пишет Спиридович, — в пятницу, движение в Петрограде приняло более революционный характер. Бастовало около 170 тысяч рабочих»[813].

Между тем, нарастающее рабочее движение, пожалуй, совершенно не волновало ни правительство, ни Думу, ни революционеров. Совет министров, заседавший в те дни, даже не нашёл нужным обсудить на своём заседании проблему рабочих выступлений. Министры считали, что это дело полиции, а не политиков[814].

Военные власти были озабочены главным образом, как бы довести до сведения населения, что хлеба в Петрограде достаточно. 24-го февраля генерал Хабалов выпускает следующее объявление: «За последние дни отпуск муки в пекарни для выпечки хлеба в Петрограде производится в том же объёме, что и прежде. Недостатка хлеба в продаже не должно быть. Если же в некоторых лавках хлеба иным не хватило, то потому, что многие, опасаясь недостатка хлеба, покупали его в запас на сухари. Ржаная мука имеется в Петрограде в достаточном количестве. Подвоз этой муки идёт непрерывно»[815].

Интересно, что генерал ни словом не предупреждает о запрещении скоплений людей на улйцах, о том, что любые противоправные действия будут беспощадно пресекаться. Ничего этого нет. Одна забота о подвозе хлеба. Только за 24-е февраля Хабалов принял две внушительные депутации: одну от мелких пекарен, а другую от фабрикантов. И те, и другие говорили о проблемах хлебозаготовок. Хабалов принял весьма близко к сердцу эту проблему и фактически весь день ею занимался. Между тем, драгоценное время для подавления мятежа в его зародыше было упущено.

Дума также не дала рабочим выступлениям ни одной оценки. Причина этого молчания думцев на наш взгляд очевидна. Главари думской оппозиции просто не знали, как реагировать на события, которые они не инициировали и которые они не контролировали. Ведь ещё накануне этих событий лидер «Прогрессивного блока» Милюков вынужден был признать, что «Дума будет действовать словом и только словом»[816]. А тут получалось, что кто-то весьма успешно обходится без думских Демосфенов и устраивает самую настоящую революцию! «Прогрессивный блок» совершенно не знал, присоединяться ли к этому движению или, наоборот, от него отмежёвываться. Как писал депутат Государственной Думы и член «Прогрессивного блока» С. П. Мансырёв: «Волнения в Петрограде, как известно, началась 23 февраля, но, насколько помню, ни в широких думских кругах, ни в обществе им особенного значения не придавали. Нормального хода жизни они не нарушали. […] Так, 24-го я был в заседании Общества помощи военнопленным, […] 25-го назначено было очередное собрание у Брянчанинова, а 26-го, менее чем за 12 часов до революции, было мирное общее собрание членов Общества славянской взаимности, где читался годовой отчёт и происходили выборы совета. О событиях почти ни слова»[817].

А вот, как вёл себя 24-го февраля главный «народный трибун», председатель Государственной Думы Родзянко. Тот самый, который 10-го февраля нагло и самоуверенно пугал Государя грядущей революцией. Он «утром объездил город, посетил Голицына и Беляева, которого просил организовать совещание для передачи продовольствия городу»[818].

Любопытный факт! «Народные избранники», столько раз заверявшие общество и народ в своей готовности взять на себя всю полноту ответственности за судьбу России, перед лицом первых признаков надвигающейся революции немедленно стушевались, робко оправдываясь, что события в Петрограде «не нарушали нормального хода жизни». Насколько же прав был Государь, когда относился с презрительным скептицизмом к революционным возможностям думской оппозиции!

Но не все представители Думы хранили молчание. 24-го февраля на исторической сцене Февральской революции появляется группа Керенский — Чхеидзе. Керенский произносит речи с призывом свержения Государя и даже его физического устранения. Ему вторит Чхеидзе. Таким образом, не Родзянко, Милюков и Гучков первыми заговорили о свержении самодержавной власти, не они стали глашатаями наступившей революции, а Керенский и его левые подельники.

Между тем, сводки полиции за 24-е февраля говорили сами за себя.

«Первый участок Литейной части, К11 часам утра на Невском образовалась громадная толпа, рассеянная конными частями, Затем на Невском проспекте в течение всего дня до позднего вечера появлялись толпы, вследствие чего их приходилось разгонять много раз нарядами полиции и конных частей.

Первый участок Казанской части. В 11 часов 10 минут дня на Казанском мосту, на Невском проспекте, собралась толпа рабочих, числом до 1000 человек, преимущественно женщин и подростков, выкрикивавшая: «Дайте хлеба, хотим есть». Толпа эта вскоре была разогнана казаками и пешими городовыми.

Второй участок Васильевской части. Около 9 часов утра толпа мужчин и женщин остановилась перед зданием завода «Сименс и Гальске» (6 линия, 61), вызывая рабочих криками и свистками, но прибывшим нарядом полиции в числе 19 человек собравшиеся были рассеяны. Позже были получены сведения, что к забастовке присоединились и вышли на улицу рабочие означенного завода. Образовавшаяся толпа до 5000 человек направилась к Среднему проспекту с пением: «Вставай, подымайся, рабочий народ». Конный отряд городовых врезался в толпу, дабы рассеять ее. В это время появился патруль казаков в 9 человек под командой урядника, к которому бывшие в полицейском наряде помощники пристава второго участка Васильевской части титулярный советник Евсеев и поручик Пачогло обратились за помощью. Патруль сначала последовал за толпой, не принимая участия в действиях конных городовых, и, доехав до Среднего проспекта, скрылся. На погонах казаков были инициалы «Н.П». Рассеянная полицией толпа эта в большинстве направилась в район Гаванского участка.

Четвертый участок Петроградской части. В 6 час. вечера собравшиеся у Петроградского Механического завода рабочие вечерней смены до 1500 человек, не приступившие к работам, были рассеяны нарядом полиции. При этом из толпы рабочих были брошены в городовых конно-полицейской стражи Фому Долгова и Илью Кулемина комья мерзлого снега, причинившие первому ушиб подбородка и второму ушиб спины. Ушибы незначительны и городовые эти остались на службе.

Гаванский участок. Полицией задержаны Николай Бурмашев, 16 лет, за попытку остановить трамвай и Лазарь Ерохин, 17 лет, за подстрекательство к забастовке»[819].

Как пишет Спиридович: «С полудня на Литейном, на Знаменской площади, на Невском от Николаевского моста, по Садовой — всюду уже были сплошные массы народа. Движение трамваем прекратилось. Ехавших на извозчиках ссаживали. У Николаевского вокзала и на Лиговке останавливали ломовиков и выворачивали кладь на мостовую. Движение по льду с Выборгской и Петроградской сторон, с Васильевского острова увеличивались. Наряды пешей полиции потонули в них. В 12 с половиной часов градоначальник доложил по телефону генералу Хабалову, что полиция не в состоянии остановить движение и скопление народа»[820].

Ни войска, ни полиция нигде не применяли оружие. На Знаменской площади полиция была атакована градом ледышек, под хохот бездействующих казаков.

«Первый участок Александро-Невской части. Около 3 часов дня толпа, двигавшаяся по Невскому проспекту по направлению к Знаменской площади, впереди которой рассыпным строем ехали казаки (около полусотни), прорвалась на площадь. Толпа эта была встречена 15 городовыми конно-полицейской стражи, пытавшимися ее рассеять, но встреченные визгом, свистом, криками и градом поленьев, камней и осколков льда, лошади испугались и понесли своих всадников назад. На месте остались казаки, в присутствии которых у памятника Императора Александра III произошло митинговое собрание, откуда слышались возгласы: «Да здравствует республика, долой войну, долой полицию», а также крики «ура» по адресу бездействовавших казаков, которые отвечали толпе поклонами. При столкновении с толпой был поранен поленом в правую щеку конный городовой Боков и получил ушиб левой руки вахмистр Орешкин»[821].

Здесь следует сказать о действиях казаков. Ещё вечером 23-го февраля генералу Хабалову было доложено, что казаки во всех случаях бездействуют. Причём объяснялось это бездействие отсутствием у казаков нагаек. Генерал Хабалов приказал отпустить из находящихся в его распоряжении сумм по 50 копеек на казака для заведения нагаек[822].

Но дело было, конечно, не в нагайках. Мы помним, что ещё накануне беспорядков казаки дали сектантскую клятву большевику Бонч-Бруевичу не «стрелять в народ». Вот, они эту клятву и выполняли: «кланялись» толпе, подмигивали работницам и так далее.

Что характерно: требования «хлеба!» всё ещё главенствуют в риторике толпы. Лишь иногда, пока робко и неуверенно появляются требования политические: «Долой самодержавие, долой войну, долой правительство»! Причина этого понятна: те, кто организовал беспорядки, ещё не готовы выйти на первые роли. Они выжидают развитие событий. Одни предпочитают до времени оставаться в тени, другие считают выступления провокацией и ждут неминуемого подавления мятежа.

25-е февраля. Суббота. Царская Ставка. Могилёв

25-го февраля отношение императора Николая II к происходящим в Петрограде событиям коренным образом меняется. Именно 25-го февраля Государь начинает воспринимать события в Петрограде как крайне опасное и не допустимое явление, угрожающее безопасности государства.

«Уже с утра, — пишет генерал Дубенский, — в Ставке стало известно, что волнения в Петрограде приняли угрожающие размеры. Толпы появились уже на Невском у Николаевского вокзала, а в рабочих районах, как и вчера, народ требовал хлеба и стремился производить насилия над полицией. Были вызваны войска, занявшие площади, некоторые улицы. Все эти тревожные сведения достигли Могилёва отрывочно, и определённых сообщений о мероприятиях, принятых властями для подавления беспорядков в столице, — не было»[823].

Любопытно, откуда Дубенский уже с утра получил такие довольно подробные сведения о событиях в столице? Ведь первые телеграммы от Протопопова и Беляева были получены в Ставке 25-го февраля около 17 часов вечера. Если же Дубенский имеет в виду не только утро, но и весь день 25-го февраля, то у него не было никаких оснований писать, что сведения, достигшие Могилёва, «были отрывочными и определённых сообщений о мероприятиях, принятых властями» в них не указывалось.

Что касается Государя, то большинство очевидцев из свиты указывает на его спокойствие, причём объясняет это спокойствие отсутствием у царя точной информации о происходившем в Петрограде. «Государь, — пишет всё тот же Дубенский, — не всё знал — так как он был совершенно спокоен и никаких указаний не давал»[824].

Имеющиеся документы, казалось бы, подтверждают эти слова Дубенского. Камер-фурьерский журнал от 25-го февраля сообщает: «От 12 1/2 Государь в сопровождении особ свиты прогуливался на моторах. В Государь отбыл ко всенощной в церковь Штаба»[825].

В дневнике императора Николая II за 25-е февраля следующая запись: «Встал поздно. Доклад продолжался полтора часа. В 2¹/₂ заехал в монастырь и приложился к иконе Божией Матери. Сделал прогулку по шоссе на Оршу. В 6 ч. пошёл к Всенощной. Весь вечер занимался»[826].

Заметим, что сведения, указанные в дневнике, не совсем совпадают со сведениями камер-фурьерского журнала. Так, Государь обычно вставал в 8 часов утра. Если доклад в штабе начинался примерно через час, то как раз получалось, что около 10 часов 15 минут царь мог уехать на автомобильную прогулку. Тогда не понятно, почему в дневнике император пишет «встал поздно». Если же он действительно встал позже 8 часов утра, примерно в 10 часов, и потом отправился на доклад, то в таком случае Государь никак не мог «прогуливаться на моторах» в 10 с четвертью, как об этом указано в камер-фурьерском журнале.

Требует пояснения запись в дневнике о посещении царём монастыря. Речь идет о Могилёвской Братской иконе Божией Матери, находившейся в Богоявленском Братском монастыре в Могилеве. Император и императрица очень почитали эту икону и при посещении Ставки всегда прикладывались к ней.

Отметим, что время посещения императором монастыря, указанное в дневнике, расходится со временем, указанным в «Переписке Николая и Александры Романовых». В дневнике, как мы помним, написано: «В 2 1/2 заехал в монастырь и приложился к иконе Божией Матери». А в письме царя к царице от 25-го февраля сообщается: «Сейчас, в 2.30, перед тем как отравиться на прогулку, я загляну в монастырь и помолюсь за тебя и за них (т. е. за детей — П. М.) Пречистой Деве»[827]. То есть, судя по письму, в полтретьего царь ещё даже не уехал в монастырь, а по дневнику он уже минимум как 15 минут совершал автомобильную прогулку.

Мордвинов сообщает об этой автомобильной прогулке 25-го февраля: «В субботу 25-го февраля, — пишет он, — была наша последняя продолжительная прогулка с Государем по живописному могилёвскому шоссе к часовне, выстроенной в память сражения в 1812 году, бывшего между нашими и наполеоновскими войсками. Был очень морозный день, с сильным ледяным ветром, но Государь, по обыкновению, был лишь в одной защитной рубашке, как и мы все, его сопровождавшие. Его Величество был спокоен и ровен, как всегда, хотя и очень задумчив, как всё последнее время»[828].

Интересно, что никто из сопровождавших Государя, ни Мордвинов, ни Дубенский, не пишут о посещении царём монастыря. Хотя Мордвинов чётко указывает, что вечером император был у всенощной.

Несмотря на уверения лиц свиты о неосведомлённости царя о событиях в Петрограде, имеются другие источники, говорящие об обратном.

В первую очередь император до 26-го февраля получал регулярную информацию от императрицы Александры Феодоровны. Стараниями разного рода недоброжелателей императрицы, а то и просто клеветников, как отечественных, так и иностранных, о ней сложилось ложное представление, как о некой силе, влияющей самым пагубным образом на положение дел в государстве. По этим утверждениям, Государыня ничего не понимала в происходящих событиях, слепо верила Протопопову, цеплялась всеми силами за сохранение самодержавных прерогатив своего супруга и так далее. В результате, лица, которые по своему служебному долгу были обязаны подавить петроградский бунт, но не сделали этого, и лица, которые этот бунт вызвали и его плодами воспользовались, находили удивительное единение во взваливании вины за революцию на императрицу Александру Феодоровну.

Классическим примером, «свидетельствующим» о недальновидности царицы, является очередное письмо из «Переписки Николая и Александры Романовых» от 25-го февраля. В этом письме императрица пишет известные и постоянно цитируемые слова, что события в Петрограде «это — хулиганское движение, мальчишки и девчонки бегают и кричат, что у них нет хлеба — просто для того, чтобы создать возбуждение, — и рабочие, которые мешают другим работать, […] Устала после приёмов, разговаривала с Апраксиным и Бойсманом. Последний говорит, что здесь необходимо иметь настоящий кавалерийский полк, который сразу установил бы порядок, а не запасных, состоящих из петербургского люда. Гурко не хочет держать здесь твоих улан, а Гротен говорит, что они вполне могли здесь разместиться.

Бойсман предлагает, чтобы Хабалов взял военные пекарни и пёк немедленно хлеб, так как, по словам Бойсмана, здесь достаточно муки. Некоторые булочные также забастовали. Нужно немедленно водворить порядок, день ото дня становится всё хуже. Я велела Бойсману обратиться к Калинину (Протопопову — П. М.) и сказать ему, чтобы он поговорил с Хабаловым насчёт военных пекарен. Завтра воскресенье, и будет ещё хуже. […] Не надо стрельбы, нужно только поддерживать порядок»[829].

Генерал Спиридович в своих воспоминаниях подтверждает последние слова царицы: «Государыня была против репрессивных мер и особенно против стрельбы. «Не надо стрельбы, не надо стрельбы, — повторяла она несколько раз. — Нужно только поддерживать порядок»[830].

Не трудно догадаться, что эти слова Спиридович практически слово в слово заимствовал из «Переписки Николая и Александры Романовых».

Вообще Спиридович, да и не он один, хочет представить дело так, будто императрица Александра Феодоровна была введена в заблуждение Протопоповым и не представляла себе обстановки в Петрограде, считая её несерьёзной. «В Царском Селе во дворце было спокойно. Императрица продолжала смотреть на происходящие события глазами Протопопова»[831].

Но вот, что пишет в своей книге Александр Блок, детально изучавший в составе комиссии Временного правительства документы эпохи и беседовавший почти со всеми ведущими деятелями трагических событий. «Между 5 и 7 часами царь получил две телеграммы от Александры Федоровны. В одной говорилось, […] что «совсем нехорошо в городе»[832].

Между тем, в «Переписке Николая и Александры Романовых» Николай II 25-го февраля безмятежно пишет об одной из полученных от царицы телеграмм: «Сейчас получил твою утреннюю телеграмму. Слава Богу, нет осложнений. Первые дни температура всегда высока и спускается медленно к концу»[833].То есть речь идёт о здоровье детей, и ни слова о Петрограде.

Совершенно ясно, что императрица имела не полную, но достаточную информацию о событиях в Петрограде. И она оценивала обстановку в городе как достаточно серьёзную. Это видно из того, что она постоянно информировала о ней Государя по прямому проводу и телеграммами.

Тревога императрицы, её крайняя обеспокоенность никак не вяжутся с рассуждениями её письма «о хулиганском движении мальчишек и девчонок».

25-го февраля Николаю II поступают первые официальные сообщения из Петрограда. В 16 часов 40 минут Хабалов послал в Ставку Начштаверху (то есть Алексееву) секретную шифрованную телеграмму, в которой он описывает ход развития беспорядков в период с 23-го по 25-е февраля. Заканчивает Хабалов телеграмму следующими словами: «Толпа рассеяна»[834].

В тот же день на имя Дворцового коменданта В. Н. Воейкова поступает первая шифрованная телеграмма от А. Д. Протопопова. В ней министр внутренних дел сообщал: «Внезапно распространившиеся в Петрограде слухи о предстоящем якобы ограничении суточного отпуска выпекаемого хлеба взрослым по фунту, малолетним в половинном размере вызвали усиленную закупку публикой хлеба, очевидно в запас, почему части населения хлеба не хватило. На этой почве двадцать третьего февраля вспыхнула в столице забастовка, сопровождающаяся уличными беспорядками. Первый день бастовало около 90 тысяч рабочих, второй до 160 тысяч, сегодня около 200 тысяч. Уличные беспорядки выражаются в демонстративных шествиях частью с красными флагами, разгроме в некоторых пунктах лавок, частичном прекращении забастовщиками трамвайного движения, в столкновениях с полицией. […] Сегодня днём более серьёзные беспорядки происходили около памятника императора Александра III, где убит пристав Крылов. Движение носит неорганизованный стихийный характер. Прекращению дальнейших беспорядков принимаются энергичные меры военным начальством. В Москве спокойно»[835].

Воейков вспоминал по поводу этой телеграммы: «В субботу я получил от А. Д. Протопопова телеграмму с извещением, что в городе беспорядки, но всё клонится к их подавлению. Доложив эту телеграмму Государю, я вторично стал просить его ускорить отъезд. Но Государь продолжал настаивать на своём отъезде во вторник, добавив, что я на этот день могу сделать соответствующие распоряжения к отбытию со Ставки»[836].

Снова это непонятное, настойчивое желание Воейкова уехать как можно скорее из Ставки! И снова непонятное, настойчивое стремление царя оставаться в Ставке до вторника! Чем оно было вызвано? Версия о неосведомлённости царя о событиях в столице отметается всеми имеющимися у нас объективными фактами. Сокращение обсуждения военной обстановки на фронте на один-два дня ничего бы не изменило, да и не за этим Государь в Ставку ехал. Тогда что? Что должно было случиться такого до вторника, то есть до 28-го февраля, что царь, во что бы то ни стало, должен был не покидать Могилёва?

Оставаясь в Ставке, Николай II даёт чёткий приказ генералу Хабалову: немедленно навести в Петрограде порядок. В 20 часов император направляет генералу следующую телеграмму: «Повелеваю завтра же прекратить в столице беспорядки, недопустимые в тяжёлое время войны с Германией и Австрией. НИКОЛАЙ».

Как пишет Г. М. Катков: «Телеграмма была составлена самим Государем и послана без консультаций с кем бы то ни было»[837].

О том, какое впечатление произвела эта царская телеграмма на Хабалова, видно из его показаний 22-го марта 1917 года следственной комиссии Временного правительства: «25 февраля около 9-ти часов вечера я получил от бывшего Государя следующую телеграмму: «Повелеваю завтра же прекратить в столице беспорядки, недопустимые в тяжёлое время войны с Германией и Австрией». Эта телеграмма меня сильно расстроила, так как вынуждала меня прибегать к расстрелам»[838].

На другом допросе Хабалов ещё красочнее описал своё впечатление от полученной царской телеграммы: «Эта телеграмма, как бы вам сказать? Быть откровенным и правдивым: она меня хватила обухом… Как прекратить «завтра же»… Государь повелевает прекратить во что бы то ни стало… Что я буду делать? Как мне прекратить? Когда говорили: «хлеба дать» — дали хлеба и кончено. Но когда на флагах надпись «долой самодержавие» — какой же тут хлеб успокоит! Но что же делать? Царь велел: стрелять надо… Я убит был — положительно убит!»[839]

Характерны слова и военного министра Беляева, сказанные им Хабалову: «Ужасное впечатление произведёт на наших союзников, когда разойдётся толпа и на Невском будут трупы»[840].

Таким образом, мы видим, что чёткое, энергичное, ясное и недвусмысленное повеление Государя беспощадно подавить беспорядки изначально завязло в безволии и политической инфантильности военных руководителей Петрограда. Император Николай II отдал свой приказ ещё в самом начале революционного брожения. Выполни петербургские градоначальники и царские министры добросовестно свой долг, и никакой Февральской революции не состоялось бы. Но вместо этого они продолжали проводить время в бесплодных заседаниях, обсуждая проблему выпечки хлеба, да сокрушаясь о том впечатлении, какое произведёт вид расстрелянных бунтовщиков на впечатлительных союзнике?.

25-е февраля в Петрограде

25-го февраля события в Петрограде из беспорядков переросли в вооружённое противостояние. Социалистические группировки открыто объявили о начале революции. Агентура Охранного отделения докладывала: «Петроградская организация Российской социал-демократической рабочей партии приняла решение использовать в партийных целях возникшее движение и взять руководство участвующих в них масс в свои руки. Придать ему явно революционный характер»[841].

25-го февраля петроградский комитет РСДРП выпустил прокламацию, в которой говорилось: «Требуют хлеба — отвечают свинцом! Кто виноват? Виновата царская власть и буржуазия. Они грабят народ в тылу и на фронте. Помещики и капиталисты на войне наживаются, не успевают считать барыши. Тянут войну без конца. Ради военных барышей и ради захвата Константинополя, Армении и Польши шлют на бойню народ. Нет конца их жадности и зверству. Впереди борьба, но нас ждет верная победа! Все под красные знамена революции! Долой царскую монархию! Да здравствует 8-часовой рабочий день! Вся помещичья земля народу! Долой войну! Да здравствует братство рабочих всего мира! Да здравствует Социалистический Интернационал»?[842]

Нас не должно смущать, что решение о революции и воззвания выходили от имени РСДРП. Как мы уже говорили, в феврале 1917 года все революционные группировки в Петрограде (большевики, меньшевики, эсеры) действовали заодно.

Великий князь Михаил Александрович записал в свой дневник, что «рабочие с красными флагами бросали в полицию ручные гранаты и бутылки, войскам пришлось стрелять»[843].

Генерал Спиридович вспоминал: «25 февраля, в субботу, забастовка в Петрограде охватила 240тысяч рабочих. […] На Выборгской стороне около 10 утра по Самсонъевскому проспекту двигалась толпа рабочих 600 человек. На углу Финского переулка и Нижегородской улицы сотня казаков и взвод драгун заградили им путь. Толпа остановилась. Туда же явился с нарядом конной полиции 10 человек полицмейстер Шалфеев. Подъехав к толпе, он стал уговаривать рабочих разойтись. Казаки и драгуны уехали. Толпа поняла это как нежелание войск сотрудничать с полицией и бросилась на Шалфеева. Его стащили с лошади, тяжело ранили железом, избили. Бросившийся на выручку наряд полиции был смят. С обеих сторон раздавались одиночные выстрелы. В полицию бросали камнями, кусками железа. Подоспевшие наряды разогнали, наконец, толпу. Шалфеева в бессознательном состоянии отвезли в госпиталь»[844].

Генерал Глобачёв: «Первые признаки бунтарства произошли 25 февраля. Солдаты Лейб-гвардии Павловского полка отказались исполнить приказание своего командира батальона и нанесли ему смертельные поранения на Конюшенной площади. Зачинщики были арестованы и преданы военно-полевому суду»[845].

Генерал Курлов пишет о дальнейшей судьбе этих подстрекателей: «Задержанные были водворены на гауптвахту Зимнего дворца, откуда ночью бежали»[846].

В 15 часов на Знаменской площади около памятника императору Александру III казачья сотня не дала отряду конной полиции разогнать мятежную толпу. Причём казак Фролов насмерть зарубил шашкой полицейского пристава ротмистра Крылова, пытавшегося вырвать красный флаг из рук манифестанта. Толпа ревела от восторга и качала на руках казака-убийцу. Тело убитого русского офицера Крылова ещё долго лежало на площади. Толпа с любопытством его разглядывала.

У Казанского моста казаки отбили у полиции арестованных и ранили двух городовых.

Между тем, однако, достаточно было мало-мальски жёсткой позиции войск, чтобы мятежников охватывала паника. Так, около 18 часов у городской думы на Невском проспекте революционные боевики стали стрелять из толпы по полиции и драгунам 9-го запасного Кавалерийского полка. В ответ на это офицер спешил своих драгун и приказал дать залп по толпе. Несколько человек было убито, несколько ранено. Толпа разбежалась. Как пишет генерал Спиридович: «На тротуарах паника. «Стреляют, стреляют!» — слышалось по Невскому. Этот слух произвёл охлаждающее действие. […] Начали говорить, не пора ли всё кончать, так как войска переходят к решительным действиям. Говорили о необходимости кончать забастовку. К ночи Невский опустел. Была видна лишь полиция, разъезды жандармов, казаков, драгун»?[847]

В этот момент мы вновь видим, кто был действительно главной движущей фигурой февральского заговора. Мы снова видим, что не думские вожди были этой движущей силой, а Керенский. При первых же проявлениях неудач в ходе февральских событий он немедленно начинал действовать, проявлял кипучую энергию и изобретательность, которые благодаря ничтожеству и организаторской расслабленности военных и гражданских властей Петрограда неизменно приводили к успеху. Конечно, дело заключалось не только и не столько в организаторских способностях Керенского, сколько в наличии у его тайных руководителей обширного числа высокопоставленных сторонников.

Так было и вечером 25-го февраля. Причём для своих целей Керенский воспользовался заседанием той самой городской думы, возле которой только что произошли трагические события. В городской думе в этот вечер 25-го февраля шло заседание, посвящённое продовольственному вопросу. Как пишет Спиридович, заседание это было превращено городскими депутатами в революционный митинг. Любопытен состав митингующих «революционеров»: сенатор С. В. Иванов, председатель финансовой комиссии петроградской думы генерал-от-инфантерии П. П. Дурново, профессор М. В. Бернацкий. О последнем достаточно сказать, что в сентябре 1917 года он станет министром финансов у Керенского.

Выступающие на заседании городской думы требовали немедленной отставки правительства, заявляли, что «не верят Верховной власти». Вскоре накал страстей в городской думе достиг своего предела. И вот тут-то на заседании появился Керенский. Появился как представитель законодательной власти — Государственной Думы, в тот момент, когда её руководство, все эти болтливые вожди, все эти лидеры «Прогрессивного блока», все эти неудачливые многолетние заговорщики отсиживались непонятно где или что-то лепетали насчёт поставок хлеба. Например, Родзянко в городской думе тоже ждали, но он не смог приехать, так как был занят в Государственной Думе очень важным делом — «разбирал законопроект о расширении прав городских самоуправлений в области продовольствия»[848].

Пока Родзянко занимался продовольствием, Керенский занимался политикой, неумолимо перетягивая одеяло власти на себя. Под бурную овацию городских депутатов, генералов, сенаторов, профессоров он властно взошёл на трибуну. Речь его была как всегда истерична, но никто не слушал, что он говорил, слушали, как он говорил. Керенский кричал «о преступном самодержавии», о его «безвинных жертвах». Тут же, кстати, к городской думе поднесли на носилках тела этих жертв, после чего «настроение достигло полного возбуждения»[849].

Между тем трусость и расслабленность власти в Петрограде уже 25-го февраля не может не потрясать. К ночи 25—26-го февраля полицией и жандармерией было арестовано около 100 членов революционных организаций, в том числе 5 членов Петроградского комитета Российской социал-демократической партии и двое ранее не арестованных членов Рабочей группы.

Заседание городской думы потребовало по телефону от генерала Балка немедленного освобождения арестованных, в том числе и авторов вышеуказанного воззвания. Вместо того чтобы воспользоваться ситуацией и арестовать главных зачинщиков, собравшихся в городской думе, в том числе и Керенского, Балк приказывает освободить некоторых арестованных.

В 22 часа 25-го февраля генерал Хабалов собрал командиров запасных батальонов и начальников участков военной охраны. Хабалов зачитал им телеграмму Государя и отдал приказ на 26-е февраля: толпы не агрессивные разгонять кавалерией, толпы революционные после троекратного предупреждения — расстреливать.

Около 23 часов 45 минут 25-го февраля на казённой квартире председателя Совета министров князя Н. Д. Голицына на Моховой улице д. 34 началось совещание министров. Впервые за время беспорядков Совет министров обсуждал создавшееся положение[850]. Но и на этом заседании главным обсуждаемым вопросом было не подавление беспорядков, а взаимодействие с Государственной Думой. Предлагалось её распустить. За это были министры внутренних дел А. Д. Протопопов, юстиции Н. А. Добровольский и обер-прокурор Святейшего Синода Н. П. Раев. Все остальные министры были против роспуска Думы. При этом Совет министров проявлял ту же самую политику заигрывания с революцией, что и военные власти. Вместо выработки решительных мер по противодействию беспорядкам стали обсуждать возможность отставки Протопопова. Вызванный на заседание генерал Хабалов был настолько растерян и испуган, что даже забыл сообщить министрам о царской телеграмме. По докладу начальника директора Департамента полиции А. Т. Васильева министры высказывали предложения подавить волнения силой и даже поднимали вопрос об осадном положении, но так и оставили его нерешённым. В конце концов, Хабалов предложил опубликовать от своего имени и с утра расклеить по городу предупреждения, что любые сборища будут подавляться силой оружия. Совет с этим согласился. Около 4 часов утра 26-го февраля министры разъехались по домам.

26-е февраля 1917 года. Воскресенье. Царская Ставка. Могилёв

26-го февраля Государь в 10 часов утра был на Божественной литургии.

А. А. Мордвинов вспоминал: «В воскресенье, 26 февраля утром, как всегда пешком, в сопровождении свиты Его Величество отправился в штабную церковь к обедне, и, как всегда, большая толпа собралась по сторонам прохода и на площади, чтобы посмотреть на царя. После церкви Государь пошёл на занятия в штаб, где оставался очень долго»[851].

Итак, Мордвинов свидетельствует, что обычный доклад, который делал императору Алексеев, 26-го февраля был необычно «очень долгим». Доклад был настолько долгим, что ежедневная царская прогулка по окрестностям города, была отменена: «Прогулки в этот день не было»[852].

Между тем в воспоминаниях другого участника событий генерала Дубенского информация о докладе носит совершенно иной характер: «Государь был у обедни, — пишет он. — Церковь была переполнена молящимися — генералами, офицерами, командами солдат и простыми прихожанами. Свита Его Величества, генерал-адъютант Алексеев, генерал Кондзеровский — находились храме. Служил протопресвитер Георгий Шавельский. После обедни Государь прошёл на доклад в генерал-квартирмейстерскую часть, который продолжался недолго. Никаких важных событий за субботу не произошло, и вести от союзных армий были также спокойного характера. […] Около двух часов Государь с Воейковым, графом Граббе, герцогом Лейхтенбергским и профессором Фёдоровым поехал по Бобруйскому шоссе на прогулку и вышел около часовни в память 1812 года и гулял там не более часа»[853].

В дневнике царя имеется следующая запись от 26-го февраля: «В 10 час. пошёл к обедне. Доклад кончился вовремя. Завтракало много народа и все наличные иностранцы. Написал Аликс и поехал по Бобруйскому шоссе к часовне, где погулял»[854].

Остаётся непонятным: был доклад царю долгим или нет, почему Мордвинов отрицает царскую прогулку, а Дубенский её подтверждает. Но что самое поразительное, это то, что Дубенский утверждает, что литургию «служил протопресвитер Георгий Шавельский». Между тем, сам отец Георгий в своих мемуарах недвусмысленно пишет: «25 февраля за завтраком я в последний раз видел своего Государя. […] Вечером 25-го февраля выехал из Ставки в Псков через ст. Дно. Поезд прибыл в Псков с огромным опозданием, около 9 час. веч. 26 февраля»[855].

Таким образом, Шавельский никак не мог служить 26-го февраля Божественную литургию в Могилёве. Так кто же ошибается или лжёт, Мордвинов, Дубенский, Шавельский? Мы предвидим объяснения этих противоречий некоторыми нашими оппонентами. У них есть любимое словцо «запамятовал». Особенно оно ими любимо в исследовании Екатеринбургского злодеяния. Всякий раз, как какой-нибудь исторический персонаж начинает нести явную околесицу, путаться, лгать, оппоненты объясняют это словом «запамятовал». Но совершенно ясно, что большая часть подобных расхождений и противоречий к «забывчивости» никакого отношения не имеют.

Между тем ясно, что все мысли царя были вокруг событий в Петрограде. «Уже с утра, — пишет Дубенский, — Государя глубоко заботили события в столице». Видимо нервное напряжение было настолько сильно, что во время литургии у Николая II случился сердечный приступ. В письме императрице 26-го февраля он писал: «Сегодня утром во время службы я почувствовал мучительную боль в середине груди, продолжавшуюся? часа. Я едва выстоял, и лоб мой покрылся каплями пота. Я не понимаю, что это было, потому что сердцебиения у меня не было, но потом оно появилось и прошло сразу, когда я встал на колени перед образом Пречистой Девы»[856].

На душе императора было не тревожно. Во второй половине дня Государь получил телеграмму генерала Хабалова, которую тот послал на имя Алексеева, следующего содержания: «Доношу, что в течение второй половины 25 февраля толпы рабочих, собиравшихся на Знаменской площади и у Казанского собора, были неоднократно разгоняемы полицией и воинскими чинами. Около 17 часов у Гостиного двора демонстранты запели революционные песни и выкинули красные флаги с надписями: «Долой войну!» На предупреждение, что против них будет применено оружие, из толпы раздалось несколько револьверных выстрелов, одним из коих был ранен в голову рядовой 9-го запасного кавалерийского полка. Взвод драгун спешился и открыл огонь по толпе, причем убито трое и ранено десять человек. Толпа мгновенно рассеялась. Около 18 часов в наряд конных жандармов была брошена граната, от которой ранены один жандарм и лошадь. Вечер прошел относительно спокойно. 25 февраля бастовало двести сорок тысяч рабочих. Мною выпущено объявление, воспрещающее скопление народа на улицах и подтверждающее населению, что всякое проявление беспорядка будет подавляться силою оружия. Сегодня 26 февраля сутра в городе спокойно».

Но к тому времени Николай II уже знал, что беспорядки возобновились. Он понимал, что его приказ о подавлении мятежа не выполнен. Дубенский пишет, что Государь «сам никаких указаний не давал и словно смирился со всем тем, что происходило»[857].

Эти слова Дубенскому стоило отнести к себе и ко всему окружению Ставки, но не как ни к Государю. Пока Дубенский, по его собственным словам, проводил время в стенаниях, что «неужели уже ничего нельзя сделать», Николай II действовал. Царь отдал точный приказ прекратить 26-го февраля беспорядки, эта воля монарха должна была быть беспрекословна выполнена. Не вина, а беда Государя Николая II была в том, что у него почти не было людей, которым можно было бы дать поручение и быть уверенным, что оно будет добросовестно выполнено. Николай II понимал, что и в этом случае на Хабалова нет надежды, что ему, царю, придётся самому отправляться в Петроград. Но одновременно, по каким-то не ясным, но очень важным причинам, Николай II не хотел покидать Ставки. Скорее всего, именно осознание необходимости своего отъезда с одной стороны и необходимости оставаться в Ставке с другой и было причиной мучительных раздумий Государя. Кроме того, царь всё более осознавал, что Ставка охвачена изменой.

В тот же день в Петрограде, 26-го февраля, председатель Совета министров князь Голицын воспользовался правом? данным ему Николаем II накануне своего отъезда в Ставку. Голицын издал за подписью императора указ о прерывании занятий Государственной Думы до апреля 1917 года. «На основании ст, 99 основных государственных законов повелеваем: Занятия Государственной Думы и Государственного Совета прервать 26-го февраля сего года и назначить срок их возобновления не позднее апреля 1917 года в зависимости от чрезвычайных обстоятельств. Правительствующий Сенат не оставит к исполнению сего учинить надлежащее распоряжение». На подлинном Собственной Его Императорского Величества рукою подписано: НИКОЛАЙ. В Царской ставке, 25 февраля. Скрепил: председатель Совета Министров кн. Николай Голицын»[858].

Как пишет Г. М. Катков: «Нет никаких указаний на то, что Голицын испрашивал у Государя разрешения, чтобы воспользоваться документом. Ответственность за это решение целиком лежит на Голицыне и на Совете министров»[859].

Решение о перерыве занятий Государственной Думы в тех конкретных условиях февральских дней было не только бесполезным, но и вредным шагом. Оно было принято накануне самовольной отставки Голицына. Таким образом, князь давал руководителям Государственной Думы прикрывать невыполнение указа императора коллапсом законной власти. О решении распустить Думу Голицын телеграфировал Государю 27-го февраля в 1 час 58 минут[860].

В 21 час 20 минут Николай II послал телеграмму № 11, которая была получена в Царском Селе 26-го февраля в 22 часа 08 минут. «Её Величеству. Любовь моя! Спасибо за телеграммы. Уеду, как только улажу все необходимые здесь вопросы. Сплю хорошо. Да благословит вас всех Господь. Ники»[861].

Слова Государя о том, что он уедет, когда решит все необходимые здесь (то есть в Ставке) вопросы, лишний раз доказывает, что эти вопросы не были связаны с планами весеннего наступления. Ибо решить подобные задачи стратегической важности Николай II, конечно же, до 1-го марта не успел бы.

Вечером 26-го февраля прервал своё многодневное молчание камергер М. В. Родзянко. В чём была причина того, что председатель Государственной Думы, все первые дни мятежа озабоченный исключительно продовольственным вопросом, вдруг вспомнил, что он является ведущим политиком, мы поймём позднее. А сейчас рассмотрим несколько загадочных моментов, связанных с телеграммами Родзянко.

В. Н. Воейков пишет, что 26-го февраля император Николай II сообщил ему о телеграмме, полученной из Петрограда от Родзянко. Император попросил Воейкова зайти к нему в кабинет и прочесть её. Содержание телеграммы было следующее: «Положение серьёзное. В столице анархия. Правительство парализовано. Транспорт, продовольствие и топливо пришли в полное расстройство. Растёт общее недовольство. На улицах происходит беспорядочная стрельба. Части войск стреляют в друг друга. Необходимо немедленно поручить лицу, пользующемуся доверием, составить новое правительство. Медлить нельзя. Всякое промедление смерти подобно. Молю Бога, чтобы этот час ответственности не пал на Венценосца».

На вопрос Воейкова, ответил ли Государь на эту телеграмму, тот сказал, что ещё подумает, так как Родзянко пишет от имени Государственной Думы, которая вчерашним указом распущена[862].

Но дело в том, что Голицын от имени царя объявил о перерыве в работе Государственной Думы с 26-го февраля, а Государь узнал об этом указе только утром 27-го февраля. Как же он мог 26-го февраля говорить, что Родзянко пишет от имени распущенной Думы?

А. Блок тоже утверждает, что 26-го февраля Родзянко послал царю телеграмму вышеизложенного содержания. Граф Фредерикс на допросе комиссии Временного правительства рассказал, что 27-го февраля «Государь только сказал мне: «Опять толстяк Родзянко мне написал разный вздор, на который я ему не буду отвечать»[863].

Таким образом, получается, что Родзянко посылал царю 27-го февраля вторую телеграмму. А. Блок пишет, что копии телеграммы были разосланы командующим фронтами с просьбой поддержать перед царём обращение председателя Думы. Ответили Брусилов: «Вашу телеграмму получил. Свой долг перед родиной и царём исполнил», — и Рузский: «Телеграмму получил. Поручение выполнено»[864].

О двух телеграммах Родзянко Николаю II пишет и генерал Дубенский. «Мне передавал генерал Клембовский, что Родзянко прислал телеграмму Государю, где он настойчиво просит образовать новое правительство из лиц, пользующихся доверием общества. […] К вечеру мы узнали, что получена ещё вторая телеграмма от Родзянко, в которой он вновь настойчиво просит Государя удовлетворить ходатайство об ответственном министерстве, при этом председатель Государственной Думы указывает, что ответственное министерство необходимо во имя спасения родины и династии. Я лично этой телеграммы не видал, но слышал о ней от многих лиц. На эту телеграмму будто бы послан ответ через генерал-адъютанта Алексеева по прямому проводу в Петроград после совещания у Государя, на котором присутствовали граф Фредерикс, генерал Алексеев и генерал Воейков. Ответ выражал согласие Государя на образование ответственного министерства»[865].

На самом деле Николай II 27-го февраля никакого своего согласия на «Ответственное министерство» не давал, наоборот его приказы содержали совсем иной смысл. Кроме Дубенского об этом не пишет никто. В частности Лукомский категорически отрицает даже какие-либо разговоры об «Ответственном министерстве»: «Я решительно утверждаю, что отношение Государя Императора к вопросу об издании закона об ответственном министерстве до отъезда Его из Ставки 13 марта было отрицательным, и я решительно удостоверяю, что никакого совещания в эти дни по этому вопросу под председательством Государя в Могилеве не было»[866].

Но сейчас нас интересует вопрос о второй телеграмме. Безусловно, что Дубенский имеет в виду телеграмму, доставленную в Ставку утром 27-го февраля. В этой телеграмме Родзянко сообщает царю о выполнении его указа о роспуске Думы, в которой он действительно призывал царя «немедленно призвать новую власть, на началах изложенных мною Вашему Величеству во вчерашней телеграмме»[867].

Заметим, Родзянко говорит не «в телеграммах», а в «телеграмме». Таким образом, можно с уверенностью сказать, что 26-го февраля Родзянко послал императору Николаю II только одну телеграмму, которую Государь прочитал утром 27-го. Существование же телеграммы Родзянко, заканчивавшейся словами «молю Бога, чтобы этот час ответственности не пал на Венценосца», не находит достаточного документального подтверждения, так, же как и ответы командующих фронтами, в той редакции, в которой их приводит Блок.

Почитаем, что писал царю Родзянко в своей телеграмме от 26-го февраля, которая была получена в Ставке в 22 часа 40 минут.

«Всеподданнейше доношу Вашему Величеству, что народные волнения, начавшиеся в Петрограде, принимают стихийный характер и угрожающие размеры. Основы их, недостаток хлеба и слабый подвоз муки, вызывают панику, но главным образом полное недоверие к власти, неспособной вывести страну из тяжёлого положения. На этой почве, несомненно, разовьются события, сдержать которые можно временно ценой пролития крови мирных граждан, но которых при повторении сдержать будет невозможно. Движение может переброситься на железные дороги, и жизнь страны замрёт в самую тяжёлую минуту. Заводы, работающие на оборону в Петрограде, останавливаются за недостатком топлива и сырого материала. Рабочие остаются без денег, и голодная безработная толпа вступает на путь анархии стихийной и неудержимой. Железнодорожные сообщения по всей России в полном расстройстве. На юге из 63 доменных печей работают только 28, ввиду отсутствия подвоза топлива и необходимого материала. На Урале из 92 доменных печей остановилось 44, и производство чугуна уменьшается изо дня в день, грозя крупным сокращением производства. […] Правительственная власть находится в полном параличе и совершенно бессильна восстановить нарушенный порядок. Государь, спасите Россию, ей грозит унижение и позор. Война при таких условиях не может быть победоносно окончена, так как брожение распространилось уже на армию и грозит развиться, если безначалию и беспорядку власти не будет положен решительный конец. Государь, безотлагательно призовите лицо, которому может верить вся страна, и поручите ему составить правительство, которому будет доверять всё население. За таким правительством пойдёт вся Россия, одушевившись вновь верою в себя и в своих руководителей. В этот небывалый по ужасающим последствиям и страшный час иного выхода нет и медлить невозможно. Председатель Государственной Думы Михаил Родзянко»[868].

Самое интересное в этой телеграмме заключается не в том, что Родзянко в ней солгал всё от начала до конца, и даже не то, что фактически он выдвинул царю ультиматум с требованием сформировать «Ответственное министерство». Самое любопытное заключается в том, что за полтора часа до того, как вышеназванная телеграмма была направлена Николаю II, точно такая же телеграмма в 21 час 03 минуты была отправлена Родзянко генералу Алексееву. Только заканчивалась она другими словами: «В ваших руках, Ваше Высокопревосходительство, судьба славы и победы России. Не может быть таковой, если не будет принято безотлагательно указанное мною решение. Помогите вашим представительством спасти Россию от катастрофы. Молю вас о том от всей души».

Одновременно с посланной Николаю II телеграммой Родзянко послал ещё одну точно такую же телеграмму главнокомандующему войсками Юго-Западного фронта генерал-адъютанту А. А. Брусилову. Телеграмма Брусилову заканчивалась следующими словами: «В этот небывалый по ужасающим последствиям и страшный час иного выхода на светлый путь нет, и я ходатайствую перед Вашим Высокопревосходительством поддержать моё убеждение перед Его Величеством, дабы предотвратить возможную катастрофу. Медлить больше нельзя. Промедление смерти подобно. Председатель Государственной Думы Родзянко»[869].

Ответ Брусилова не заставил себя долго ждать. Только он был отправлен не Родзянко, а начальнику штаба генералу Алексееву. Вот текст телеграммы с этим ответом: «27.02.17. 12 ч. 30 м. Начштаверх. Представляю телеграмму, полученную 23 часа двадцать шестого февраля. Прошу Ваше Высокопревосходительство всеподданнейше доложить её Его Императорскому Величеству. По верноподданному долгу и моей присяге Государю Императору считаю себя обязанным доложить, что при наступившем грозном часе другого выхода быть не может. Генерал-адъютант Брусилов»[870].

Алексеев доложил телеграмму Родзянко царю, но перед этим предварительно изъяв из неё наиболее резкие фразы. На подлиннике телеграммы видно, как из текста убраны все требования к царю («Государь спасите…», «Государь призовите…» и так далее).

Эта история с телеграммой Родзянко имеет важное значение в истории февральского переворота. С одной стороны, Родзянко при помощи этой телеграммы проверял лояльность генералов к перевороту. С другой, генерал Алексеев при помощи Родзянко делал то же самое: проверял командующих фронтами к их готовности оказать давление на царя.

На следующий день, 27-го февраля, Родзянко пошлёт точно такую же телеграмму главнокомандующему войсками Северного фронта генерал-адъютанту Н. В. Рузскому.

26-е февраля в Петрограде

С утра 26-го февраля согласно приказа генерала Хабалова войска в Петрограде заняли все посты. Главным образом охранялись мосты и переправы. Тем не менее, люди небольшими группами по льду переходили Неву и стекались к Невскому проспекту. Было воскресенье, никто не работал. Из-за порочного приказа Хабалова полиция была убрана из города и заменена войсками. Люди спокойно подходили к конным и пешим патрулям, разговаривали с солдатами. Никакой вражды друг к другу не чувствовалось. Тем не менее, именно 26-го февраля войска действовали против революции наиболее энергично.

26-го февраля в Петрограде бастовало 240 тысяч рабочих[871].

К полудню весь Невский был заполнен толпой с красными флагами, революционными лозунгами и поющей революционные песни. «С 10 часов утра, — сообщало Охранное отделение, — толпы бастующих рабочих с разных частей города устремились на Невский проспект, где были произведены ряд демонстративных выступлений, с пением революционных песен и выкидыванием красных флагов»[872].

В 3 часа пополудни революционная толпа возле Гостиного Двора двинулась по Невскому проспекту в сторону Знаменской площади. Дорогу ей пересекла учебная команда запасного батальона Павловского полка под командованием капитана Чистякова, пользовавшегося большим авторитетом у своих солдат. На предупредительные выстрелы толпа не реагировала, и Чистяков приказал открыть огонь на поражение. В этот момент с крыш был открыт огонь по солдатам, в затылок был убит ефрейтор. Озлобленные солдаты открыли беспорядочный огонь по толпе, среди которой было много убитых и раненых. Толпа была рассеяна.

Не менее энергично действовала учебная команда Волынского полка под командованием капитана Квитницкого, защищавшего Знаменскую площадь[873].

Общую картину событий 26-го февраля в Петрограде представляют донесения полицейских надзирателей: «В 4 часа дня Невский просп. на всем его протяжении был очищен от толпы, причем на Знаменской площади чинами полиции подобрано около 40 убитых и столько же раненых. Одновременно на углу Итальянской и Садовой улиц обнаружен труп убитого прапорщика лейб-гвардии Павловского полка с обнаженной шашкой в руке».

Во время беспорядков наблюдалось как общее явление крайне вызывающее отношение буйствовавших скопищ к воинским нарядам, в которые толпа в ответ на предложение разойтись бросала каменьями и комьями сколотого с улиц снега. При предварительной стрельбе войсками вверх толпа не только не рассеивалась, но подобные залпы встречала смехом. Лишь по применении стрельбы боевыми патронами в гущу толпы оказывалось возможным рассеивать скопища, участники коих, однако, в большинстве прятались во дворы ближайших домов и по прекращении стрельбы вновь выходили на улицу.

Слушательницы высших женских учебных заведений проникали в места, где были десятки раненых, оказывали им помощь и вели себя по отношению к чинам полиции, стремившимся их оттуда удалить, в высшей степени дерзко»[874].

То же свидетельствуют и донесения Охранного отделения: «При рассеивании упорствующих демонстрантов, со стороны которых были неоднократно произведены в чинов полиции и войска выстрелы из револьверов, в 5 часов 20 минут у Гостиного Двора, спешенным отрядом 9-го Запасного кавалерийского полка и взводом Лейб-гвардии Преображенского полка был открыт по толпе демонстрантов огонь»[875].

В 16 часов дня произошёл инцидент в 4-м отряде учебной роты запасного батальона Лейб-гвардии Павловского полка, товарищи которой под командованием капитана Чистякова только что отличились на Невском проспекте. Пробравшиеся в казармы на Конюшенной площади неустановленные агитаторы, воспользовавшись отсутствием офицеров, сумели смутить несколько десятков человек, которые, забрав винтовки, толпой вышли на улицу, требуя прекратить кровопролитие. На Екатерининском канале эти солдаты вступили в перестрелку с конной полицией. В результате был убит один городовой и один ранен[876]. Потом солдаты сами вернулись в казармы. Через некоторое время в казармы прибыл полковник А. Н. Экстен. Он стал стыдить солдат. Его речь произвела на них впечатление. При выходе из казарм, уже на улице, полковник Экстен был убит в спину неустановленным лицом. Прибывшие «пре-ображенцы» окружили бунтовщиков и арестовали 19 из них, которых препроводили в Петропавловскую крепость.

События в Павловском полку явились для властей весьма тревожным сигналом, на который, впрочем, никакой соответствующей реакции не последовало.

Несмотря на инцидент в Павловском полку, ситуация в городе 26-го февраля в целом контролировалась правительством. Жёсткий отпор, данный войсковыми соединениями в центре Петрограда, а также известие о роспуске Думы возымели своё действие. В рядах заговорщиков чувствовалось смущение. Вечером 26-го февраля в доме Елисеева на Невском проспекте состоялось совещание Керенского с представителями левых думских фракций и революционных группировок. Керенский предложил обсудить вопрос «о наилучшем использовании в революционных целях возникших беспорядков и дальнейшем планомерном руководительстве таковыми»[877].

Неожиданно для него участники совещания стали высказывать мнения, что революция не удалась и нужно заканчивать противостояние. Для Керенского это было большой неожиданностью. Весь вечер 26-го февраля он находился в состоянии растерянности. Соратник Керенского В. Б. Станкевич вспоминал, что он вечером 26-го февраля «отправился в Таврический дворец. […] Я быстро получил пропуск и стал искать Керенского. Его я нашёл в просторном зале, где кроме него был только Чхеидзе, с поднятым воротником, оба в волнении. Чхеидзе всё время бегал из угла в угол. Я спросил кого-то из окружающих, где остальные члены Думы. Мне ответили, что разбежались, так как почувствовали, что дело плохо»[878].

Для думских революционеров дело действительно могло закончиться плохо. В случае если бы 27-го февраля правительство и войска проявили бы такую же твердость, как и 26-го, революция была бы подавлена. А это означало бы, что вернувшийся в столицу царь предал бы Керенских и Чхеидзе военно-полевому суду. Как Николай II умел подавлять революцию и чем заканчивались для бунтовщиков военно-полевые суды, Керенские и Чхеидзе хорошо помнили по 1906 году. Вот почему думские революционеры, словно мыши, разбегались из Таврического дворца!

Но именно в этот момент, по нашему мнению, происходит качественный поворот в февральских событиях.

Организовав беспорядки в Петрограде, Керенский, Чхеидзе, а также их заграничные кураторы пытались устроить в России именно революцию. То есть по классической формуле: провокация с «голодными» рабочими, расстрел «мирной» демонстрации правительственными войсками, вооружённое «восстание», захват мостов, банков, телефонных станций, арест правительства. Цель переворота была однозначной — свержение монархии и провозглашение республики. Керенский и его сподвижники, судя по всему, вообще не посвящали в свои планы старых подельников по Думе: Родзянко, Гучкова, Милюкова. Примечательно, что эти деятели в своих воспоминаниях весьма неохотно пишут о своей роли в Февральской революции. Всячески критикуя деятельность правительства и Хабалова, они обходят молчанием свою деятельность.

Для «Прогрессивного блока» события февраля 1917 года действительно были неприятным сюрпризом. Как мы могли убедиться, не Государственная Дума руководила событиями с 23-го по 26-е февраля, не под думскими лозунгами происходили демонстрации и митинги. Они проходили под лозунгами левых партий, под лозунгами Керенского. Но к вечеру 26-го февраля стало ясно, что революция Керенского потерпела поражение! Призывы «Долой самодержавие!» не нашли поддержки ни в армии, ни в народе, а главное, они не были политически осуществимы. Безволие властей, отсутствие единого командования, свободная революционная агитация в войсках посредством «братания» рабочих с солдатами — привели к хаосу, создали опаснейшую ситуацию для государственного порядка в столице. Но с точки зрения общегосударственного устройства Российской империи, с точки зрения монархического строя — события в Петрограде не представляли смертельной опасности. Возвращение в Петроград императора, или даже посылка им верных воинских частей, восстановили бы порядок в столице в считанные часы. Это хорошо понимали заговорщики. Нужно было придать перевороту какие-то легальные формы. Для этого нужно было вернуться под лозунги Государственной Думы и выдвинуть на первую роль легального руководителя, пользующегося авторитетом в военной верхушке. Так на политической сцене вновь оказался Родзянко с главным требованием «Прогрессивного блока» — «Ответственным министерством». Не вызывает сомнений, что Керенский и его левые соратники предполагали использовать это старое требование лишь для направления революции в новое русло.

Вечером 26-го февраля Родзянко встретился с Керенским и Чхеидзе в помещении Государственной Думы. Станкевич пишет, что в тот момент, когда он наблюдал бегающего из угла в угол Чхеидзе и взволнованного Керенского, «Родзянко говорил по прямому проводу с фронтами»[879]. Мы знаем, что именно в это время в Ставке были получены телеграммы Родзянко. Таким образом, можно считать, что вечером 26-го февраля 1917 года переворот вступил в новую «легальную» стадию и главным действующим лицом, конечно фиктивно и конечно временно, становится Родзянко. Керенский был вынужден пойти на союз с Родзянко, так как без его участия генералитет не решился бы поддержать открытых революционеров, и революция была бы неминуемо подавлена. Со своей стороны Родзянко и стоящие за ним члены «Прогрессивного блока» понимали, что настал час, когда они могут реально прийти к власти, воспользовавшись беспорядками Керенского. Для этого надо было убедить Голицына обратиться к Государю с просьбой об отставке, а затем добиться от Государя «призвания лица, которому может верить вся страна, и поручить ему составить правительство». Не вызывает никаких сомнений, что таким лицом должен был быть сам Родзянко. Таким образом, 26-го февраля 1917 года Родзянко примыкает к революции и прикрывает её авторитетом Государственной Думы. Причём позже в своих мемуарах Родзянко этого и не скрывал. «Конечно, — писал он, — можно было бы Государственной Думе отказаться от возглавления революции (выделено нами — П. М.), но нельзя забывать создавшегося полного отсутствия власти и того, что при самоустранении Думы сразу наступила бы полная анархия, и Отечество погибло бы немедленно»[880].

Читая эти строки, невольно соглашаешься с графом С. Ю. Витте, который писал, что «главное качество Родзянки заключается не в его уме, а в голосе, — у него отличный бас»[881].

Как будто Родзянко не понимал того, что, прикрыв преступную группировку Керенского и компании именем легального высшего государственного органа, он, Родзянко, как раз и привёл Думу к самоустранению, а Отечество к немедленной гибели.

Начиная с 26-го февраля Родзянко начал проявлять кипучую активность. Однако это была активность совсем иного рода, чем активность Керенского. Днём Родзянко бомбардировал звонками совершенно растерявшегося генерала Хабалова, спрашивая того «зачем кровь» и доказывая, что бомбы в войска кидают городовые. Родзянко также звонил генералу Беляеву, предлагая ему разгонять толпы при помощи пожарных. (Вещь технически невозможная в 1917 году.)

Ближе к вечеру Родзянко прибыл к князю Голицыну и стал предлагать ему уйти в отставку самому. Голицын отказался и показал Родзянко папку с текстом указа о прерывании занятий Государственной Думы. Но тотчас же предложил Родзянко встретиться с лидерами фракций, чтобы «столковаться». Так правительство, постоянно демонстрируя свою слабость и свою нерешительность, укрепляло позиции мятежников.

Вечером Родзянко обзвонил руководство Ставки и командующих фронтами. Безусловно, он предложил им поддержать его план с «Ответственным министерством». Безусловно также, что этот его план был поддержан тайно Алексеевым и открыто командующими фронтами, что было выражено в их телеграммах. Для заговорщиков-генералов из Ставки вступление в игру Родзянко было огромным облегчением. Помогать революционеру Керенскому большинство из них в тот момент вовсе не собиралось, тем более устанавливать республику. Речь шла именно об «Ответственном министерстве» и замене Николая II другим царём. Поэтому, когда вспыхнули события в Петрограде с их революционным лозунгами, большая часть генералитета Ставки была настроена к ним скорее скептически, чем положительно. Появление Родзянко меняло дело.

Но совершенно особую роль играл в военном заговоре генерал Алексеев. Участвуя в перевороте с самого своего начала, заманив императора в Ставку, Алексеев выжидал того момента, когда он сможет сыграть свою главную партию. Безусловно, что он имел военно-политические амбиции самого высокого уровня. Алексеев действовал скрытно, даже от других сочувствующих генералов. После обмена первыми телеграммами между Родзянко и генералом Алексеевым начинается их самовольная совместная работа по подготовке документов, касавшихся особой государственной важности. Эти документы были сугубой прерогативой императора Николая II.

В ночь с 26-е на 27-е февраля генералитет Ставки активно включился в процесс свержения императора Николая II с престола. Керенский, много лет спустя после описываемых событий, утверждал: «Русскую революцию сделали не революционные партии, а […] генералы», Керенский знал, что говорил.

27-е февраля 1917 года. Понедельник. Царская Ставка. Могилёв

В понедельник утром 27-го февраля утром Государь отправился, по обыкновению, в штаб, где, по свидетельству Мордвинова, «оставался чрезвычайно долго»[882].

Кстати, снова поразительное расхождение с царским дневником: «Был недолго у доклада»[883].

Вообще дневниковая запись царского дневника за 27-е февраля поражает своими странностями. Вот начало этой записи: «В Петрограде начались беспорядки несколько дней тому назад: к прискорбию, в них стали принимать участие и войска»[884].

Такое впечатление, будто Николай II узнал о беспорядках только 27-го февраля. Как будто не было ни телеграмм и писем императрицы, ни докладов Алексеева, ни телеграмм Протопопова, ни приказа самого императора Хабалову подавить эти беспорядки.

Утром 27-го февраля генерал Алексеев сказал Дубенскому, что ночью пришли известия из Петрограда, что в столице «новые явления — войска переходят на сторону восставшего народа». Безусловно, что эту же информацию Алексеев передал Николаю И. На ночь 26-27-го февраля эта информация не соответствовала действительности. Войска стали смешиваться с мятежниками только в полдень 27-го февраля.

Во время доклада Алексеев передал Николаю II телеграмму Родзянко следующего содержания: «Занятия Государственной Думы указом Вашего Величества прерваны до апреля. Последний оплот порядка устранён. Правительство совершенно бессильно подавить беспорядок. На войска гарнизона надежды нет. Запасные батальоны гвардейских полков охвачены бунтом. Убивают офицеров. Примкнув к толпе и народному движению, они направляются к дому Министерства Внутренних Дел и Государственной Думе. Гражданская война началась и разгорается. Повелите немедленно призвать новую власть на началах доложенных мною Вашему Величеству во вчерашней телеграмме. Повелите в отмену Вашего Высочайшего указа вновь созвать законодательные палаты. Возвестите безотлагательно эти меры Высочайшим манифестом. Государь не медлите. Если движение перебросится в армию — восторжествует немец, и крушение России, а с ней и Династии — неминуемо. От имени всей России прошу Ваше Величество об исполнении изложенного. Час, решающий Вашу судьбу и родины настал. Завтра может быть уже поздно. Председатель Государственной Думы Родзянко»[885].

Телеграмма была отправлена из Петрограда в 12 часов 40 минут, получена в Ставке в 13 часов 12 минут. Любопытно, что Родзянко уже не имел право подписываться своей должностью, так как уже сутки он был с нее снят указом императора. Интересно также и то, что В. Н. Воейков в своих мемуарах пишет: «Эту телеграмму Родзянко послал как представитель временного комитета Государственной Думы, председателем которого он был избран»[886]. Из телеграммы Родзянко этого никак не следует.

Известия из Петрограда тяжело подействовали на императора. Как пишет тот же Дубенский: «Государь сегодня (то есть 27 февраля — П. М.) заметно более сумрачен и очень мало разговорчив»[887].

Но только ли мятежом был удручён Государь? 27-го февраля на него продолжилось давление о даровании пресловутого «Ответственного министерства».

В 12 часов 10 минут пришла тревожная телеграмма от Хабалова, в которой он сообщал о бунте в гвардейских полках и просил прислать дополнительные верные войска. «Принимаю все меры, которые мне доступны для подавления бунта. Полагаю необходимым прислать немедленно надежные части с фронта»[888].

Но через час в 13 часов 15 минут пришла телеграмма от военного министра генерала Беляева, в которой тот сообщал: «Начавшиеся с утра в нескольких войсковых частях волнения твёрдо и энергично подавляются оставшимися верными своему долгу ротами и батальонами. Сейчас не удалось еще подавить бунт, но твердо уверен в скором наступлении спокойствия, для достижения коего принимаются беспощадные меры. Власти сохраняют полное спокойствие. Беляев»[889].

Как известно, 27-го февраля Государь приказал генерал-адъютанту Н. И. Иванову двигаться на Петроград с преданным ему воинским отрядом Георгиевских кавалеров. Но вот в вопросе, кто был инициатором посылки генерала Иванова, когда было принято об этом решение — имеется немалая путаница.

В своих воспоминаниях генерал Дубенский пишет, что это он и профессор Фёдоров устроили так, чтобы Николай II послал Иванова в Петроград. Дубенский пишет, что он хорошо знал Иванова ещё по Русско-японской войне. Посоветовавшись с лейб-медиком С. П. Фёдоровым, Дубенский вместе с ним пошли к Иванову и убедили его предложить Государю послать его в Петроград для наведения там порядка. «Мы вам устроим сегодня за обедом место рядом с Государем, сказал С. П. Фёдоров, я скажу гофмаршалу князю Долгорукову об этом», — рассказывает Дубенский[890]. Так и было сделано. За обедом, то есть около 19–20 часов, царь поговорил с Ивановым и принял решение направить его в Петроград. «Ко мне подошёл генерал-адъютант Иванов и сообщил, что наше общее желание удовлетворено: Государь повелел ему отправиться с Георгиевским батальоном сегодня в ночь в Царское и затем в Петроград для водворения порядка»[891].

Правда, в своих показаниях ВЧСК Дубенский о своей с Фёдоровым инициативе не говорит ни слова. Он рассказывал, что высочайший обед «прошёл совершенно необычно, все были тихи, Государь почти молчал. Я потом узнал, что он говорил с Ивановым. Я даже не замечал, что они разговаривали, а потом вдруг говорят: «Вы знаете, Иванов назначен в Петроград и едет с Георгиевским батальоном»[892].

Контр-адмирал А. Д. Бубнов подтверждает тот факт, что Иванов сидел рядом с Николаем II, только не за обедом, как пишет Дубенский, а за завтраком, то есть около 12–13 часов дня: «27 февраля я был приглашён на завтрак к царскому столу. […] Завтрак проходил в обычном порядке, но в полном молчании и в скрываемом всеми тревожном настроении. Государь, по правую руку которого сидел генерал Н. И. Иванов, был бледнее обыкновенного и ни с кем не разговаривал. После завтрака он сейчас же ушёл к себе в кабинет в сопровождении генерала Иванова»[893].

Полковник А. А. Мордвинов сообщает, что отряд генерала Иванова был направлен генералом Алексеевым. На вопрос Мордвинова, что же теперь делать, Алексеев ответил: «Теперь остаётся только одно: собрать порядочный отряд где-нибудь примерно около Царского и наступать на бунтующий Петроград. Все распоряжения мною уже сделаны, но, конечно, нужно время… пройдёт не менее пяти-шести дней, пока все части смогут собраться. До этого с малыми силами ничего не стоит и предпринимать»[894].

Мордвинов сообщает, что эти слова Алексеев сказал перед самым отъездом Государя из Ставки, то есть поздно вечером 27-го февраля. При этом Мордвинов продолжает приводить слова. Алексеева: «Ну, дай вам Бог всего лучшего в вашей поездке. На всякий случай впереди вас пойдёт Георгиевский батальон с Ивановым».

То есть, если верить Мордвинову, отряд Иванова направлялся не для подавления мятежа в Петрограде, а для охраны царских поездов!

Наконец, генерал А. С. Лукомский пишет, что Иванова послал лично царь «с диктаторскими полномочиями для подавления восстания и установления порядка»[895].

Судя по дневнику императора Николая II, он принял решение послать генерала Иванова вообще 28-го февраля. Во всяком случае, в дневнике от 28-го февраля имеется следующая запись: «Лёг спать в 3? так как долго говорил с Н. И. Ивановым, которого посылаю в Петроград с войсками водворить порядок»[896].

В 21 час 15 минут была получена телеграмма от главнокомандующего войсками Северного фронта генерал-адъютанта Н. В. Рузского, в которой он сообщал царю о полученной телеграмме Родзянко. Далее Рузский высказал своё убеждение в том, что надо идти на уступки. «Дерзаю всеподданнейше доложить Вашему Величеству о крайней необходимости принять срочные меры, которые могли бы успокоить население, вселить в него доверие и бодрость духа, веру в себя и в своё будущее. Эти меры, принятые теперь, накануне предстоящего оживления боевой деятельности на фронте, вольют новые силы в армию и народ для проявления дальнейшего упорства в борьбе с врагом; позволяю себе думать, что при существующих условиях меры репрессии могут скорее обострить положение, чем дать необходимое, длительное удовлетворение»[897].

Если обобщить то, что написал царю Рузский, то получится следующее: надо соглашаться на предложения Родзянко.

В 22 часа 30 минут генерала Алексеева по прямому проводу вызвал великий князь Михаил Александрович[898].

Правда, Лукомский пишет, что этот прямой провод великого князя был в 12 часов дня[899], но большинство свидетельств говорят о том, что великий князь связывался со Ставкой поздно вечером.

Весь вечер 27-го февраля в Петрограде великого князя Михаила Александровича усиленно обрабатывал Родзянко, убеждая его подействовать на Государя о введении «Ответственного министерства» и назначении нового главы правительства. По мере развития событий в Петрограде, Родзянко уже предлагал великому князю совершить прямую измену своему державному брату и захватить власть в стране. Михаил Александрович от участия в государственном перевороте отказался, но позвонить в Ставку согласился.

Текст переговоров приводит в своей книге полковник Б. В. Никитин с сохранившихся копий с подлинных лент. Великий князь просил Алексеева доложить императору, что, по мнению Михаила Александровича, для успокоения ситуации необходимо срочно уволить весь состав Совета министров и назначить во главе правительства лицо, облечённое доверием императора и пользующегося уважением в широких слоях населения, поручив ему составить кабинет по его усмотрению. Это решение должно быть объявлено Высочайшим манифестом. При этом великий князь просил передать, что, по его мнению, таким лицом в настоящий момент мог быть князь Львов.

Ответ Николая II был передан Алексеевым довольно быстро. Вот его суть: «Государь Император повелел мне от его имени благодарить Ваше Императорское Высочество. […] Все мероприятия касающиеся перемен в личном составе Его Императорское Величество отлагает до времени своего приезда в Царское Село. Завтра отправляется в Петроград генерал-адъютант Иванов в качестве главнокомандующего Петроградского округа, имея с собой надёжный батальон. С завтрашнего дня с Северного и Западного фронтов начнут отправляться в Петроград из наиболее надежных частей четыре пехотных и четыре кавалерийских полков»[900].

Передав великому князю Михаилу Александровичу ответ императора, Алексеев добавил уже от себя: «Позвольте закончить личной просьбой о том, чтобы высказанные Вашим Императорским Высочеством мысли в предшествовавшем сообщении вы изволили настойчиво поддержать при личных докладах Его Величеству, как относительно замены современных деятелей Совета Министров, так и относительно способа выбора нового Совета, и да поможет Вашему Императорскому высочеству Господь Бог в этом важном деле. Генерал Алексеев»[901].

Этими словами Алексеев ещё раз продемонстрировал, что линия Родзянко является и его, генерала Алексеева, линией. Последними словами Алексеева, переданными по телеграфу великому князю, были: «Завтра при утреннем докладе ещё раз доложу Его Императорскому Величеству желательность принять теперь же некоторые меры»[902].

Вслед за телеграфными переговорами с великим князем, на имя Николая II около 22 часов 45 минут пришла телеграмма председателя Совета министров князя Голицына. Телеграмма начиналась словами: «Длящиеся четвёртый день уличные беспорядки сегодня приняли характер военного мятежа»[903].

Глава правительства сообщал царю о введении в Петрограде осадного положения и просил Государя направить для подавления бунта популярного генерала. Всё остальное в телеграмме удивительным образом напоминало другие сообщения 27-го февраля. Голицын умолял немедленно отправить в отставку всё правительство, в первую очередь министра внутренних дел Протопопова, и назначить главою правительства лицо, пользующееся доверием в стране.

Император ответил Голицыну жёсткой телеграммой, которая была направлена из Ставки в 23 часа 25 минут: «Председателю Совета Министров. О главном военном начальнике Петрограда мною дано повеление начальнику моего штаба с указанием немедленно прибыть в столицу. То же и относительно войск. Лично вам предоставлены все необходимые права по гражданскому правлению. Относительно перемен в личном составе при данных обстоятельствах считаю недопустимым. НИКОЛАЙ»[904].

Снова мы видим попытки генералов Алексеева и Лукомского воздействовать на царя, с тем чтобы он согласился с предложениями Голицына, к тому времени уже находившегося под сильным влиянием Родзянко. То есть, тем самым Лукомский и Алексеев продолжали поддерживать линию Родзянко. «Я, — пишет Лукомский, — сказал генералу Алексееву, что единственный выход — это поступить так, как рекомендуют Родзянко и кн. Голицын, что он, генерал Алексеев, должен уговорить Государя»[905].

Но, несмотря на давление Алексеева и Лукомского, Николай II приказал немедленно передать вышеприведённую телеграмму Голицыну, указав при этом, что «это моё окончательное решение, которое я не изменю, а поэтому бесполезно мне докладывать ещё что-либо по этому вопросу»[906].

Тогда же вечером генерал Алексеев принёс царю только что полученную телеграмму от генерала Хабалова, в которой сообщалось о полной его капитуляции перед революцией: «Прошу доложить Его Императорскому Величеству, что исполнить повеление о восстановлении порядка в столице не мог точка Большинство частей одна за другими изменили своему долгу отказываясь сражаться против мятежников точка Другие части побратались с мятежниками и обратили свое оружие против верных Его Величеству войск точка Оставшиеся верными долгу весь день боролись против мятежников понеся большие потери точка К вечеру мятежники овладели большею частью столицы точка Верными присяге остаются небольшие части полков, стянутые у Зимнего Дворца».

27-го февраля около 23 часов император Николай II внезапно принял решение о своём отъезде из Ставки в Царское Село. Это решение является одним из самых важных и самых таинственных событий пребывания Государя в Ставке в период с 23-го по 27-е февраля. Как мы помним, Государь всё это время был против своего отъезда из Могилёва. Даже 27-го февраля, после получения угрожающих телеграмм Родзянко, Хабалова и Беляева, Николай II по свидетельству В. Н. Воейкова «не хотел уезжать из Могилёва»[907]. Как мы помним, Николай II планировал вернуться в Петроград 1-го марта. Ещё в высланной императрице телеграмме в 19 часов 6 минут 27-го февраля Николай II пишет: «Её Величеству. Сердечно благодарю за письма. Выезжаю завтра в 2.30. Конная гвардия получила приказание немедленно выступить из Нов[города] в город [Петроград]. Бог даст, беспорядки в войсках скоро будут прекращены. Всегда с тобой. Сердечный привет всем. Ники»[908].

В 20 часов 15 минут 27-го февраля генерал Воейков направил Протопопову следующую шифрованную телеграмму: «Его Величество изволит отбыть из Ставки через Оршу — Лихославль — Тосно вторник 28 февраля 2 часа 30 минут дня и прибыть Царское Село среду 1 марта 3 час. 30 мин. дня»[909].

Поздно вечером 27-го февраля Николай II переносит свой отъезд с 14 часов 30 минут 28-го февраля на ранее утро того же дня. Но ещё позже царь решает уехать из Ставки немедленно, то есть поздно вечером 27-го февраля. Мордвинов вспоминал, что около 23 часов 30 минут 27-го февраля свита узнала, что «на завтра утром назначено наше отбытие в Царское Село, […] что всей свите приказано готовиться к отъезду. Я направился к себе в гостиницу «Франция», чтобы отдать распоряжение своему старику Лукзену (дворцовый лакей Мордвинова — П. М.), и к своему удивлению нашёл его уже почти готовым к отъезду, с уложенными вещами, ожидающим присылки автомобиля, чтобы ехать на вокзал. Оказывается, что за несколько минут до моего прихода было передано по телефону извещение всем быть немедленно готовыми к отъезду, так как императорский поезд отойдёт не завтра утром, а сегодня же около 12 часов ночи. Было уже около половины двенадцатого»[910].

Генерал Дубенский пишет: «Часов в 11 вечера, когда я сидел у себя в комнате, ко мне вошёл барон Штакельберг и взволнованным голосом сказал: Скорее собирайтесь. Мы сейчас уезжаем. Государь едет в Царское. Происходят такие события, что нельзя 904 сказать, чем все это кончится»[911].

Что же должно было произойти такого, чтобы император вдруг столь внезапно решил уехать из Ставки, да ещё так поспешно? Из воспоминаний царского окружения мы точно знаем, после чего Николай II принял это решение. Полковник Мордвинов пишет: «Вечером, около десяти часов, во время чая, когда ни граф Фредерикс, ни Воейков обыкновенно не появлялись, они оба неожиданно вошли к нам в столовую. Граф Фредерикс приблизился к Государю и попросил разрешения доложить о чём-то срочном, полученном из Царского Села. Его Величество встал и вышел вместе с ним и Воейковым в соседнее зало, где доклад и переговоры продолжились довольно долго. Государь затем вернулся к нам один, но был, видимо, очень озабочен и вскоре удалился в свой кабинет, не сказав нам ни слова»[912].

Именно после этого эпизода царь принял решение на следующее утро 28-го февраля уехать из Ставки. Какую же информацию мог получить из Царского Села император, что она так кардинально повлияла на него? Мордвинов нам намекает, что эта информация касалась семьи Государя. «Мы совершенно не знали, в чём заключался неурочный доклад министра Двора, но, судя по озабоченности Государя и отрывкам долетавшего до нас разговора, догадались, что положение в Царском Селе становилось серьёзным и опасным, о чём сообщал по телефону из Александровского дворца граф Бенкендорф»[913].

Нам представляется, что это мнение Мордвинова ложно. Как он мог слышать отрывки, безусловно, секретного разговора царя? Откуда он понял, что речь шла с Бенкендорфом?

Эти сведения Мордвинов мог почерпнуть уже позже из мемуаров Воейкова. Тот писал: «В понедельник вечером, по поручению Её Величества, ко мне позвонил из Царского Села обер-гофмаршал граф Бенкендорф, передавший, что Государыня очень беспокоится за детей ввиду всего происходившего в столице и предлагает выехать с детьми навстречу Его Величеству. Кроме того, граф Бенкендорф мне сообщил, что основанием беспокойства Её Величества явились сведения, полученные от военного министра генерала Беляева, так как ни с кем другим из членов правительства в данное время войти в контакт нельзя. По словам генерала Беляева, волнения в Петрограде настолько разрослись, что нужно опасаться движения революционной толпы из Петрограда на Царское Село. Поставив тотчас министра Двора в известность о подробностях моего разговора с графом Бенкендорфом, я с графом немедленно пошли к Государю. Когда я доложил Его Величеству содержание разговора с графом Бенкендорфом, Государь сказал: «Ни в коем случае… Больных детей возить поездом… ни за что…» В это время уже четверо детей были больны корью. Затем Государь добавил: «Передайте Бенкендорфу, чтобы он доложил Её Величеству, что ввиду создавшегося положения я сам решил сейчас ехать в Царское Село, и сделайте распоряжения для отъезда»[914].

Посмотрим теперь, что пишет в своих воспоминаниях сам граф П. К. Бенкендорф. «Около 10 часов вечера (27-го февраля — П. М.) генерал Гротен, помощник Дворцового коменданта, пришел и сказал мне, что военный министр генерал Беляев сейчас позвонил ему и сообщил о только что состоявшемся во дворце заседании Совета министров. На этом заседании присутствовал Родзянко, председатель Думы, и он предупредил министров, что императрица в опасности и должна немедленно уехать, так как никто не сможет к утру поручиться за ее безопасность.

Мы прошли с Гротеном к телефону и переговорили с Воейковым, находившимся в Могилеве (в Ставке). Мы сказали ему со слов Беляева, что весь Петербург находится в руках революционеров, и я предложил ему просить императора отдать распоряжение об отъезде императрицы и находящихся с нею детей, больных корью. В ответ император распорядился, чтобы поезд был готов, и просил передать императрице, чтобы до утра она ничего об этом не говорила. Сам он уедет ночью в Царское Село и прибудет утром 1 марта. Воейков просил меня держать с ним связь по специальной линии. Я вызвал к телефону генерала Беляева и передал ему повеление Императора. Он повторил мне, что тоже говорил с Гротеном, что опасность очень велика и что всё будет сделано для отъезда на следующий день, и что мы сами представимся императрице на следующий день в 10 часов утра.

Мы договорились с Гротеном, чтобы все было готово к отъезду на следующий день. Императрица приняла нас в 10 часов утром. Мы сообщили Её Величеству, что император оставил Могилёв и ожидается в Царском следующим утром в 6 часов. Императрица сказала нам, что она ни в коем случае не согласна уезжать, не дождавшись императора. Следовательно, было решено, ждать прибытия императора»[915].

Таким образом, мы видим разительное отличие между тем, что сообщил в своих мемуарах Воейков, и тем, что сообщил в своих мемуарах Бенкендорф. По Воейкову, инициатива отъезда исходила от императрицы, обеспокоенной безопасностью детей. Царь, напротив, категорически запретил это делать.

По Бенкендорфу — инициатором отъезда императрицы был император Николай II. Причём, по свидетельству Бенкендорфа, царь, отдав тайный приказ вывезти супругу и детей из Царского Села 28-го февраля, сам собирался прибыть в столицу 1-го марта.

Таким образом, ясно, что главной целью возвращения императора Николая II в Петроград была не безопасность семьи.

«Решение царя ехать в Царское Село, — пишет В. Криворотое, — при создавшемся положении, было отчаянным шагом. Но Государь чувствовал, что он остался один, что никто не предпринимал ничего, и оставалось решать ему самому, быть или не быть. Было ошибкой его окружения думать, что царь спешил в Царское Село исключительно из боязни за свою семью, жену и детей. Государь должен был сознавать, что его появление там, в центре пылающих страстей, не могло никоим образом защитить семью от распоясывавшейся толпы. Своим решением отправиться туда царь хотел разрубить узел всеобщего трусливого бездействия»[916].

Но здесь задумаемся, а для чего Родзянко проявил вдруг такую заботу об императрице и царских детях? Почему ему вдруг так понадобилось, чтобы Государыня, Наследник престола, великие княжны покинули Петроград? На наш взгляд, ответ на этот вопрос мы находим в воспоминаниях подруги императрицы Юлии (Лили) Ден. Ден вспоминала, что 4-го марта 1917 года императрица Александра Феодоровна сказала ей: «Господин Родзянко уведомил меня, что мы должны готовиться к отъезду. Он заявил, что нам следует встретиться с императором где-то по пути»[917]. 4-го марта император Николай II был уже фактически лишён свободы. Ясно, что захватившие власть заговорщики стремились как можно скорее сконцентрировать всю царскую семью в одном месте. Для них это был вопрос безопасности: каждый член царской семьи, находясь отдельно от других, мог стать при известных обстоятельствах знаменем в руках политических противников революции. Сначала, видимо, революционеры думали отправить арестованную царскую семью в какой-нибудь провинциальный город России. Но так как в начале марта революционеры ещё не контролировали Россию, а во многих городах о событиях в Петрограде и не знали, то февралисты сочли наиболее безопасным поместить царскую семью у себя под боком в Александровском дворце. А теперь подумаем, если Родзянко 27-го февраля предлагал вывезти императрицу и царских детей из Царского Села, накануне отъезда Государя из Ставки, значит, он уже 27-го февраля знал, что царь будет арестован, в Могилёве или по дороге, и, выполняя общий план заговорщиков, собирался одновременно арестовать вместе с Николаем II всю его семью! При этом получить гарантии об аресте Николая II Родзянко мог только от высшего руководства Ставки.

Имеются и другие свидетельства, говорящие том, что главной причиной отъезда Государя из Ставки было не беспокойство за свою семью, а какая-то иная причина.

Подруга императрицы Лилия Ден, которая 27-го февраля по просьбе Государыни прибыла в Царское Село, вспоминала: «Я заметила, что Государыня очень взволнована.

— Лили, — произнесла она, тяжело дыша. — Дела из рук вон плохи. Я только что видела полковника Гротена и генерала Ресина. Они сообщили, что Литовский полк взбунтовался, солдаты убили своих офицеров и оставили казармы. Их примеру последовал Волынский полк. Не могу этого понять. Никогда не поверю, что возможна революция. […] Государыня сообщила мне, что пыталась связаться с императором по телефону, но безуспешно.

— Однако я послала ему телеграмму, — добавила она, — умоляя его немедленно вернуться. В среду он будет здесь»[918].

Мы видим, что императрица крайне встревожена не своей безопасностью и не безопасностью детей, а политической ситуацией в Петрограде. Причём, думается, что дело было не только в солдатских бунтах. Для их усмирения было достаточно посылки отряда конной гвардии, о котором императрица знала из полученной телеграммы царя от 27-го февраля. Скорее всего, царица получила какую-то очень важную информацию, касающуюся безопасности императора, причём безопасности его в Ставке. Вот почему она пыталась что-то сообщить Государю по телефону и, не дозвонившись, послала ему телеграмму.

Особой оценки требует информация о попытке императрицы дозвониться до Николая II. Странно, что Бенкендорф спокойно дозвонился до Ставки, а императрица не смогла этого сделать. Между тем генерал-квартирмейстер Ставки генерал-лейтенант А. С. Лукомский в своих воспоминаниях сообщает: «После получения телеграммы от председателя Совета Министров Государь больше часа говорил по телефону. Особый телефон соединял Могилёв с Царским Селом и с Петроградом. Так как председателю Совет Министров Государем Императором была послана телеграмма, то все были уверены, что Государь говорил с императрицей, бывшей в то время в Царском Селе»[919].

Находясь в эмиграции, Лукомский 3-го июля 1922 года был допрошен следователем Н. А. Соколовым в рамках уголовного дела по убийству царской семьи. На своём допросе Лукомский подтвердил факт беседы Николая II по телефону 27-го февраля: «Особый телефон, соединявший Царское Село и кабинет Председателя Совета министров непосредственно со Ставкой, находился в отдельном помещении. Я подтверждаю ту часть моих воспоминаний, в которой я объясняю, почему я думаю, что Государь говорил перед ответом князю Голицыну по телефону с Императрицей. Самый же факт Его беседы по телефону мне положительно был известен»[920].

По Лукомскому, разговор царя по телефону происходил днём. Значит, это не мог быть разговор с Бенкендорфом. По утверждению совершенно не заинтересованной Лили Ден, царица утверждала, что дозвониться до императора она 27-го февраля не смогла. С кем же разговаривал император? Это мог быть неизвестный, который и сообщил Николаю II информацию о грозящей ему в Ставке опасности. Но вполне возможно, Лукомский выдумал этот телефонный разговор. Для чего это нужно было Лукомскому? Для того, чтобы закрепить в сознании читателя факт свободного общения царя с царицей. А это было нужно Лукомскому лишь только в том случае, если 27-го февраля заговорщики, в числе которых был и он сам, не прервали связь Николая II с Царским Селом. Начиная с 27-го февраля и заканчивая 5-м марта, император и императрица были лишены возможности какого-либо прямого общения. Посылаемые ими друг другу письма и телеграммы либо передавались выборочно, либо вообще не передавались. Лили Ден вспоминала, что императрица говорила ей, что 27-го февраля, 1-го и 2-го марта она послала царю несколько телеграмм, на которые она не получила ответа. Позднее император Николай II рассказал императрице, что получил все её телеграммы после «отречения»[921].

Анализ имеющихся фактов позволяет сделать предположение, что поздно вечером 27-го февраля император Николай II получил сведения о существовании заговора в Ставке. Он понял, что та информация, из-за которой он приехал в Могилёв и которая удерживала его в Ставке, была ложной и подброшена ему генералами-изменниками. Каждый лишний час нахождения царя в Могилёве приближал победу революции в Петрограде. Вот почему Николай II принял решение немедленно, не теряя ни минуты уехать из Могилёва.

Генерал Лукомский, в общем, подтверждает эту нашу мысль. «Находясь в Могилёве, — пишет он, — Государь не чувствовал твёрдой опоры в своём начальнике штаба генерале Алексееве»[922]. Лукомский считал, что царь верил Рузскому, а Мордвинов это оспаривал. Для нас нет сомнений, что к концу 27-го февраля 1917 года император Николай II не верил ни Алексееву, ни Рузскому, ни Лукомскому. Император понимал, что нужно любой ценой прорваться в Петроград, куда должны были подоспеть отправляемые им верные части с фронта.

Но как только генералитет Ставки узнал, что император Николай II хочет немедленно уехать из Ставки, на него начало оказываться существенное давление, чтобы он Ставки не покидал.

Лукомский пишет, что первое известие о том, что император хочет покинуть Ставку, было сообщено ему дворцовым комендантом Воейковым. «Дворцовый комендант, — пишет Лукомский, — сказал мне, что Государь приказал немедленно подать литерные поезда и доложить, когда они будут готовы; что Государь хочет сейчас же, как будут готовы поезда, ехать в Царское Село; причём он хочет выехать из Могилёва не позже 11 часов вечера. Я ответил, что подать поезда к 11 часам вечера можно, но отправить их раньше 6 часов утра невозможно по техническим условиям: надо приготовить свободный пропуск по всему пути и всюду разослать телеграммы. Затем, я сказал генералу Воейкову, что решение Государя ехать в Царское Село может повести к катастрофическим последствиям, что, по моему мнению, Государю необходимо находиться в Могилёве. […] Генерал Воейков мне ответил, что принятого решения Государь не изменит, и просил срочно отдать необходимые распоряжения»[923].

Генерал Лукомский немедленно дал по телефону необходимые указания начальнику военных сообщений генерал-лейтенанту Н. М. Тихменёву. Генерал Тихменёв вспоминает об этом так: «27 февраля генерал Лукомский передал мне распоряжение о немедленной подаче литерных поездов, так как Государь собрался уезжать в Царское Село. Я был несколько удивлён. Во-первых, я только что получил сведения, и довольно точные, что Государь собирается уезжать не сегодня, а лишь послезавтра утром. Затем, никаких распоряжений о пропуске царских поездов я обычно не делал, так как всеми царскими поездами ведала инспекция императорских поездов, лишь согласуй, когда это было нужно, график движения с соответствующим путейским органом»[924].

Отдав распоряжение Тихменёву, генерал Лукомский тотчас отправился к генералу Алексееву, который уже спал. Лукомский его разбудил и стал настаивать, чтобы Алексеев немедленно пошёл к Государю и отговорил его от поездки в Царское Село. Генерал Алексеев немедленно пошёл к царю, но вернулся ни с чем: Николай II твёрдо решил ехать.

Полковник В. М. Пронин вспоминал: «В течение второй половины дня ген. Алексеев, несмотря на повышенную температуру и озноб, несколько раз был с докладом у Государя и упрашивал его, во имя блага Родины и скорейшего успокоения народных волнений, последовать советам кн. Голицына и Родзянко и дать ответственное министерство. Он также убеждал Государя не покидать Ставки, указывая Его Величеству на всю опасность такого шага в настоящее тревожное время. […] Вечером ген. Алексеев вновь был у Государя и просил Его даровать стране ответственное министерство. «На коленях умолял Его Величество», — сказал он грустно качая головой, возвратившись из дворца: «не согласен»…»[925].

В. Н. Воейков довольно точно объяснил причину подобных воспоминаний. «Штабные офицеры, — писал он, — старались замаскировать деяния генерала Алексеева рассказами о том, как он на коленях умолял Его Величество даровать стране ответственное министерство, а также не покидать Ставки в такие тревожные дни. Когда я проверил эти слухи у Государя, он был очень удивлён и сказал, что об ответственном министерстве Алексеев с ним действительно говорил, но не стоял на коленях. Что же касается отъезда из Ставки, то такого совета Государь от Алексеева не слыхал»[926].

И всё же думается, что такой совет Алексеев царю давал. Только причиной этого совета была вовсе не забота о безопасности Государя, а стремление подольше задержать его на контролируемой заговорщиками территории. Алексеев понимал, что отпускать царя можно будет лишь тогда, когда будут готовы все условия для его задержания по дороге. Эти условия должны были быть готовы к 1-му марта, когда Николай II должен был находиться в пути. Приняв решение уехать раньше, император смешал заговорщикам карты, вот почему они так протестовали против его отъезда. Интересно, что по воспоминаниям того же Пройина, Николай II перед отъездом дезинформировал Алексеева, сказав тому, что он решил не уезжать. Вот как пишет об этом Пронин: «Ген. Алексеев, перемогая болезнь, опять идет к Государю и упрашивает его отставить свою поездку. «Слава Богу, Государь не уезжает, остается…» — радостно сообщил нам ген. Алексеев, возвратившись из дворца и направляясь в свою комнату. (Все вздохнули с облегчением.) Не успел я уснуть, как был разбужен шумом быстро мчавшихся по Днепровскому проспекту автомобилей. Посмотрев в окно, я заметил еще два автомобиля, полным ходом промчавшихся со стороны дворца по направлению к вокзалу. «Неужели Государь всё-таки уехал?» — мелькнула у меня мысль. И действительно, подходя утром на следующий день (28 февраля) к штабу, я уже не заметил дежуривших возле дворца и в сквере чинов дворцовой полиции. Мне стало ясно: Государь действительно уехал»[927].

Скорее всего, именно в этот момент Николай II окончательно осознал измену генерала Алексеева. Перед самым отъездом к царю зашёл генерал Воейков и сообщил следующее. После того, как император объявил ему, что собирается уезжать и приказал сделать все распоряжения, касающиеся отъезда, Воейков «прошел к генералу Алексееву предупредить о предстоящем отъезде. Я его застал уже в кровати. Как только я сообщил ему о решении Государя безотлагательно ехать в Царское Село, его хитрое лицо приняло еще более хитрое выражение, ионе ехидной улыбкой слащавым голосом спросил у меня: «А как же он поедет? Разве впереди поезда будет следовать целый батальон, чтобы очищать путь?» Хотя я никогда не считал генерала Алексеева образцом преданности Царю, но был ошеломлен как сутью, так и тоном данного им в такую минуту ответа. На мои слова: «Если вы считаете опасным ехать, ваш прямой долг мне об этом заявить», генерал Алексеев ответил: «Нет, я ничего не знаю; это я так говорю». Я его вторично спросил: «После того, что я от вас только что слышал, вы должны мне ясно и определенно сказать, считаете вы опасным Государю ехать или нет?» — на что генерал Алексеев дал поразивший меня ответ: «Отчего же? Пускай Государь едет… ничего». После этих слов я сказал генералу Алексееву, что он должен немедленно сам лично пойти и выяснить Государю положение дел: я думал, что если Алексеев кривит душой передо мной, у него проснется совесть и не хватит сил лукавить перед лицом самого царя, от которого он видел так много добра. От генерала Алексеева я прямо прошёл к Государю, чистосердечно передал ему весь загадочный разговор с Алексеевым и старался разубедить Его Величество ехать при таких обстоятельствах, но встретил со стороны Государя непоколебимое решение, во что бы то ни стало, вернуться в Царское Село. При первых словах моего рассказа лицо Его Величества выразило удивление, а затем сделалось бесконечно грустным»[928].

Генерал Кондзеровский вспоминал об отъезде царя ночью 27-го февраля: «Я еще не спал, когда услышал сильный гул от быстрого движения нескольких автомобилей. Бросившись к окну, я увидел, что мимо, полным ходом, промчались по направлению к вокзалу царский автомобиль и за ним все машины со Свитой. Ясно, что Государь уезжал из Ставки. Какое-то жуткое впечатление произвел этот отъезд в глухую ночь»[929].

Не менее необычно-мрачное впечатление производил сам императорский поезд. Генерал Тихменёв вспоминал: «Глубокой ночью, а вернее ранним утром 28-го февраля, я прямо из своего служебного кабинета поехал на железнодорожную станцию проводить царский поезд, чего я вообще никогда не делал. В полной темноте, без единого огня, с наглухо завешанными окнами стоял поезд около платформы, ожидая отправления. На перроне станции не было никого, не лезла в глаза и обычная охрана. Тяжело было на душе у всех»[930].

По всему было видно, что отъезд императора был поспешным и максимально законспирированным. Около 4 часов утра от Могилёва отошёл свитский поезд. Через час в темноту двинулся Собственный Его Императорского Величества поезд литера «А».

В 5 часов 35 минут в Департамент полиции ушла телеграмма № 947 от полковника Еленского: «Государь Император благополучно отбыл пять утра вместо двух с половиною дня»[931].

27-е февраля 1917 года в Петрограде

27-го февраля 1917 года в Петрограде произошёл государственный переворот. Было свергнуто законное императорское правительство, а вместо него образовался самозваный «Временный комитет Государственный Думы», узурпировавший власть в стране. События происходили следующим образом.

27-го февраля утром правительством наконец-то был опубликован Указ о перерыве занятий Государственной Думы. Однако правительство не приняло никаких мер, чтобы в Думу никого не пускали. С 9 часов утра здание Государственной Думы в Таврическом дворце стало заполняться депутатами. Однако никого из думских «вождей» видно не было. Депутат С. П. Мансырев, который был утром 27-го февраля в Таврическом дворце, вспоминал: «Меня поразило, что между членами Думы, бывшими во дворце в большом числе, не было ни одного сколько-нибудь значительного по руководящей роли: ни членов президиума, ни лидеров партий, ни даже главарей Прогрессивного блока. […] В Думе царило общее смятение и растерянность и вместе с тем полное недоумение и негодование перед неожиданным роспуском»[932].

Между тем до собравшихся во дворце депутатов, брошенных своими руководителями, стали доходить ужасающие слухи о масштабах разыгравшихся в столице беспорядков.

В 7 часов утра начался мятеж в двух учебных командах запасного батальона Лейб-гвардии Волынского полка. Как и в случае с Павловским полком, события развивались по одному и тому же сценарию. Как мы помним, две команды «волынцев» под командованием двадцатипятилетнего штабс-капитана И. С. Лашкевича накануне 26-го февраля проявили стойкость в отражении натиска революционной толпы на Знаменской площади. Отличился и старший фельдфебель первой роты Т. И. Кирпичников. Он выхватил из рук революционного боевика самодельную бомбу (гранату) и сдал её полицейским.

Однако Кирпичников ещё 25-го февраля призывал солдат не стрелять в толпу и не выполнять приказы офицеров. В ночь с 26-го на 27-е февраля в казарме Кирпичников вёл агитацию среди солдат, вновь убеждая их не подчиняться офицерам и не стрелять по толпе. Скорее всего, в тёмной казарме Кирпичников был не один, вместе с ним был какой-то революционный агитатор[933]. Поразительно, что настроением солдат никто из офицеров не интересовался, их даже не было в казарме в эти тревожные дни.

Около 7 часов утра штабс-капитан И. С. Лашкевич вышел перед построившейся первой ротой. Она приветствовала его как обычно. Штабс-капитан произнёс перед ротой короткую речь, объяснил её задачи и прочитал телеграмму Государя. Тогда Кирпичников заявил офицеру, что солдаты отказываются выходить на улицу. Лашкевич побледнел и вышел из казармы, но внезапно упал убитый выстрелом в затылок. Убийство это было приписано Кирпичникову, из которого февралисты слепили образ революционного героя. Он был произведён Временным правительством в унтер-офицеры, награждён генералом Корниловым Георгиевским крестом. С Кирпичниковым спешили сфотографироваться французские и английские политические деятели. На самом деле, скорее всего Кирпичников не имел отношения к этому убийству. В кровавые февральско-мартовские дни в Петрограде, Кронштадте и Гельсингфорсе было убито много талантливых офицеров, в том числе и старших. Вот лишь некоторые их имена: командир запасного батальона Лейб-гвардии Павловского полка полковник А. Н. Экстен (убит 26-го февраля), начальник учебной команды запасного батальона Лейб-гвардии Волынского полка штабс-капитан И. С. Лашкевич (убит 27-го февраля), командир крейсера 1-го ранга капитан 1-го ранга М. И. Никольский (убит 28-го февраля), главный командир Кронштадтского порта адмирал Р. Н. Вирен (убит 1-го марта).

Все они, якобы, были убиты в результате самосуда «возмущённых» солдат (матросов). Однако при внимательном изучении обстоятельств убийств этих офицеров выясняется, что большей частью этот самосуд был не более чем кровавой легендой, призванной скрыть убийства офицеров профессиональными боевиками. Эти профессиональные убийцы обычно стреляли в свою жертву из толпы военнослужащих, которых потом и считали причастными к убийству. Кроме того, в февральские дни в Петрограде и в зоне дислокации кораблей Балтийского флота действовали боевые группы, одетые в матросскую и офицерскую русскую форму. Тактика боевиков была понятной: таким образом солдатам и матросам отрезался путь назад, ибо после убийства офицеров они были уверены, что их расстреляют.

Как бы там ни было, но убийство штабс-капитана Пашкевича сыграло решающую роль в переходе солдат на сторону мятежников. «Солдаты, — писал Г. М. Катков, — внезапно почувствовали, что возврата им нет. С этого момента их судьба зависела от успеха мятежа, а успех этот мог быть обеспечен только в том случае, если к Волынскому полку немедленно присоединятся другие»[934].

Командование батальоном пребывало в преступном бездействии. Восставших никто не арестовал, к ним даже никто из офицеров не вышел[935].

Командир батальона полковник Висковский бежал в неизвестном направлении. Офицеры разошлись. Солдаты, которые после убийства штабс-капитана Пашкевича были весьма смущены и находились в замешательстве, стали группироваться вокруг Кирпичникова. Взбунтовавшаяся команда «волынцев» двинулась к «преображенцам», из которых к ним присоединилась 4-я рота. Объединённый отряд отправился к «литовцам», по дороге убив полковника, ведавшего нестроевыми частями. Как вспоминал генерал Глобачёв: «К 12 часам дня взбунтовались и перешли на сторону рабочих четыре полка: Лейб-гвардии Волынский, Лейб-гвардии Преображенский, Лейб-гвардии Литовский и Сапёрный. Казармы всех этих четырёх частей были расположены в районе Таврического дворца, и эти части стали первым оплотом революционной цитадели»[936].

Это высказывание Глобачёва очень не точное. На самом деле речь шла не о вышеназванных гвардейских полках, а об их запасных батальонах, да и то об их учебных ротах. Кроме того, не приходится и говорить о том, что эти части сознательно «перешли на сторону рабочих». Скорее, речь шла о растерянности солдат, их страхе перед возможным наказанием и полным отсутствии м их начальства, то есть офицеров. Вообще, как писал Г. М. Катков, «в этот решающий день, 27 февраля, поведение офицеров Петроградского гарнизона имело большие последствия»[937].

27-го февраля можно было наблюдать странную пассивность со стороны многих старших командиров. Пример такой пассивности явил и сам начальник Охранного отделения генерал Глобачёв. Вот что он пишет об обороне здания Охранного отделения: «Для охраны Охранного отделения штабом округа была прислана полурота Лейб-гвардии 3-го Стрелкового полка под командованием прапорщика. В 3 часа дня я позвал к себе командира полуроты и спросил его, отвечает ли он за своих людей, и когда он мне ответил, что поручиться не может, то я ему приказал увести полуроту в казармы; я понял, что кроме вреда эта 931 полурота ничего мне не принесет»[938].

Назвать поведение начальника Охранного отделения генерал-майора Глобачёва странным будет слишком мягким. В его распоряжении было примерно 100 человек. Как мы помним, накануне примерно такое же число военнослужащих успешно рассеивало революционные толпы в разных районах Петрограда. В тот же день 27-го февраля командир Самокатного батальона полковник И. Н. Балкашин со своими солдатами целые сутки вёл успешный бой с бунтовщиками, не получая никакой поддержки. Утром 28-го февраля, осознав, что прорваться невозможно, полковник Балкашин обратился к штурмующей толпе с речью, в которой заявил, что его солдаты выполняли только свой долг. В этот момент он был убит опять-таки из толпы и опять-таки «случайной» пулей.

«Случай с Самокатным батальоном, — пишет Г. М. Катков, — показывает, что мог бы сделать решительный и пользующийся популярностью офицер»[939].

Это мнение полностью подтверждается и действиями отряда офицера Лейб-гвардии Преображенского полка полковника А. П. Кутепова, который, прибыв с фронта в отпуск в Петроград, попал в водоворот революционных событий. Вызванный генералом Хабаловым, полковник Кутепов получил приказ «оцепить район от Литейного моста до Николаевского вокзала и все, что будет в этом районе, загнать к Неве и там привести в порядок»[940].

Кутепов проявил присущую ему смелость и энергию, несколько раз рассеивая революционные толпы, ведя уличные бои с мятежниками. Однако поставленная ему задача была внезапно Хабаловым изменена, Кутепову было приказано возвращаться к Зимнему дворцу. Тем временем кутеповский отряд, голодный и усталый, не был поддержан другими находившимися в Петрограде воинскими частями. Кутепов остался без связи со штабом, без какой-либо поддержки и был вынужден вечером свой распустить отряд. Несмотря на неудачу, полковник Кутепов проявил мужество, стойкость и верность присяге.

В случае же с генералом Глобачёвым мы видим совершенно обратное. Ведь Глобачёв, даже не встретившись с личным составом этой полуроты, доверившись лишь мнению её начальника, не предпринял ничего для организации обороны важнейшего органа государственной безопасности. Можно не сомневаться, что эта полурота, отправленная Глобачёвым в казармы, вскоре присоединилась к мятежной толпе. Что стояло за этими действиями генерала Глобачёва: ложное понимание обстановки, трусость, или сознательное бездействие?

Не соответствует действительности и утверждение Глобачёва, что взбунтовавшиеся «полки стали первым оплотом революционной цитадели». Никакой «цитадели» не было, точно так же как и «взбунтовавшихся полков». Об этом свидетельствовал один из организаторов заговора С. Масловский-Мстиславский. «Можно сказать с уверенностью, — писал он, — если бы в ночь с 27-го на 28-е противник мог бы подойти к Таврическому дворцу даже незначительными, но сохранившими строй и дисциплину силами, он взял бы Таврический с удара — наверняка защищаться нам было нечем. Правительство не смогло, однако, этого сделать: оно было дезорганизовано»[941].

Дезорганизовано было не только правительство. Не лучше себя вели военные власти, старшие офицеры, командиры батальонов и рот. Офицеров, сохранивших стойкость, самопожертвование, понимание долга присяги было в февральские дни 1917 года — единицы. Но и эти единицы справились бы с революцией, если бы не полное бездействие властей.

Между тем, к праздношатающимся вооружённым солдатам присоединились рабочие, революционные боевики и просто погромщики. Толпа ворвалась в городскую тюрьму «Кресты», освободив всех заключённых. Преступники всех категорий влились в революционную толпу. Было подожжено здание окружного суда, причём толпа мешала прибывшей пожарной команде тушить здание. Адвокат Н. П. Карабческий вспоминал: «Городовых тем временем беспощадно убивали. Полицейские дома и участки брали штурмом и сжигали; с офицеров срывали ордена и погоны и обезоруживали их; протестовавших тут же убивали»[942].

Генерал Глобачёв: «К 5 часам дня беспорядки распространились на Петербургскую сторону; начались грабежи магазинов и частных квартир, обезоруживание офицеров на улицах, избиение и убийства городовых, аресты и убийства жандармских офицеров и унтер-офицеров. Словом, уже в пять часов дня ясно стало: власть не существует, а столица находится распоряжении черни»[943].

Чем же занималось в этот самый опасный и роковой день императорское правительство? Правительство не собиралось до 16 часов. В означенный час в Мариинском дворце состоялось последнее заседание Совета министров. Военный министр Беляев потребовал от министра внутренних дел Протопопова уйти в отставку. Протопопов согласился. Он был удручён, подавлен и даже выказывал желание покончить с собой. Так как Совет не имел права назначать или увольнять министров и сам министр не имел права покинуть свой пост, это была исключительная прерогатива императора, то князь Голицын рекомендовал Протопопову сказаться больным, с тем, чтобы его заменил один из товарищей министра. Но это предложение повисло в воздухе. Совет министров направил императору телеграмму с просьбой прислать генерала с войском, чтобы подавить мятеж. В 19 часов 33 минуты военный министр Беляев от имени правительства отправил Государю телеграмму, в которой сообщил о введении в Петрограде осадного положения.

На этом заседание правительства закончилось. Когда министры покидали дворец, пришло известие, что арестован и доставлен в Думу председатель Государственного Совета И. Г. Щегловитов. Связь с Думой была прервана, и никакой информации о том, что там происходит, правительство не имело.

События в Государственной Думе в течение дня претерпели кардинальное изменение. В начале дня, получив Указ о роспуске, руководство Думы впало в панику. Нужно было либо подчиняться царскому указу, или его игнорировать. Второе означало официальное примыкание к революции. На это думское руководство пойти страшилось, но и бездействовать оно тоже не могло.

Во втором часу дня в Таврическом дворце появился секретарь Государственной Думы октябрист И. И. Дмитрюков. Он сообщил о телеграммах Родзянко царю с настойчивым требованием образования «Ответственного министерства» и об отсутствии ответа на них. Тем не менее, Дмитрюков высказал мнение, что беспорядки будут скоро подавлены[944].

В этот момент в Думу приходят известия, что толпа взяла Арсенал, разграбила оружие и вооружилась им. Толпа громит Окружной суд, направилась освобождать тюрьму «Кресты». Эти сообщения совсем угнетающе подействовали на депутатов. Они открыто возмущались отсутствием Родзянко и Милюкова. «Между думцами была полная растерянность, — свидетельствует Мансырев, — революции ждали почти все, но что она разразится теперь — не ожидал никто. […] Чувствовалась у всех совершенная неподготовленность к каким-либо действиям и совершенное отсутствие какого-либо плана»[945].

Насчёт последнего Мансыров глубоко заблуждался: план такой был, только Мансыров, как и большинство думцев, о нём ничего не знал.

Только в 14 часов 30 минут в Таврическом дворце появились Родзянко, Милюков, Шидловский. Они быстро прошли мимо депутатов и прошли на совещание старейшин. В четвертом часу Родзянко торжественно пригласил всех депутатов в зал на частное совещание. В этот момент Керенский дал электрический звонок для сбора депутатов в большой зал заседаний. То есть Керенский явно демонстрировал, что он не подчиняется царскому указу, и призывал к этому и других депутатов. Родзянко приказал отключить большой звонок, и все отправились на частное совещание. Тут посыпались разные предложения. Н. В. Некрасов предлагал ехать к главе правительства князю Голицыну и предложить ему назначить популярного генерала, Поливанова или Маниковского, для подавления бунта. М. А. Караулов, наоборот, предлагал немедленно возглавить события, а не искать помощи у правительства. Потом выступил трудовик В. И. Дзюбинский, который первым выступил с идеей создания Думой комитета, наделённого неограниченными полномочиями для восстановления порядка. Запомним, первым создание комитета предложил соратник Керенского по трудовой фракции!

П. Н. Милюков, растерявший весь свой былой революционный пыл, возражал как Некрасову, так и Дзюбинскому. Милюков ещё не окончил свою речь, как в зал вбежал, ранее незаметно оттуда вышедший, Керенский. В сильном возбуждении он стал кричать, что сюда, в Таврический дворец, направляется огромная толпа, которая требует от Думы взять всю власть в свои руки. «Дайте мне автомобиль, — восклицал Керенский, — я попробую их уговорить!» После этой фразы он куда-то опять исчез. Вслед за ним стали быстро покидать здание Думы некоторые депутаты. Причём многие предпочли скрыться через окна.

В такой обстановке Родзянко поставил вопрос о создании Временного комитета «для водворения порядка в столице и для связи с общественными организациями и учреждениями».

Выбирали комитет уже немногие оставшиеся в зале депутаты, под хорошо различаемые крики и бряцание винтовок из соседнего зала: в Таврический дворец хлынула толпа народа, многие из которого были вооружены. В состав комитета вошли М. В. Родзянко (председатель), П. Н. Милюков, Н. В. Некрасов, В. А. Ржевский, В. В. Шульгин, М. А. Караулов, А. И. Коновалов, А. Ф. Керенский, Н. С. Чхеидзе.

Пока шли выборы комитета, во дворце творились бесчинства: ворвавшаяся толпа смяла караул и убила его начальника, заняв все помещения Государственной Думы. Почти все депутаты бежали. Лишь некоторые из них, «такие как Керенский, Чхеидзе и другие, были родственны этой нахлынувшей толпе.

Только они нашли общий язык с ней, только они не боялись говорить с ней»[946].

Член «Прогрессивного блока» С. И. Шидловский вспоминал: «Через несколько времени доложили, что толпа уже вошла в сквер внутри ограды дворца и стоит в некоторой нерешительности перед подъездом. Решили, что нужно выйти и говорить с толпой. Все бросились на подъезд, уже занятый толпою, и в результате некоторой давки удалось попасть на ступени лицом к лицу с пришедшими четырём членам Думы: Чхеидзе, Скобелеву, Керенскому и мне.

Начал речь к толпе Чхеидзе, за ним говорили Скобелев и Керенский; что они говорили, точно не помню, но помню отлично, что это были типично трафаретные, митинговые, революционные речи. Им отвечал стоявший как раз перед ними в первых рядах толпы рабочий совершенно в их духе; он, между прочим, сказал, что им не нужно таких, как Милюков, а вот только что говорившие перед толпой ораторы — их вожди. После этих речей толпа ворвалась в Таврический дворец и начала там хозяйничать»[947].

Большинство депутатов не знало, что весь этот «поход революционного народа» в Государственную Думу был организован Керенским и его союзниками. Керенский действовал через своих сподвижников по Трудовой фракции: секретаря трудовиков В. Б. Станкевича, который в годы войны закончил военное училище и служил военным инженером, М. Н. Петрова, М. Н. Березина, В. И. Чарнолусского и других[948]. Станкевич писал, что непосредственно перед 27 февраля 1917 г. он разговаривал с М. Н. Петровым, который «стал говорить о необходимости военного выступления против правительства». Именно Петров предложил Станкевичу «собрать офицеров и убедить их подписать резолюцию о подчинении батальона Государственной думе».

Успешная работа среди офицеров велась трудовиком Петровым, Станкевич также пишет о Березине как связном между офицерами и президиумом Государственной Думы. На самом деле речь шла не о всём президиуме, а о вполне определенных и влиятельных депутатах из числа трудовиков. В качестве кандидата на роль организатора движения в войсках лучше всего подходил Керенский, который, как известно, был членом Совета старейшин Государственной Думы[949].

Кроме этого, безусловно, весьма интересна роль в организации захвата Таврического дворца руководства Центрального военно-промышленного комитета (ЦВПК)[950]. Но эти люди сами стремились к власти, выдвигая в качестве диктатора фигуру генерала Маниковского.

Керенский под угрозой физической расправы фактически заставил вождей Думы пойти по революционному пути и таким образом лишил их возможности легально оставаться у власти. Сам же он действовал открыто революционно.

Один из организаторов захвата Таврического дворца Чар-нолусский вспоминал, что когда руководимая им толпа ворвалась, «я потребовал вызвать ко мне немедленно же председателя думы Родзянко. Вскоре двери распахнулись, и показался Родзянко, за ним — Керенский, Некрасов, Милюков и другие. Я заявил: «Господин председатель Государственной думы, весь город находится во власти революционного народа и солдат, необходимо немедленно же низложить с престола династию Романовых, исключить из состава Государственной думы всех депутатов правее кадетов и взять власть в руки Думы». Родзянко пытался, было заявить, что не может допустить подобных заявлений; затем депутаты удалились»[951].

Керенский не только вошел во Временный комитет Государственной Думы, но и вместе со своим революционным штабом, который совершенно верно называли «штабом Керенского», вошёл в его Военную комиссию, возглавляемую Гучковым. В «штаб Керенского» входили: С. Д. Мстиславский (Масловский), В. Н. Филипповский, П. И. Пальчинский. Именно «штаб Керенского» организовал захват важнейших стратегических объектов города и начал аресты министров императорского правительства. По существу 27-го февраля 1917 года состоялось своеобразное революционное 18-е брюмера Александра Керенского и фактическое исчезновение Государственной Думы Российской Империи из политической жизни.

И пусть Керенский был всего навсего рядовой член Временного комитета. На самом деле именно он стал первым лицом образующегося нового режима.

Доказательством этому служит всё поведение Керенского уже 27-го февраля. Из воспоминаний С. П. Мансырева: «Помню, как в вестибюле дворца, уже часов в 10 вечера, появился какой-то седовласый тип, на костылях, одетый в мундир поручика. Он с помощью нескольких солдат привёл человек 30 обезоруженных, но в форме жандармских офицеров и полицейских чинов. Остановившись в Круглом зале, он громогласно возвестил, что просит доложить о себе «руководителю революции, депутату Керенскому». Пошли за ним; Керенский явился и с горделивой осанкой остановился перед стариком. Тот вытянувшись елико возможно, держа руку у козырька, рапортует: «Имею честь доложить, что мною схвачены в разных местах, обезоружены и приведены 30 врагов народа. Головы их передаю в ваше распоряжение». Приняв «рапорт», Керенский внушительно ответил: «Благодарю, поручик, рассчитываю на вас и впредь… Уведите их!» — и важно удалился. Ни один вопрос: за что, при каких обстоятельствах схвачены злополучные, задан «руководителем» не был; куда вести их — тоже никто не знал. Но толпа поняла по-своему это приказание: набросилась на приведённых и стала их неистово избивать кулаками и прикладами, так что некоторые из «врагов народа» здесь же повалились замертво; а других вытолкали за двери и куда-то действительно повели… — судьба осталась неизвестной»[952].

В этом рассказе для нас самым интересным является то обстоятельство, что уже 27-го февраля в сознании мятежников «руководителем революции» был не Родзянко или Милюков, а Керенский. Вечером 27-го февраля он ещё больше закрепил своё положение, войдя в состав только что образовавшегося ещё одного незаконного органа — Временного Исполнительного комитета Совета рабочих депутатов, который немедленно встал в оппозицию Временному комитету Государственной Думы. Совет расположился там же, где и Комитет, в Таврическом дворце.

Керенский распоряжался в здании Государственной Думы на правах хозяина. Б. Г. Сергиев вспоминал, что уже около 16 часов дня Керенский сидел в Полуциркульном зале, где и отдавал распоряжения[953].

Около 18 часов в здание Думы привели схваченного революционерами по приказу Керенского председателя Государственного Совета И. Г. Щегловитова. Керенский подошёл к нему и «произнёс фразу, повторенную им в эти дни не один раз.

— Гражданин Щегловитов, — сказал он, — от имени народа объявляю вас арестованным.

В это время сквозь толпу протискивалась могучая фигура Родзянки.

— Иван Григорьевич, — как радушный хозяин обратился он к Щегловитову, — пожалуйте ко мне в кабинет!..

Замешательство разрешил студент, заявивший:

— Нет, бывший министр Щегловитов отправится под арест, он арестован от имени народа.

Керенский и Родзянко несколько минут красноречиво, молча смотрели друг на друга и затем разошлись в разные стороны. Щегловитов был отведен под стражей в знакомый ему министерский павильон Государственной думы».

Стремительность событий, происшедших 27-го февраля, вознёсших на гребень волны Керенского и его подельников, повергли руководство Думы и «Прогрессивного блока» в шок. События развивались совсем не по тому сценарию, который они так долго вырабатывали в 1915–1916 годах, сидя в своих уютных кабинетах. Ведь заговорщики планировали переворот, при котором у власти окажутся они, а не присяжный поверенный Керенский. Кроме того, в их планах было сохранение монархической формы правления, которая единственная делала их приход к власти как бы легитимным. Один из подельников Керенского, будущий комиссар Временного правительства А. А. Бубликов писал, что «ни один ответственный политический деятель, даже такой, как лидер октябристов, А. И. Гучков, лично почти физически не переваривавший Николая II, не заходил в своих желаниях дальше мечтаний о персональном низложении Николая, чтобы в период регентства Михаила над несовершеннолетним Алексеем попытаться создашь в России нечто аналогичное Английскому государственному строю с царём царствующим, но не управляющим»[954].

Здесь же ясно вырисовывалась перспектива прихода к власти левых с Керенским во главе. Хотя нельзя не согласиться с А. Б. Николаевым, который утверждает, что Родзянко и Керенский действовали заодно. Но по всему видно, что единство этих действий было сильно ослаблено с наступлением сумерек 27-го февраля. Родзянко не мог не понимать, что с полной победой Керенского побеждает социальная революция, в которой Родзянко не было место.

У руководства Временного комитета (ВКГД) было две возможности остаться у власти и оттеснить от неё Керенского. Первое: добиться от великого князя Михаила Александровича согласия стать регентом и утверждение им в качестве регента нового правительства во главе с Родзянко или князем Львовым. Второе: попробовать от великого князя убедить Государя в Ставке поручить Родзянко или Львову сформировать новое правительство.

27-го февраля во второй половине дня Родзянко позвонил великому князю Михаилу Александровичу в Гатчину и попросил его спешно приехать в Петроград. Правда, не исключено, что Родзянко действовал в этом вопросе в согласии с Керенским. Для Керенского приезд великого князя, потенциального регента или даже монарха, в подконтрольный революционерам Петроград был выгоден. Здесь было намного легче изолировать великого князя, чем в далёкой Гатчине.

Михаил Александрович прибыл в столицу около 18 часов вечера 27-го февраля. Вместе с Родзянко они отправились в Мариинский дворец на заседание императорского правительства. Между тем, А. Д. Протопопов убеждал министров немедленно арестовать Родзянко, так как он, по оперативным данным Протопопова, действовал на стороне революции[955]. В правительстве этим предупреждениям Протопопова не вняли, и около 20 часов вечера в Совет министров приехали великий князь Михаил Александрович и Родзянко. Голицын, Родзянко и великий князь обсуждали текст, который Михаил Александрович должен был передать Государю.

Князь Голицын, военный министр генерал Беляев и великий князь согласились с политическими требованиями Родзянко об «Ответственном министерстве». На следующий день, 28-го марта, почти все министры императорского правительства будут арестованы «штабом Керенского».

В. М. Хрусталёв приводит материалы Российского зарубежного исторического архива, в которых сообщается об имевших место вечером 27-го февраля в Мариинском дворце переговорах между представителями ВКГД и великим князем Михаилом Александровичем[956]. Эти переговоры шли одновременно с заседанием правительства.

Суть этих переговоров была весьма любопытной. Со стороны Временного комитета на переговорах присутствовали М. В. Родзянко, Н. В. Некрасов, И. И. Дмитрюков и Н. В. Савич. В своих воспоминаниях министр торговли и промышленности императорского правительства князь В. Н. Шаховской вспоминает, что тогда же он видел во дворце «сияющую фигуру Гучкова»[957].

Депутаты предложили великому князю принять на себя всю власть до возвращения из Ставки императора Николая II. Цель членов ВКГД была ясна: любым путём не допустить возвращения Николая II. Царь был опасен для заговорщиков в любом случае: утвердит ли он новый состав «Ответственного министерства», или не утвердит. Его возвращение могло привести к восстановлению порядка, поколебленные войска, которые стекались к Государственной Думе, при возвращении Государя могли с тем же успехом перебить всех её депутатов. Кроме того, с царём могли вернуться верные войска с фронта. Всё это означало для заговорщиков, и левых, и правых, наступление неминуемой ответственности за все свои преступления, которые они успели совершить с 23-го по 27-е февраля. Поэтому члены Комитета настойчиво убеждали Михаила Александровича взять власть в свои руки. Михаил Александрович от захвата власти отказался и заявил, что желает переговорить с князем Голицыным. Происходившее в это время заседание Совета министров было прервано, и князь Голицын встретился с Михаилом Александровичем. Однако Родзянко не дал им переговорить наедине и присутствовал при их разговоре. Родзянко начал требовать от Голицына немедленной отставки и передачи власти ВКГД. Голицын ответил, что подал Государю телеграмму с прошением об отставке, но пока не придёт ответ царя, он власть передавать никому не имеет права. На что Родзянко с угрозой сказал Голицыну, что он и все министры будут скоро арестованы[958]. (В этом плане Родзянко и Керенский были действительно едины.) Надо сказать, что пока Родзянко переговаривался с Голицыным на заседании Совета министров в Мариинском дворце, Керенский направлял туда броневики с целью ареста правительства, а скорее с целью запугать его и согласиться передать власть ВКГД. В пользу последнего говорит тот факт, что броневики так и «не смогли пробиться к дворцу».)

По окончании этой беседы великий князь вернулся в комнату, где находились члены Государственной Думы. Савич и Дмитрюков стали настойчиво требовать от Михаила Александровича принятие на себя регентства и согласия с отстранением императора Николая II от власти. На что великий князь Михаил Александрович заявил, что без согласия Государя он этого сделать не может[959].

Далее в тексте идёт очень любопытная фраза: «Около 9 часов вечера великий князь Михаил Александрович изъявил согласие на предложение, сделанное ему делегацией от Государственной Думы, принять на себя власть в том случае, если по ходу событий это окажется совершенно необходимым»[960].

Об этом своём согласии великий князь Михаил Александрович не записал ни в своём дневнике, чья подлинность, впрочем, вызывает большие сомнения, не высказал в телеграфном разговоре с Государем. На этот разговор по прямому проводу в 21–00 великий князь поехал в дом военного министра на набережную реки Мойки 67 в сопровождении того же Родзянко, их сопровождал ещё военный министр генерал Беляев. Великий князь хотел лично переговорить с августейшим братом, но и «этому его желанию не удалось осуществиться», и переговоры ему пришлось вести через генерала Алексеева[961].

Михаил Александрович, фактически под диктовку Родзянко довёл до Государя необходимость «Ответственного министерства» и назначения нового главы правительства. Кроме того, он ещё высказался и за то, чтобы император не приезжал пока в Царское Село. Безусловно, это было сделано по наущению Родзянко и, безусловно, было вызвано стремлением заговорщиков изолировать Государя в Могилёве.

Глава 4