Николай II. Отречение которого не было — страница 27 из 32

Император Николай II по пути в Петроград28-е февраля -1-е марта 1917 года

Ночь 28-го февраля 1917 годаСобственный Его Императорского Величества поезд

Император Николай II, судя по воспоминаниям лиц окружения, прибыл в свой поезд около 1 часа ночи. Тотчас к нему в поезд прибыл генерал-адъютант Н. И. Иванов. А. Блок пишет, что царь принял Иванова в 3 часа ночи[962]. Но судя по всему, это ошибка. Николай II в своём дневнике от 28-го февраля пишет, что «лёг спать в 3? так как долго говорил с Н. И, Ивановым»[963]. Дубенский, как и Мордвинов, утверждает, что Иванов пробыл у императора не менее 2-х часов. Если же верить Блоку, то Иванов пробыл у царя всего 15 минут.

О чём говорили перед отъездом император Николай II и его генерал-адъютант?

Генерал Дубенский пишет со слов Иванова, что Николай II излил душу генералу и сказал: «Я берег не самодержавную власть, а Россию. Я не убеждён, что перемена формы правления даст спокойствие и счастье народу». Так выразился Государь о своей сокровенной мысли, почему он упорно отказывался дать парламентский строй. Затем Государь указал, что теперь он считает необходимым согласиться на это требование Думы. […] Слова царя трогали генерала Иванова, по его рассказу, настолько, что ему трудно было иногда отвечать от спазм в горле. Государь, расставаясь с Николаем Иудовичем, поцеловался с ним, перекрестил его и в свою очередь Иванов перекрестил царя»[964].

Не известно, читал ли генерал Дубенский, когда писал своё сочинение, о письме генерала Иванова Гучкову. Это письмо Иванов направил злейшему врагу императора 9-го апреля 1917 года, то есть чуть больше чем через месяц после разговора с царём. В этом письме, в частности, Иванов заверял Гучкова, что «царизмом я заражен быть не мог и не был. А потому, отправляясь 28 февраля к должности главнокомандующего войсками Петроградского военного округа, я не мог быть и руководим заботою о каких-либо личных или фамильных интересах царя»[965].

Независимо от того, знал ли Дубенский о письме Иванова или не знал, но описываемый им в сусальных тонах разговор царя с Ивановым крайне сомнителен. Во-первых, не в характере Николая И было распространяться с посторонними людьми о своих душевных переживаниях. Во-вторых, даже загнанный в псковскую ловушку, царь продолжал выказывать своё отрицательное отношение и к «Ответственному министерству» и к парламентскому строю в России. Почему же он, отправляя генерала Иванова восстанавливать порядок в Петрограде, заговорил с ним об «Ответственном министерстве»?

Сам генерал Иванов в своём письме к Гучкову пишет следующее о разговоре с Государем: «Вечером 27 февраля с.г. Николай II объявил мне, что он назначил меня главнокомандующим войсками Петроградского гарнизона, сообщил, что в Петрограде начались волнения рабочих и запасных батальонов и что для усиления гарнизона туда посылаются войска из армии, и приказал на другой же день отправиться по назначению. […] Я считал обязанным себя доложить тогда же, вечером 27 февраля, бывшему императору, как о причинах усилившегося недовольства, так и о том, что необходимо немедленное принятие мер, которые могли бы удовлетворить разные группы народа. Доложил также и о том, что за последнее время недовольство проникло и в войска. […] Из краткого разговора я заключил, что Николай IIрешил перейти к управлению отечеством при посредстве министерства доверия в соответствии с желанием большинства Государственной думы и многих кругов населения»[966].

Итак, по Иванову, он сам заключил из краткого разговора, что царь склоняется к «министерству доверия». Никаких откровений, императора, о которых рассказывает нам Дубенский, Иванов не приводит. Здесь надо помнить, что своё письмо генерал Иванов писал сразу же после победы февральского заговора. Поэтому он делал всё, чтобы выслужиться перед победителями. Половина письма посвящена клятвам в верности генерала новому режиму и заверениям, что он всегда был в оппозиции «царизму», «разделял общее недовольство делами царствования Николая II».

В связи с этим Иванову нужно было обязательно убедить Гучкова, что 28-го февраля 1917 года он выступил на Петроград не как подавитель революции, а как исполнитель воли царя о введении «Ответственного министерства». Конечно, с точки зрения здравого смысла эта версия не выдерживает никакой критики, так как оппозиция в течение всех дней беспорядков безуспешно требовала от Николая II именно введения «Ответственного министерства».

Генерал Тихменёв вспоминал, как реагировал генерал Иванов на получение императорского приказа. Тихменёв пишет, что 27-го февраля вечером он был на докладе у генерала Алексеева. Во время разговора адъютант Алексеева доложил, что прибыл генерал Иванов. Алексеев пригласил Иванова войти в кабинет. «Со своей привычной приветливостью, поздоровавшись с ген. Ивановым, Алексеев, не садясь, как-то весь выпрямился, подобрался и внушительным официальным тоном сказал Иванову: «Ваше высокопревосходительство, Государь Император повелел вам, во главе Георгиевского батальона и частей кавалерии, о движении коих одновременно сделаны распоряжения, отправиться в Петроград для подавления бунта, вспыхнувшего в частях Петроградского гарнизона». После этого Алексеев сделал паузу, воспользовавшись которой, Иванов ответил, что Воля Государя Императора для него священна, и что он постарается выполнить повеление Государя»[967].

Как видим, никаких сентенций по поводу парламентаризма 27-го февраля Иванов не выказывал. Отвечал, как истинный верноподданный и офицер. Поэтому его заверения в письме Гучкову об «Ответственном министерстве», есть не более чем политический трюк.

Причины этого трюкачества хорошо объяснил Г. М. Катков: «После революции генерал Иванов сделал несколько заявлений, в которых видно стремление как-то оправдать свою миссию и рассеять подозрение, что она была направлена против Государственной Думы»[968].

Но кое-что касательно целей и задач, поставленных царём, из письма Иванова узнать можно. «Николай II, — пишет Иванов, — приказал мне передать генералу Алексееву его, Николая II, «приказание» сообщить председателю Совета министров о том, чтобы все министры исполняли требования главнокомандующего войсками Петроградского военного округа беспрекословно»[969].

То есть генерал Иванов назначался царём в мятежный Петроград представителем Верховной власти. Иванов был наделён чрезвычайными полномочиями. В этом и заключалась главная задача Иванова: в Петроград должен был прибыть не просто очередной военный, а генерал-адъютант царя, которому должны были подчиняться все, в том числе и министры. При этом император Николай II был далёк от мысли, что батальон Георгиевских кавалеров, в количестве 800 человек, который следовал с Ивановым, сможет подавить петроградский бунт. Задачи батальона были другими. Он должен был охранять самого Иванова и взять под охрану Царское Село. Как писал Иванов Гучкову: «Тем частям войск, которые были предназначены к отправлению из армии на усиление гарнизона Петрограда еще 28 февраля, до моего отъезда из Ставки, мною было приказано высаживаться не в Петрограде, а на последних перед ним более значительных станциях, в районе Царского Села, где предполагалось выждать выяснения окончательного положения дел»[970].

Кроме того, генерал Иванов и его Георгиевский батальон были нужны Николаю II ещё и по другой причине. Император понимал, что когда он прибудет в Петроград, его должны будут встречать не взбунтовавшиеся войска, а верные солдаты, закалённые бойцы — Георгиевские кавалеры. А подавлять мятеж должны были другие войска, которые были обязаны послать с разных фронтов главнокомандующие и генерал Алексеев.

Назначение генерала Иванова подтверждается двумя приказами. Однако и здесь имеются свои загадки. Первый «Приказ № 43 по Петроградскому военному округу на театре военных действий» гласит: «Высочайшею волею 27-го февраля генерал-адъютант Иванов назначен Главнокомандующим Петроградским военным округом. Генерал-лейтенант Хабалов»[971].

Но второй Приказ № 44, изданный на следующий день, гласит: «Петроград, февраля 28 дня 1917 года. Впредь до прибытия генерал-адъютанта Иванова во временное командование войсками вступаю я. Подписал генерал-лейтенант Марков»[972].

Генералом Марковым, подписавшим этот второй приказ, мог быть только министр-статс-секретарь Великого княжества Финляндского генерал-лейтенант В. И. Марков. Получается, что 28-го февраля генерал Хабалов был отстранён от должности ещё до прибытия генерала Иванова. Такой приказ мог отдать только Государь.

Таким образом, от генерала Иванова требовалось в первую очередь обеспечить восстановление законной власти и самое главное безопасность приезда императора в Царское Село. Вот почему Иванов со своим батальоном должен был двигаться по железной дороге самым быстрым путём через Витебск — на Царское Село.

В случае если бы генерал Иванов выполнил поставленную перед ним задачу, вернувшийся из Ставки император имел бы в столице подразделения верных войск под командованием верного генерала. В этом случае велика вероятность того, что взбунтовавшиеся войска присоединились бы к царским войскам, а подошедшие фронтовые подразделения навели бы окончательный порядок.

Однако этим планам царя не суждено было сбыться. Любопытно, что генерал Тихменёв в своих воспоминаниях пишет, что он ещё 27-го февраля сказал Иванову: «Я уговорился, что буду осведомлять его о движении прочих частей, направляемых из района Северного фронта в его распоряжение, и что он будет телеграфировать непосредственно мне о своём движении. «Только сомневаюсь я, Ваше Высокопревосходительство, чтобы вы получили мои телеграммы, перехватывать их будут». Я оказался прав. Сколько помнится, из нескольких посланных Ивановым телеграмм (о чём я узнал от него уже впоследствии) я получил только одну. А моих телеграмм он не получал вовсе»[973].

Здесь возникает два вопроса: 1. Кто мог контролировать телеграммы царского генерал-адъютанта с диктаторскими полномочиями в его поезде? 2. Почему ни Тихменёв, ни Иванов, обладая информацией о том, что существуют некие силы, которые могут и собираются помешать генералу Иванову выполнить приказ императора, не предприняли ничего для обезвреживания этих сил, или хотя бы не поставили в известность об этом Государя?

На эти вопросы есть единственно возможный ответ. Иванов и Тихменёв были частью той военной силы, которая в союзе с петроградскими заговорщиками готовила свержение императора Николая II. Скорее всего, никто «не перехватывал» ивановские и тихменёвские телеграммы. Они сами отправляли их, или их копии, своим старшим начальникам. А рассказывать об этих «перехватах» Тихменёву приходилось по следующей причине. «Значительно позже, — пишет он, — я имел удовольствие прочесть все мои телеграммы напечатанными в книге «Палладиум русской свободы». Эта книжка, где под «Палладиумом» разумелся Таврический дворец (помещение Государственной Думы), была издана полковником комендантом Думы»[974].

Надо же было как-то Тихменёву объяснять в эмиграции, как попали его телеграммы вместо ивановского поезда в «штаб революции», в Петроград.

Прощаясь с генералом Ивановым, Государь сказал ему: «До свидания. Вероятно, в Царском Селе завтра увидимся».

Иванов покинул императорский поезд, а в 5 часов утра Литера А отправился с перрона могилёвского вокзала. «Императорские поезда ушли, — писал генерал Спиридович. — На путях станции Могилёв спокойно оставались вагоны с генерал-адъютантом Ивановым и с его Георгиевским батальоном. Этот поезд двинулся по назначению лишь в час дня 28 февраля, через семнадцать часов после того, как Государь отдал своё распоряжение. Ставка не торопилась»[975].

Генерал Воейков накануне отъезда спросил генерала Иванова, «отчего он так медлит с отъездом, и получил в ответ, что он не хочет нарушать военного графика, так как это может произвести замедление в движении продовольственных грузов для армии. В такую минуту ответ этот показался мне более чем странным»[976].

Столь длительная задержка отправки отряда генерала Иванова привела к тому, что император Николай II оказался в пути совершенно без военной поддержки. Фактически эта поддержка сводилась к следовавшему в императорском поезде караулу Железнодорожного полка, который увеличили по приказу дворцового коменданта Воейкова на 10 человек.

Недаром позже, когда царский поезд не мог следовать в Тосно, кто-то из свиты сказал: «Вот если бы впереди нас шёл поезд с эшелоном генерала Иванова!»[977].

Исходя из этого, особенно странными кажутся слова генерала Иванова, сказанные им Государыне в Царском Селе 1-го марта, о которых императрица писала в письме императору того же числа: «Он (генерал Иванов — П. М.) надеялся провести твой поезд за своим»[978].

28-е февраля 1917 года. Вторник. Собственный Его Императорского Величества поезд

Одним из самых загадочных моментов попытки возвращения императора Николая II из Ставки в Царское Село является избранный маршрут следования. На этот раз, по свидетельству полковника А. А. Мордвинова, маршрут был не напечатан на толстом картоне, а лишь наскоро написан на клочке бумаги[979].

По поводу маршрута генерал Спиридович пишет следующее: «Прямое, кратчайшее расстояние от Могилёва до Царского Села по Московско-Виндаво-Рыбинской дороге — 759 вёрст. Но соглашением инспектора императорских поездов Ежова и дворцовым комендантом для Государя был установлен Могилёв — Орша — Вязьма — Лихославль — Тосно — Гатчина — Царское Село протяжённостью около 950 вёрст, захватывающий пять различных дорог. Почему выбрали более длинный маршрут, когда, казалось бы, надо было спешить добраться до Царского Села — неизвестно»[980].

По поводу подобного маршрута императорского поезда можно сделать несколько предположений.

1. Маршрут был увеличен из-за того, что император хотел, чтобы генерал Иванов и Георгиевский батальон прибыли бы в Царское Село обязательно раньше него.

2. Маршрут был изменён императором из-за того, чтобы усложнить заговорщикам возможность какого-либо насильственного действия по дороге следования поезда.

3. Маршрут был составлен самими заговорщиками, по имеющемуся у них плану захвата и ареста царя.

Г. М. Катков склоняется к первому предположению: «Скорость двух императорских поездов А и Б была ограничена, а правила безопасности, предписанные для их передвижения, были очень строги. Чтобы не мешать движению на прямом пути из Могилёва на Петроград, царские поезда должны были идти длинным окружным путем»[981].

Однако, в целом соглашаясь с мнением Каткова, всё же следует отметить, что мы не знаем, насколько соблюдались эти строгие меры безопасности.

Как следует из дневника Николая II, 28-го февраля император встал в 10 часов утра[982]. За утренним кофе полковник Мордвинов заметил, что Государь «был более бледный, чем обыкновенно, но спокойный, приветливый, как всегда. Разговор был очень не оживлён и касался самых обыденных вещей»[983].

По свидетельствам сопровождавших царя лиц, всё в эту поездку было как всегда. На станциях присутствовало железнодорожное начальство, жандармы, охрана. Все отдавали честь царскому поезду. «Мы проходили медленным ходом какую-то небольшую станцию, — вспоминает Мордвинов, — на которой стоял встречный поезд с эшелоном направлявшегося на фронт пехотного полка. Им, видимо, было уже известно о проходе императорского поезда: часть людей с оркестром стояла выстроенная на платформе, часть выскакивала из теплушек и пристраивалась к остальным, часть густой толпой бежала около наших вагонов, заглядывая в окна и сопровождая поезд. Его Величество встал из-за стола и подошёл к окну. Звуки гимна и громовое «ура» раздались с платформы при виде Государя и невольно наполнили меня вновь чувством надежды и веры в нашу великую военную семью и благоразумие русского народа. Но это было только мгновение. Стоявший рядом со мною у окна Нарышкин, отвечая видимо на свои невесёлые мысли, шепнул мне тихо: «кто знает, быть может это последнее «ура» Государю, которое мы слышим»[984].

Читая эти строки, не устаёшь удивляться, насколько пораженчество было присуще ближайшему окружению императора в эту его роковую поездку «Впрочем, — справедливо пишет Г. М. Катков, — к описаниям этих дней, даже самым честным, следует относиться очень осторожно, ибо все они неизбежно искажаются ретроспективой»[985].

Мы от себя добавим: и не только ею.

Утверждения, что всё в поездке было как обычно, не вполне соответствуют действительности. Это подтверждается воспоминаниями тех же Дубенского и Мордвинова. Так, они оба свидетельствуют, что в императорские поезда не подавались, как бывало раньше, агентские телеграммы, «и мы не знали, что делается в Петрограде». Возникает вопрос: почему не подавались эти телеграммы? Ответ на это мы находим в воспоминаниях полковника Мордвинова. Он пишет, правда уже о событиях 4-го марта, происшедших после «отречения», когда Государь был доставлен в Могилёв.

По свидетельству Мордвинова, императору по-прежнему не подавали агентских телеграмм. «Днём на мой вопрос по поводу этого обстоятельства, кто-то из офицеров штаба ответил, что это делается нарочно, по приказанию Начальника штаба, так как известия из Петрограда настолько тягостны, а выражения и слова настолько возмутительны, что генерал Алексеев не решался ими волновать Государя»[986].

Не вызывает сомнений, что если генерал Алексеев так «заботился» о Государе 4-го марта, то он мог проявлять эту «заботу» и 28-го февраля. Так как все телеграммы из Петрограда на имя Государя сначала попадали в Ставку, и только затем передавались дворцовому коменданту, то можно быть уверенным, что Алексеев имел полную возможность самому решать, какие из них передавать царю, а какие — нет. То же самое касается и телеграмм Государя, отправляемых в Петроград. Они точно так же перехватывались и не достигали своего адресата. Таким образом, можно утверждать, что уже 28-го февраля император Николай II находился в информационной блокаде. Эта блокада была создана Ставкой с одной стороны и революционным правительством с другой.

После проследования Орши в 13 часов 59 минут была получена телеграмма № 200 от военного министра генерала Беляева, которую он выслал из Петрограда в 13 часов 55 минут. В ней он сообщал, что «мятежники заняли Мариинский дворец. Благодаря случайно услышанному разговору, там теперь члены революционного правительства»[987].

После телеграммы Беляева императору Николаю II вручили телеграмму № 12476 от выборных членов Государственного Совета. Телеграмма была выслана из Петрограда 28-го февраля в 13 часов 35 минут, получена в Ставке 28-го февраля в 14 часов 35 минут. В телеграмме говорилось: «Ваше Императорское Величество. Мы, нижеподписавшиеся члены Государственного Совета по выборам, в сознании грозной опасности, надвинувшейся на родину, обращаемся к вам, чтобы выполнить долг совести перед вами и перед Россией.

Вследствие полного расстройства транспорта и отсутствия подвоза необходимых материалов, остановились заводы и фабрики. Вынужденная безработица и крайнее обострение продовольственного кризиса, вызванного тем же расстройством транспорта, довели народные массы для отчаяния. Это чувство еще обострилось тою ненавистью к Правительству и теми тяжкими подозрениями против власти, которые глубоко запали в народную душу.

Все это вылилось в народную смуту стихийной силы, а к этому движению присоединяются теперь и войска. Правительство, никогда не пользовавшееся доверием России, окончательно дискредитировано и совершенно бессильно справиться с грозным положением.

Государь, дальнейшее пребывание настоящего правительства у власти означает полное крушение законного порядка и влечет за собою неизбежное поражение на войне, гибель Династии и величайшие бедствия для России.

Мы почитаем последним и единственным средством решительное изменение Вашим Императорским Величеством направления внутренней политики, согласно неоднократно выраженным желаниям народного представительства, сословий и общественных организаций, немедленный созыв законодательных па- лат, отставку нынешнего Совета Министров и поручение лицу, заслуживающему всенародного доверия, представить Вам, Государь, на утверждение список нового кабинета, способного управлять страною в полном согласии с народным представительством. Каждый час дорог. Дальнейшие отсрочки и колебания грозят неисчислимыми бедами.

Вашего Императорского Величества верноподданные члены Государственного Совета: барон Меллер-Закомельский, Гримм, Гучков, Юмашев, Савицкий, Вернадский, Крым, граф Толстой, Васильев, Глебов, Зубашев, Лаптев, Ольденбург, Дьяконов, Вайнштейн, князь Трубецкой, Шумахер, Стахович, Стахеев, Комсин, Шмурло, князь Друцкой-Соколинский, Марин»[988].

Телеграмма, написанная в демагогическом и недопустимом для общения с царём тоне, повторяющим такой же тон телеграмм Родзянко, ничего нового не сообщала. Это было всё то же требование «Ответственного министерства». Новое было не в том, что было написано, а в том, кто её подписал. Генерал Воейков, попросивший разрешения войти в царский кабинет, застал Николая II в раздумье с телеграммой в руках. Генерал Спиридович, опираясь на это воспоминание Воейкова, поспешил объяснить причину этой задумчивости: «Спокойный и серьёзный тон телеграммы в это тревожное время, подписи солидных авторитетных людей, многих из которых Государь хорошо знал, заставили царя задуматься над затронутым вопросом. Государь не мог не спросить себя: а не правы ли все они, эти разные люди, в разных формах предлагающих одно и то же. Не ошибается ли он, Государь с царицей, слушая Протопопова, Маклакова, Щегловитова? И Государь задумался»[989].

Безусловно, что эти объяснения Спиридовича не более чем его предположения. Если телеграмма и вызвала в чём-то задумчивость Николая II, так это из-за этого, что он понял, что заговорщики контролируют уже и Государственный Совет. Высказывание Спиридовича о подписантах как о «солидных и уважаемых» людях тоже, мягко говоря, вызывает возражение. Одно только имя Гучкова убеждает нас в обратном. Но среди авторов письма есть не менее интересные фигуры. Например, барон Владимир Владимирович Меллер-Закомельский. Мы позволим сделать небольшое отступление и сказать два слова о В. В. Меллер-Закомельском. Это отступление необходимо нам для того, чтобы читатель понял, кто стоял за спиной «солидных и уважаемых» людей.

Барон был внуком П. В. Меллер-Закомельского, занимавшего при императоре Александре I должность военного министра. Отец В. В. Меллер-Закомельского, Владимир Петрович, в начале 1850-х гг. женился на К. А. Зотовой, внучке купца Л. И. Расторгуева, одной из наследниц принадлежавших тому чугунолитейных и железоделательных заводов Кыштымского горного округа Пермской губернии. После смерти Расторгуева управление округом негласно перешло к отцу его зятя — фанатичному старообрядцу Г. Ф. Зотову, одному из руководителей секты старообрядцев-беспоповцев на Южном Урале[990].

В. В. Меллер-Закомельский окончил в 1883 г. Пажеский корпус по 1-му разряду с производством в корнеты и был выпущен в Лейб-гвардии Конный полк. Однако через несколько лет он оставил службу и вышел в запас. Оставив службу, В. В. Меллер-Закомельский начал активно участвовать в делах Кыштым-ских горных заводов, одним из наследников которых он был.

В 1892 г. барон Меллер-Закомельский вошел в Главное правление Кыштымского горного округа (состояло из трех членов, избираемых общим собранием владельцев при закрытом голосовании). И после того, как его мать выкупила у одной из наследниц заводов, А. П. Головниной-Харитоновой, её долю, Меллер-Закомельские стали самыми крупными пайщиками из всех совладельцев округа[991].

В 1906 г. Меллер-Закомельский сумел привлечь для кредитования округа только что созданную в Лондоне Англо-Сибирскую корпорацию, главой которой был Л. Уркварт, или как его называли «Кыштымский хищник»: английский миллионер и будущий концессионер большевистского режима.

Правление Англо-Сибирской корпорации направило деньги на завладение копями и заводами Кыштымского горного округа, придумав сложную схему сделки с Обществом Кыш-тымских горных заводов, которая позволила бы завуалировать переход округа под контроль британского капитала. Чтобы схема сработала, нужен был русский посредник, авторитетный как в бюрократических, так и деловых кругах России. Эту роль Уркварт предложил Меллер-Закомельскому, и тот согласился.

С 1910 г. организатором производства Общества Кыштымских горных заводов на Урале становится директор «Майкоп энд Дженерал Петролеум траст» Г.-К. Гувер, будущий 31-й президент США. Гувер был компаньоном Уркварта, а также одним из владельцев Русско-Азиатского банка, директором-распорядителем которого в России был финансист и промышленник А. И. Путилов[992]. Как мы помним, именно на Путиловском заводе начались беспорядки 23-го февраля 1917 года.

Здесь достаточно сказать, что особняк Расторгуевых находился ровно напротив Ипатьевского дома в Екатеринбурге, что с Урквартом тесно сотрудничали оба брата Ипатьева, один из которых, инженер Н. Н. Ипатьев, стал владельцем дома, где была убита царская семья. Сам Уркварт был тесно связан с Сиднеем Рейли, представителем тайных сообществ Англии и США, сыгравших не последнюю роль в организации убийства царской семьи[993].

В 1909 году В. В. Меллер-Закомельский вступает в октябристскую партию Гучкова и тут же становится членом её ЦК. В 1915 году барон становится одним из создателей «Прогрессивного блока». Заседания блока проходят на квартире Меллер-Закомельского в Петрограде на набережной реки Мойка дом № 75.

Таким образом, на примере барона В. В. Меллер-Закомельского, одного из подписантов телеграммы, мы можем убедиться в едином союзе «старообрядческой» оппозиции, либеральных кругов и англо-американского капитала. Именно этот, союз, направленный против императора Николая II, и стал организатором государственного переворота в феврале 1917 года.

Вслед за телеграммой членов Государственного Совета, Воейков доложил императору Николаю II телеграмму № 201 вновь от военного министра Беляева. Она была выслана из Петрограда 28-го февраля в 11 часов 32 минуты, получена в Ставке в 11 часов 45 минут, получена в Орше примерно около 14 часов 30 минут. В своей телеграмме Беляев сообщал: «Положение по-прежнему тревожное. Мятежники овладели во всех частях города важнейшими учреждениями. Войска из-за утомления, а также под влиянием пропаганды, бросают оружие и переходят на сторону мятежников или становятся нейтральными. […] На улицах всё время идёт беспорядочная пальба, всякое движение прекращено, появляющихся офицеров и низших чинов разоружают. При таких условиях нормальное течение жизни государственных установлений и министерств прекратилось. […] Скорейшее прибытие войск крайне желательно, так как до прибытия надёжной вооружённой силы мятеж и беспорядки будут только увеличиваться»[994].

В 15 часов императорский поезд прибыл в Вязьму, и Николай II послал императрице Александре Феодоровне следующую телеграмму: «Её Величеству. Выехал сегодня утром в 5 ч. Мысленно постоянно с тобою. Дивная погода. Надеюсь, что вы себя хорошо чувствуете и спокойны. Много войск послано с фронта. С самой горячей любовью. Ники»[995].

Эту телеграмму Государыня не получила.

В 18 часов императорский поезд прибыл на станцию Ржев. Император несколько минут гулял по платформе.

Тем временем, в свитском поезде после 16 часов узнали, что в Петрограде образовано новое революционное правительство и что императорское правительство свергнуто. Об этом оповещал в своей телеграмме «комиссар путей сообщения», член Государственной Думы А. Бубликов. Кроме того, была получена телеграмма то ли от поручика, то ли от сотника Грекова, который объявлял себя комендантом станции Петроград и приказывал направить литерные поезда не в Царское Село, а непосредственно в Петроград.

Эти сообщения отражали события в Петрограде. 28-го февраля 1917 г. к вечеру, при попустительстве Ставки, свой контроль над железными дорогами провозгласил ВКГД в лице А. А. Бубликова, который объявил об этом в своей известной телеграмме. Вернее телеграмма была подписана двумя лицами: Родзянко и Бубликовым. Но автором и инициатором её был, несомненно, Бубликов.

12 часов 35 минут дня член Военной комиссии ВКГД старший лейтенант В. Н. Филипповский приказал поручику К. Ф. Грекову занять Николаевский вокзал[996]. Греков это исполнил.

Вообще, участие Грекова в составлении вышеупомянутой телеграммы, так же как и его участие в захвате вокзала представляются весьма туманными. В своих воспоминаниях Бубликов называет его «неведомым поручиком Грековым»[997].

Когда помощник Бубликова Ю. В. Ломоносов стал разыскивать Грекова на Николаевском вокзале, оказалось, что он исчез, и никто никогда о нём больше не слышал[998].

Тем не менее, телеграмма поручика Грекова была прочитана генералом А. С. Лукомским начальнику штаба Западного фронта генерал-лейтенанту М. Ф. Квецинскому по прямому проводу ночью 1-го марта. Вот её содержание: «28/II 1917. Из Петрограда. Ник. № 10465. Экстренно по всей линии начальствующим лицам службы движения, пути, тяги и телеграфа. По приказанию Временного правительства, приказываю всем начальникам станций и почтово-телеграфных отделений Николаевской линии немедленно сообщать мне, на имя военного коменданта Николаевского вокзала о всех без изъятия воинских поездах, составе и количестве людей и роде оружия, имеющих своим назначение Петроград. То же касается и всех поездов, гружённых военными припасами, и не выпуская со своей станции поезда без соответствующего разрешения от имени Временного правительства. Военный комендант Николаевского вокзала поручик Греков»[999].

Как видим, в телеграмме не говорится ни слова ни о литерных поездах, ни о том, что их нужно направлять в Петроград, а не в Царское Село.

Из воспоминаний Дубенского не понятно, на какой станции или в котором часу в свитском поезде стало известно о телеграммах Бубликова и Грекова. Дубенский пишет «после 16 часов». Спиридович в своей книге указывает точное время, когда в свитском поезде получили телеграмму Грекова: «Поезд Литера «Б», — пишет он, — в 9 часов 45 минут (вечера — П. М.) прибыл в Вышний Волочёк. Здесь коменданту поезда подполковнику Талю вручили циркулярную телеграмму революционного комитета революционного коменданта Николаевского вокзала в Петрограде поручика Грекова, который приказывал литерные поезда, идущие в Царское Село, направить на Николаевский вокзал»[1000].

Между тем, менее чем за двадцать минут до этого в 21 час 27 минут императорский поезд Литера «А» прибыл на станцию Лихославль. Здесь поезда переходили на Николаевскую железную дорогу Поезд был встречен начальником дороги и начальником Жандармского полицейского управления генералом П. И. Фурса. Фурса доложил Воейкову, что происходило в Петрограде 27-го февраля, о том, что толпа заняла Николаевский вокзал. Кроме того, он сообщил о слухах, что революционеры заняли Тосно и о телеграмме Бубликова железнодорожникам. Из Лихославля Государь направил императрице телеграмму № 88. Телеграмма была отправлена в 21 час 27 минут, получена в Царском Селе 28 февраля в 22 часа 10 минут. Текст телеграммы: «Её Величеству. Благодарю за известие. Рад, что у вас хорошо. Завтра утром надеюсь быть дома. Обнимаю тебя и детей, храни Господь. Ники»[1001].

Императорский поезд двинулся дальше.

Тем временем в Вышнем Волочке в свитском поезде состоялось совещание, на котором обсуждался дальнейший маршрут в связи с полученной телеграммой Грекова. В воспоминаниях Дубенского результат этого совещания предстаёт следующим образом: «Эти неожиданные сведения нас всех крайне взволновали. Стало понятно, что в Петрограде уже совершился революционный переворот и образованное «временное правительство» свободно распоряжается императорскими поездами, решаясь направить их по своему усмотрению. После получения этого тревожного известия мы, следовавшие в свитском поезде: генерал Цабель, барон Штакельберг, полковник Невдахов, подполковник Таль, чиновник канцелярии министра Двора А. В. Суслов и я стали обсуждать вопрос, как же реагировать на него. Постановили, чтобы Я написал обо всём, что нами узнано, письмо профессору С. П. Фёдорову, едущему в поезде Государя, с которым я был близок, с просьбой сообщить Дворцовому коменданту для доклада Его Величеству. Письмо мною было сейчас же написано, помню карандашом, причём помимо фактов, было высказано соображение, что при этих обстоятельствах ехать далее не следует и лучше через Бологое направиться в Псков, где находится штаб Северного фронта, там генерал-адъютант Рузский, есть близко войска и сам по себе Псков старый, тихий, небольшой губернский город, где Его Величество спокойно может пробыть и определить создавшиеся обстоятельства и выяснить обстановку»[1002].

Это предложение Дубенского весьма странно. Ещё более странно, что совещание это предложение приняло. Во-первых, никто даже не попытался узнать, насколько телеграмма Грекова серьёзна, насколько революционеры действительно контролируют железные дороги. Во-вторых, предложить Государю в самый ответственный момент, когда он любой ценой должен был прорваться в Петроград, отправиться в «тихий, уездный город Псков» и там «спокойно пребывать и оценивать обстановку» мог только либо очень недалёкий человек, либо человек, сознательно стремящейся направить царя в изоляцию. Возникает вопрос, что же двигало Дубенским, когда он выдвинул свое предложение: «глупость или измена»? И почему все остальные члены свиты согласились с этой глупостью или с этой изменой?

Но в том-то и дело, как видно из книги Спиридовича, совещание в свитском поезде приняло совсем другое решение, чем то, о котором пишет Дубенский. «Подполковник Таль, — пишет Спиридович, — собрал совещание высших чинов, ехавших в поезде. По результатам обмена мнений Таль написал донесение Дворцовому коменданту: «По слухам получено распоряжение направлять литерные поезда из Тосно на Николаевский вокзал. Если действительно проезд на Гатчину будет закрыт, решили остановить поезд в Тосно. Прошу передать Ваши распоряжения в Малую Вишеру»[1003].

Как видим, телеграмма Таля логична и проста. Он верно называет телеграмму Грекова не более, чем слухами, и никакого Пскова в предложениях Таля нет и в помине. Таким образом, идея отправиться в Псков всецело принадлежит Дубенскому. Он сам написал письмо лейб-хирургу С. П. Фёдорову и передал его через какого-то офицера. В письме Дубенский писал: «Дорогой Сергей Петрович, дальше Тосно поезда не пойдут. По моему глубокому убеждению, Его Величеству из Бологого надо повернуть на Псков (320 вёрст) и там, опираясь на фронт генерол-адъютанта Рузского, начать действовать против Петрограда. Там в Пскове, скорее можно отдать распоряжение о составе отряда для отправки в Петроград. Псков старый губернский город. Население его не взволновано. Оттуда можно лучше помочь Царской Семье. В Тосно Его Величество может подвергнуться опасности. Пишу Вам всё это, считая невозможным скрыть, мне кажется, эту мысль, которая может помочь делу спасения Государя, его Семьи. Если мою мысль не одобряете — разорвите записку».

Последняя фраза — особенно примечательна. Она доказывает, что действия Дубенского были не результатом «постановления» совещания в свитском поезде, а результатом самочинной деятельности Дубенского, которую он не хотел придавать огласке. Предложения Дубенского на первый взгляд полны только демагогией: почему из Пскова легче спасать царскую семью? Почему из Пскова легче отдать распоряжение о составе отряда и так далее. Но если вычленить из этого письма только ключевые фразы, то получится следующее: «Дальше Тосно поезда не пойдут. Надо повернуть на Псков. Разорвите записку»[1004].

Если учесть, что Дубенский предлагал направить императорский поезд к генералу Рузскому, к которому, по словам Мордвинова, «Его Величество, как и все мы» относился с очень малой степенью доверия, то действия Дубенского нельзя трактовать иначе, как враждебные по отношению к императору Николаю II.

Здесь необходимо отметить ещё одно обстоятельство: это адресат, кому Дубенский направил своё письмо — лейб-хирург императора выдающийся врач профессор С. П. Фёдоров. Почему-то этот врач во время трагических событий последних дней царствования императора Николая II постоянно оказывался в их эпицентре. Причём его деятельность не имела ничего общего с врачебной. По непонятным причинам у Фёдорова постоянно собирались члены свиты, которые постоянно с ним советовались, Фёдоров способствовал назначению царём генерала Иванова, Фёдорову посылались письма на имя дворцового коменданта, через Фёдорова императору передавались какие-то предложения. Такое впечатление, что этот человек играл роль связника. Во всяком случае, поведение Фёдорова никак нельзя назвать верноподданническим. Бубликов пишет, что когда он приехал 8-го марта в Могилёв объявить об аресте Государя, то имел встречу с Фёдоровым, который излагал ему какие-то сведения от иностранных агентов. Сведения эти были настолько важны, что Бубликов повёз Фёдорова к Родзянко в Петроград. Там, в Таврическом дворце, ожидая приёма председателя Государственной Думы, Фёдоров зашёл в уборную и выцарапал со своих погон вензель императора[1005].

В 23 часа, когда императорский поезд «Литера А» прибыл в Вышний Волочёк, Воейков получил донесение подполковника Таля с предложением остановиться в Тосно. Воейков доложил об этом Николаю II. После доклада у императора Воейков направил Талю следующую телеграмму: «Настоять на движении в Царское Село».

Между тем свитский поезд прибыл в Бологое. Время прибытия установить трудно, так как Дубенский утверждает, что это было в полночь, Мордвинов ничего не сообщает о времени, а Спиридович пишет, что в 12 часов ночи в Бологое прибыл императорский поезд. Понятно, что оба поезда прийти одновременно в Бологое не могли. В Бологом подполковником Талем была получена вышеуказанная телеграмма Воейкова с приказом ехать в Царское Село. «Всех нас удивил этот ответ, — пишет Дубенский, — некоторые из нас даже настаивали, чтобы задержаться в Бологом до подхода собственного поезда и ещё раз переговорить с Дворцовым комендантом, но, в конце концов, решили ехать дальше»[1006].

Через некоторое время свитский поезд прибыл в Малую Вишеру. В Малой Вишере к генералу Цабелю явился офицер полка Герлях и доложил, что станции Любань и Тосно заняты революционными войсками. Дубенский пишет, что офицер сообщил, что в Любани находятся мятежные роты Лейб-гвардии Литовского полка с пулемётами, что люди этой роты в Любани уже сняли с постов людей Железнодорожного полка. Герлях рассказал, что он едва сумел уехать из Любани на дрезине, чтобы доложить об опасности.

Следует отметить, что факты, изложенные Герляхом, не соответствовали действительности. На самом деле в Любани какие-то случайные запасные части разгромили вокзальный ресторан Байрашева[1007]. Случайным, по его утверждению, свидетелем этого стал С. П. Мельгунов[1008]. Беспорядки были быстро пресечены и никаких «революционных войск» в Любани не было[1009].

Почему Герлях сообщил неверную информацию, сказать трудно, но вот почему в свитском поезде её не восприняли критически — не понятно. Опять никакой попытки проверить эти сведения, или хотя бы связаться по телефону с Любанью, предпринято не было. «Вслед за такими, уже определённо грозными, сообщениями, — пишет Дубенский, — было сделано немедленно распоряжение по ст. М. Вишера занять телефоны, телеграф и дежурную комнату; выставлены наши посты, указано железнодорожным жандармам охранять станцию от всяких случайностей, и она стала изолированной от сношений с кем бы то ни было без нашего ведома. Решено было не двигаться и ожидать здесь подхода «собственного поезда» для доклада полученных известий Его Величеству»[1010].

Собственный императорский поезд подошёл к Малой Вишере в 2 часа ночи. Почти все в нём спали. Мордвинов не спал, он ждал прибытия в Малую Вишеру, так как по его словам «надеялся увидать в Малой Вишере губернатора, или кого-нибудь из губернского начальства, обыкновенно выезжавших для встречи Государя на эту станцию, и от них узнать, что делается в наших краях (Мордвинов был родом из Новгородской губернии — П. М.)»[1011].

Интересная деталь: Мордвинов не сообщает, прибыл ли новгородский губернатор, а им в феврале 1917 года был тайный советник М. В. Иславин, на вокзал Малой Вишеры для встречи императора. По мемуарам можно сделать отрицательный вывод, так как Мордвинов замечает: «Не найдя на платформе никого из своих новгородских знакомых и ожидающего фельдъегеря, я поспешил войти в служебный вагон».

Если учесть, что в воспоминаниях ни Дубенский, ни Мордвинов ни слова не говорят о встречах с губернаторами, то это обстоятельство можно отнести ещё к одной странности этой поездки.

Прибыв в Малую Вишеру, пассажиры собственного императорского поезда с удивлением обнаружили стоящим на вокзале свитский поезд, который должен был быть уже далеко впереди. На недоуменный вопрос Мордвинова о причинах задержки Дубенский ответил, что «нам не советуют ехать дальше, так как по слухам Любань и Тосно тоже заняты революционерами, и мы решили подождать вас, чтобы спросить, как поступать дальше»[1012].

Генерал Цабель разбудил генерала Воейкова и доложил ему о занятии Любани и Тосно. Как пишет Дубенский, «через несколько минут генерал Воейков вышел в коридор с всклокоченными волосами и начал с нами обсуждать, что делать. Некоторые из нас советовали ехать назад в Ставку, другие указывали на Псков. Генерал Воейков, помнится, сам не высказывался определённо ни за то, ни за другое предложение»[1013].

Великий князь Андрей Владимирович приводит в своих дневниках заметку из газеты «Баку» № 53 от 7-го марта 1917 года. Заметка называется «События, предшествующие отречению Николая II от престола». В заметке уже силён привкус революционной вульгарности, многое из того, что в ней излагается, не имеет ничего общего с действительностью. В статье утверждается, что автор был свидетелем прибытия царского поезда в Старую Руссу ночью 3-го марта. Это вызывает очень большие сомнения. Тем не менее, видно, что статья написана человеком, общавшимся с участниками подлинных событий. В статье утверждается, что адмирал Нилов и Воейков больше всего боялись, чтобы царь «неузнал правды о том, что происходит. Царь ничего не знал. Оказалось, что царю не была доложена ни одна телеграмма Родзянко. Не были доложены и телеграммы главнокомандующих, за исключением первой, посланной генерал-адъютантом Алексеевым.

В час ночи под 1-е марта генерал Цабель, возмущённый, заявил Воейкову, что это недопустимо и что если они не пойдут к царю и не доложат обо всём, он сам, устранив их силой, пойдёт и скажет всё. Воейков сказал, что сделает это»[1014].

Объективный анализ событий, происходивших в последней поездке императора Николая II, заставляет придти к выводу, что изложенные в цитируемой статье факты имеют отношение к реальным событиям. Мы уже писали, что император находился во время своего путешествия в информационной блокаде. Ясно, что эта блокада была организована военно-думскими заговорщиками. Но также ясно, что эти заговорщики не имели бы успеха, если бы у них не было своих союзников в литерных поездах. Причём союзников на весьма высоком уровне. В связи с этим, требует особого изучения поведение дворцового коменданта В. Н. Воейкова.

Воейков говорил на допросе Чрезвычайной следственной комиссией Временного правительства (ВЧСК), что, получив сведения о захвате Любани и Тосно, он разбудил Государя и доложил ему обстановку. Государь выслушал спокойно доклад и приказал повернуть обратно на Бологое, а в Бологом свернуть на запад и идти на Псков, потому что там есть аппарат Юза (усовершенствованный телеграфный электромеханический аппарат, изобретение английского физика Д. Юза), то есть прямое сообщение с Петроградом. Воейков вышел от Государя весёлым и сказал: «Мы едем в Псков, теперь вы довольны?»

Таким образом, по Воейкову и Дубенскому получается, что Николай II вдруг сам согласился с мнением Дубенского о Пскове, ранее им отвергаемое. На самом деле всё в этом эпизоде вызывает глубочайшие сомнения.

Во-первых, почему император, который ещё четыре часа назад в Вышнем Волочке проигнорировал слухи о занятии Тосно революционерами и твёрдо приказал следовать в Царское Село, вдруг в Малой Вишере поверил точно таким же слухам о захвате Любани и приказал уезжать в Псков? Что изменилось в Малой Вишере по сравнению с Вышним Волочком? Ровным счётом ничего.

Тем более что по свидетельству Мордвинова начальник императорских поездов М. Ежов заверил, что «путь не испорчен и до Любани свободен. Он добавил, что Тосно и Гатчина, через которые нам приходилось разворачивать на Царское, лишь по слухам заняты бунтующими и теперь идёт проверка этих слухов»[1015].

Во-вторых, весьма сомнительно, чтобы Николай II, который считал жизненно важным как можно скорее прорваться в Царское Село, вдруг решил поехать за 320 вёрст назад пообщаться по Юзу. Что давали ему эти переговоры? Ничего, по сравнению с той катастрофической потерей времени, к которой они бы привели.

В-третьих, почему император Николай II решил возвращаться, скажем, не в Могилёв, а в Псков? Да, Государь знал, что Ставке доверять нельзя, но ещё больше он знал, что нельзя доверять генералу Рузскому, которого до своего отъезда в Ставку снял с должности командующего Петроградским округом и от которого вечером 27-го февраля получил телеграмму с поддержкой требований Родзянко. Что выигрывал император, повернув в Псков? Ровным счётом ничего. Он отдавал себя сам во власть сомнительного в своей преданности генерала Рузского.

В своих воспоминаниях Воейков по-другому, чем надопросе в ВЧСК представляет свой разговор с императором в Малой Вишере: «Ко мне в купе пришли начальствующие лица обоих поездов с докладом, что по сведениям из Тосно станция Тосно занята революционными войсками, прибывшими из Петрограда, и что дальнейшее следование императорского поезда представляет опасность, так как телеграф на Тосно не работает. Кроме этих сведений, мне была сообщена телеграмма коменданта поручика Грекова о направлении императорского поезда на Тосно — Семрино, а прямо из Тосно на Петроград.

Я доложил Государю сведения, поступившие от моих подчиненных, и спросил, что ему угодно решить. Тогда Государь спросил меня:

— А вы что думаете?

Я ему ответил, что ехать на Тосно считаю безусловно нежелательным. Из Малой же Вишеры можно проехать на Бологое и оттуда попасть в район, близкий к действующей армии… Государь мне ответил, что хотел бы проехать в ближайший пункт, где имеется аппарат Юза»[1016].

Таким образом, из этого отрывка становится очевидным, что Николай II не предлагал ехать в Псков. Он хотел проехать к ближайшей станции, где была прямая связь с Петроградом.

Нас хотят уверить, что такая прямая связь была только в Пскове. Одна это не так. Прямой провод имелся на станции Дно[1017]. Кстати, почти наверняка телеграфный электромеханический аппарат был и на станции Бологое, так как ещё в 1865 году Д. Юз был приглашен в Россию для руководства вводом в эксплуатацию своих аппаратов на телеграфной линии Петербург — Москва[1018]. Как известно, Бологое крупнейшая станция между Петербургом и Москвой, и странно, если она не была оборудована современной телеграфной связью.

Мордвинов нам излагает причины разворота на Бологое несколько в ином ключе. Он пишет, что в три часа ночи лёг спать и, проснувшись утром, обнаружил, что поезд идёт в обратном направлении. Ситуацию разъяснил граф Граббе, который сообщил, что пришло подтверждение, что Любань занята большой толпой восставших солдат, которые испортили железнодорожный путь и что проехать через Тосно нельзя. Поэтому решили «вернуться назад в Бологое и кружным путём через Старую Руссу, Дно и Вырицу поехать в Царское Село. […] До прибытия нас на Старую Руссу никаких предположений о перемене нашего маршрута на Псков не было»[1019].

Таким образом, мы снова встречаемся с вопиющими путаницей и разногласиями в воспоминаниях членов царской свиты, что наводит на мысль об их сознательном искажении фактов.

Как бы там ни было, никакими причинами нельзя объяснить решение следовать во Псков. Оно противоречило здравому смыслу. Псков как конечная цель маршрута не мог быть выбран императором Николаем II.

Это обстоятельство допускает предположение, что в ночь с 28-го февраля на 1-го марта Государь перестал распоряжаться маршрутом своего собственного поезда.

Это предположение становится уверенностью, когда мы знакомимся с телеграммами, касающимися следования литерных поездов, отправляемыми в Военную комиссию Государственной Думы, непосредственно А. А. Бубликову и его подчинённым. Эти телеграммы не оставляют сомнений в том, что в Малой Вишере императорские поезда оказались под полным контролем революционных властей.

Днём 28-го февраля в штаб заговорщиков в Петрограде пришла телеграмма без подписи и места отправления. «По сведениям в 6 часов утра прибывает Николай II в Царское Село. Поезд идёт через Тосно, Гатчино и Царское Село. Нельзя ли задержать поезд? Нужно спешить»[1020].

Кто и откуда написал эту телеграмму неизвестно, но последующие за ней события говорят сами за себя. Когда литерные поезда прибыли в Малую Вишеру, Тосно не было занято никакими революционными войсками. Наоборот, туда прибыл командир отдельного корпуса жандармов граф Д. Н. Татищев (за свою верность Государю граф будет расстрелян в 1918 году большевиками). Перепуганные осведомители революционеров из числа железнодорожных служащих сообщали в Петроград: «Передайте коменданту Грекову, что в Тосно находится командир корпуса жандармов граф Татищев, принимает меры и ведёт переговоры с Малой Вишерой»[1021].

Какие меры предпринимал граф Татищев, становится понятным из другой телеграммы, по-видимому, отправленной Бубликову или Грекову: «Командир корпуса жандармов на ст. Тосно приказал отделить паровоз и поставить на линию прохода поезда литера А с Высочайшими Особами (так!). Жду инструкций. И. о. коменданта ст. Петроград (фамилия неразборчиво — П. М.)»[1022].

То есть, по замыслу Татищева и, скорее всего, после переговоров с царём по прямому проводу, императорский поезд должен был сразу в Тосно получить готовый к отъезду паровоз и немедленно, не теряя ни минуты, следовать дальше на Гатчину и Царское Село. Как видим, у Государя не было и в мыслях ехать искать аппарат Юза за тридевять земель. Он по-прежнему всеми силами пытался прорваться в Царское Село!

Но, как показали последующие события, железные дороги к ночи 28-го февраля уже контролировались революционерами, а не властями. Как это произошло, мы расскажем чуть позже. Здесь же отметим, что последовавшие из Петрограда от Бубликова и Керенского «инструкции» были немедленно воплощены в жизнь подконтрольными им железнодорожниками. Из их телеграмм становится полностью понятно, что возвращение императорских поездов из Малой Вишеры обратно на Бологое стало результатом злонамеренных действий.

Как только императорские поезда двинулись в сторону Бологого, причём в обратном порядке, теперь первым шёл собственный поезд, а за ним свитский, в Петроград была отправлена телеграмма: «Передайте коменданту станции Грекову, что литерные поезда из М. Вишеры возвращены обратно. Станция Вишера из действия выключена. Перешедшие на сторону нового правительства все станции до Бологого выключены из действия»[1023].

Таким образом, из этой телеграммы следует, что литерные поезда были фактически захвачены и вся телеграфная связь по пути их следования отключена.

О том, насколько железные дороги контролировались мятежниками, становится понятным из следующих переговоров по прямому проводу: «Кто у аппарата? Дежурный телефонист. Нельзя ли добиться в службе движения или у начальника дороги, какие литерные поезда следует предъявить Николаевской железной дороге в Бологое для следования на Дно? Кто вы? Я, инженер Керн из МПС»[1024].

Вот так, спокойно и деловито какой-то инженер Керн из МПС запрашивал своих новых революционных начальников, куда направлять ему поезд Императора Всероссийского. Из этого разговора становится также понятно, что станция Дно была выбрана для отправки поездов не случайно.

Подтверждение того, что императорские поезда были возвращены в Бологое насильно, мы находим и в расшифровке разговора по прямому проводу начальника отдела воинского движения полковника А. А. Бармина с полковником С. С. Карамышевым 1-го марта 1917 года. Карамышев сообщает Бармину, что литерные прошли «до Вишеры, были повернуты (выделено нами — П. М.) и идут к нам (в Псков)»[1025].

Об этом же свидетельствует баронесса С. К. Буксгевден, которая, описывая события 1-го марта, вспоминает: «В восемь утра 14-го марта (т. е. 1-го марта по юлианскому календарю — П. М.) Гротен выяснил, что поезд императора был задержан(выделено нами — П. М.) и направлен (выделено нами — П. М.) в Царское Село по Гатчинской дороге»)[1026].

Но здесь возникает вопрос: а что же делать с воспоминаниями лиц императорской свиты, Воейкова, Дубенского, Мордвинова? Что делать с их показаниями на допросах ВЧСК? Объективный анализ имеющихся источников приводит нас только к одному выводу: эти люди скрывали правду о том, что на самом деле происходило в литерных поездах 28-го февраля и 1—2-го марта 1917 года. Это не означает, что всё в этих воспоминаниях лживо, а означает, что главная их цель — дезинформация. Причина этой дезинформации может быть только в одном: эти люди полностью или частично были соучастниками заговора против императора. Вот почему их воспоминания с большой охотой печатали и в большевистской России (за исключением мемуаров В. Н. Воейкова, которые увидели светлишь в 1936 году в Хельсинки, когда в СССР мода на печатание мемуарной литературы уже прошла), и в либеральных издательствах русской эмиграции. Особенно это касается генерала Д. Н. Дубенского. Нельзя не согласиться с мнением Л. Китаева, который в предисловии к сборнику 1927 года «Отречение Николая II» писал: «Любопытно сравнить его (Дубенского — П. М.) воспоминания, писанные в эмиграции, с показаниями, данными им в августе 1917 года Чрезвычайной Комиссии Временного Правительства. Эти показания разнятся по тону, по целому ряду любопытных деталей от ретушированных и поправленных мемуаров. В руки комиссии попал дневник Дубенского, и цитаты из дневника, вкраплённые в текст показаний, существенно расходятся с самим стилем мемуаров, поданных читателю в виде таких же поденных записей. Любопытно отметить, что в августе 1917 года Дубенский пытался изобразить себя «патриотом», чуть ли не в духе прогрессивного блока. Так, например, взаимоотношения царя и царицы он в показаниях характеризует следующим образом: «Государь был в полном подчинении. Достаточно было их видеть четверть часа, чтобы сказать, что самодержцем была она, а не он. Он на неё смотрел, как мальчик на гувернантку, это бросалось в глаза»[1027].

В дневнике своём, ещё в январе месяце (1917 года — П. М.), он записал: «Слабое, плохо организованное правительство наше во главе с государем, с Протопоповым, жалким стариком кн. Голицыным, начинает бороться, но ничего не выйдет, ибо очень плохи сторонники правительства; а между тем, должно уступать требованиям взволнованного общества. Едва ли можно сохранить самодержавие»[1028].

После этого совсем не странным нам кажется отрывок из дневниковых записей Дубенского, касающихся рассматриваемого нами периода, а именно обстоятельств поворота литерных поездов на Бологое. Надо признать, что Дубенский очень точно понял глубинный смысл этого поворота: «Этот ночной поворот в Вишере у — писал он, — есть историческая ночь в дни нашей революции, […] Для меня совершенно ясно, что вопрос о конституции окончен, она будет введена, наверное. Царь и не думает спорить и протестовать. Все его приближённые за это. Все говорят, что надо только сторговаться с членами временного правительства»[1029].

И хотя есть большие основания полагать, что записи дневника Дубенского претерпели определённые изменения по согласованию с так называемыми «следователями» ВЧСК, фраза о «нашей революции» из уст свитского генерала говорит о многом.

Кроме того, не будем забывать, что воспоминания о том, что происходило в императорских поездах в период с 27-го февраля по 4-е марта, оставила очень небольшая часть очевидцев. Не оставили воспоминаний герцог Н. Н. Лейхтенбергский, граф В. Б. Фредерикс, князь В. А. Долгоруков, М. Ежов, К. А. Нарышкин, граф А. Н. Граббе, барон Р. А. Штакельберг, полковник Таль и многие другие.

О честности воспоминаний царской свиты может служить хотя бы следующий отрывок из записей Мордвинова. Он пишет, что утром 1-го марта, со слов Граббе, он узнал, что ночью на Малой Вишере «наши железнодорожники свитского поезда разъединили путевой телеграфный провод на Петроград, перевели на другой конец паровоз, и наш поезд быстрым ходом двигался назад»[1030].

Из приводимых нами телеграмм железнодорожного начальства Малой Вишеры, перешедшего на сторону революции, мы знаем, что это оно, а не железнодорожники свитского поезда оборвали телеграфную связь между литерными поездами и Петроградом.

Отношение дворцового коменданта генерала В. Н. Воейкова к заговору очень туманно. Вполне возможно, что он дал себя уговорить уже во время следования императорского поезда в Петроград. Но тот факт, что 28-го февраля он был пособником заговорщиков, у нас не вызывает сомнений. Показательно, что на допросе ВЧСК бывший дворцовый комендант без зазрения совести порочил свергнутого императора и императрицу, которые в то время находились в заключении.

Мы уже говорили о том, что в императорском поезде должен был быть человек, который бы информировал постоянно заговорщиков о происходящих событиях. В архивах мы находим таинственные тексты переговоров по прямому проводу из района следования литерных поездов какого-то неизвестного с революционными властями. Вот, например, одна из них: «Можноли дать воззвать? Если будет нужно, что следует сказать? Бологое. Больше в этом месте находиться не могу, скрываюсь, так как могут обнаружить»[1031].

О каком воззвании идёт речь? Откуда шли эти переговоры? Кто был адресатом неизвестного? Кто мог его обнаружить? Вопросы эти остаются открытыми.

Произошёл ли в Малой Вишере прямой захват императора? На наш взгляд, фактически да. Однако, скорее всего, решающие события должны были разыграться в Бологом или на станции Дно. Малая Вишера находилась слишком близко от Тосно, которое, судя по всему, была в руках верной царю жандармерии. Да и в самой Малой Вишере, по всей вероятности, были верные императору люди. Заговорщикам надо было отвезти литерные поезда в такое место, которое бы полностью ими контролировалось. Именно там император должен был быть окончательно изолирован и насильственно лишён власти.

28-е февраля. ПетроградСвержение императорского правительства. Планы Родзянко

Утром 28-го февраля у военного министра генерала Беляева окончательно спала пелена с глаз по поводу действий Родзянко. Ещё ночью Беляев, полагая, что имеет дело с верноподданным, советовался с Родзянко, участвовал в переговорах с ним. Ранним утром 28-го февраля последний оплот законной власти, Адмиралтейство, где собрался отряд верных правительству войск, был осаждён революционными толпами. Беляев позвонил Родзянко, просил содействия. В ответ услышал повелительно-угрожающий приказ Родзянко о немедленной сдаче. Это говорил уже не председатель Государственной Думы Российской империи, а глава революционного правительства. В унисон требованиям Родзянко пришло известие, что гарнизон Петропавловской крепости перешёл на сторону ВКГД.

В 11 часов 30 минут генерал Хабалов направил начальнику штаба Ставки генералу Алексееву телеграмму, в которой известил его, что в его распоряжении «в здании Главного Адмиралтейства осталось четыре гвардейские роты, пять эскадронов и сотен, две батареи. Прочие войска перешли на сторону революционеров или остаются по соглашению с ними нейтральными. Все вокзалы во власти революционеров, строго ими охраняются. Весь город захвачен революционерами, телефон не действует, связи с частями города нет»[1032].

Ко времени отправки этой телеграммы почти все министры императорского правительства уже были арестованы.

В 12 часов к генералу Хабалову явился посланник от морского министра Григоровича, который потребовал во избежание разрушения здания Адмиралтейства пушками Петропавловской крепости немедленно очистить здание. Беляев отдал формальный приказ об уходе из Адмиралтейства. Через 15 минут все войска покинули Адмиралтейство. В 13 часов 30 минут Беляев телеграфировал Алексееву: «Около 12 часов дня 28 февраля остатки верных частей, в числе 4 рот, 1 сотни, 2 батарей и пулемётной роты по требованию морского министра были выведены из Адмиралтейства, чтобы не подвергнуть разгрому здание. Перевод всех этих войск в другое место не был разумным ввиду неполной их надёжности. Части распределены по казармам, причём во избежание отнятия оружия по пути следования ружья и пулемёты, а также замки орудий сданы морскому министру. Беляев»[1033].

Насчёт «неполной надёжности войск» Беляев явно лукавил. В Адмиралтействе солдаты были настроены сначала хорошо и были готовы к сопротивлению революции. Даже после приказа покинуть Адмиралтейство «измайловцы» выходили с песнями «Взвейтесь соколы орлами». На Выборгской стороне неравный бой с мятежниками вели офицеры и солдаты «самокатчики». Правительство пало исключительно из-за своей абсолютной неспособности, или нежелания, к сопротивлению.

Как верно пишет генерал Спиридович: «Героев, готовых погибнуть, тогда было много в Петрограде, но высшая военная власть, растерявшись, не сумела их использовать и сама погибла бесславно»[1034].

Однако, говоря о беспомощности властей, нельзя забывать и ещё об одном и весьма важном моменте. Дело в том, что причина перехода войск на сторону революции, кроме чисто шкурных интересов, которые всё же не были доминирующими, заключалась в умелой и организованной пропаганде. При этом следует отметить, что эта пропаганда в войсках отнюдь не всегда носила антимонархический характер. Главным объектом нападок пропагандистов среди солдат поначалу в основном было правительство, которое объявлялось «изменническим».

Результаты этой пропаганды хорошо видны в воспоминаниях полковника И. А. Артабалевского, из Лейб-гвардии Стрелкового полка. Описывая февральские события 1917 года, полковник Артабалевский приводит слова нижних чинов своего полка: «Подпрапорщик Дирегин:

— У генерала Хабалова войск нет, господа все за Думу. Если уж господа с Думой, то нам тоже надо идти с нею. Наше дело простое — мужику господ слушаться. Им виднее.

Унтер-офицер Шикун:

— Я и раньше в мирное время честно служил Престолу и Отечеству в нашем батальоне. На войне тоже, благодаря Господу Богу, не подгадил. Теперь желаю также послужить Государю и Отечеству. Истинно говорю вам, что сослужить эту службу мне способно только под началом Родзянко. Он со своими: за Веру, Царя и Отечество. А правительство — сами знаете какое, изменническое. Царя обманывает, Родину предает. Нету у меня никакой веры на него. Когда бы не великий князь Николай Николаевич, так России давно бы уже конец подошел. Никак невозможно простить членам правительства, что они доверие Царское так обманули»[1035].

Как мы видим, солдаты данного полка выступали не против царя, но против старого правительства и за смену этого правительства правительством Родзянко. Безусловно, что этот образ Родзянко, как верного царского слуги, поддерживался до поры до времени и социалистическим крылом мятежников.

Между тем, сам Родзянко в февральские дни постоянно колебался. Он несколько раз, то примыкал к революции, то отмежёвывался от неё, то строил свои проекты, в которых он был главой нового императорского правительства. При этом Родзянко с самого начала был врагом Николая II и при любом раскладе он не хотел и боялся возвращения императора. Все его телеграммы царю об «Ответственном министерстве» были не более, чем частью большой игры, которая по плану её авторов должна была при любом раскладе закончиться плохо для царя. Поэтому начались игры Родзянко с регентством великого князя Михаила Александровича. Цель Родзянко была следующей: свергнуть Николая II и, добившись регентства Михаила Александровича при малолетнем императоре Алексее, возглавить законное правительство. Родзянко был уверен, что он, как самая популярная, по его мнению, и авторитетная фигура, не имеет реальных соперников. Родзянко понимал, что как бы он ни заигрывал с революцией, для большинства людей он является представителем законодательного органа императорской России. Сила Родзянко была связана со старой властью, а не с новой. Вот почему он так возмутился, когда Бубликов в своём послании железнодорожникам заявил: «Старая власть пала». «Как можно говорить пала? — возмущался Родзянко, — Разве власть пала?»[1036]

Между тем, утром 28-го февраля Родзянко ясно осознал, что власть ускользает из его рук. Пока он проводил время в бесплодных выступлениях на заседаниях, революционное крыло в лице Исполкома уверенно брало ситуацию в свои руки. Родзянко понимал, что если он протянет ещё немного и не начнёт действовать, то Исполнительный комитет окончательно перетянет одеяло власти на себя. И Родзянко решил действовать. Главное было быстро и решительно поменять носителя верховной власти и закрепить свои позиции в качестве главы правительства. Собственно в этом Родзянко поддерживали такие представители «Прогрессивного блока», как Милюков, Набоков и Гучков.

«Милюков и его единомышленники, — пишет Г. М. Катков, — были только рады закрытию Думы в тот самый момент, когда они были так близки к министерской власти. Милюков рассчитывал на революционное правительство, на конституционную монархию, номинально возглавляемую несовершеннолетним Алексеем, при регентстве великого князя Михаила, «законченного дурака», по выражению Милюкова. В сени конституционного режима он и его друзья, без препятствий со стороны реакционной Думы, надеялись провести радикальные реформы, которых они так долго и тщетно ждали»[1037].

Гучков наиболее точно сформулировал цели, которые преследовали он, Родзянко и другие 28-го февраля — 2-го марта. «Я боялся, — рассказывал Гучков, — что будет провозглашено низложение власти царя Советом солдатских депутатов, и тогда вопрос, кого «признавать», будет предоставлен отдельным воинским частям. Мне хотелось поторопиться сохранить нить преемственности»[1038].

Поэтому отстранить царя должны были они.

Начиная с 28-го февраля, стал усиленно распускаться слух о предстоящем отречении императора Николая II.

Полковник Артабалевский вспоминал: «Стрелки и все прочие воинские чины постановили и утвердили лозунг, с которым они выступили против старого правительства: «Царь, новое правительство, война до победы». С этим пошли в Государственную Думу. С трудом пробрались в Екатерининский зал. Все битком набито самой разношерстной публикой. К нам сейчас же вышел Родзянко и сказал короткую речь с призывом к порядку, на которую ответили «ура!» и здравицей «первому гражданину России». Узнав от меня лозунг, с каким мы пришли, он заметно просветлел лицом. Я пробрался в комнату рядом с той, в которой заседал Исполнительный комитет Государственной Думы. Тут ко мне подошел один из членов Думы, высокий с черной бородой, изысканно одетый. Кто это был, мне узнать не удалось. Он мне сказал, что Император Николай II, вероятно, будет принужден передать престол своему сыну — Цесаревичу Алексею, а за его малолетством опекуншей будет Императрица Александра Федоровна, а регентом — великий князь Михаил Александрович. В этот момент в разговор вмешался Милюков. Не думал, что он произведет на меня такое отталкивающее впечатление — хитрой, двуличной лисы. Бегающие за стеклами pincenez глаза не внушали мне никакого доверия.

Хитро поглядывая то на меня, то по сторонам, он интересовался узнать у меня об отношении стрелков к великому князю Михаилу Александровичу, Я ему ответил, что не понимаю его вопроса. Ежели Государь найдет нужным передать престол другому, то наш долг служить новому Государю. На это Милюков ничего не ответил и, неприятно-хитро улыбнувшись, отошел от меня»[1039].

Сам Родзянко в своих воспоминаниях утверждал, что 28-го февраля генерал Рузский известил его, что Государь доверил ему, Родзянко, сформировать правительство, ответственное перед Думой. Об этом же говорили члены свиты, в частности Мордвинов, который писал: «Его Величество телеграфировал из поезда Родзянко, назначая его вместо князя Голицына председателем Совета Министров и предлагая ему выехать для доклада на одну из промежуточных станций навстречу императорскому поезду»[1040].

Г. М. Катков справедливо считает эти сообщения ложными. Однако они ложны только в том смысле, что император Николай II не отдавал подобного повеления. Но это вовсе не означает, что проекта такого указа не существовало. Только автором его мог быть не Николай II, а другие лица, связанные, как с Рузским, так и с Родзянко. Вполне возможно, что народу готовили представить фальшивый царский указ о назначении Родзянко главой нового правительства. Но, даже если это было так, от этого проекта заговорщикам пришлось отказаться. В случае подобного ложного указа назначение Родзянко, даже фальшивое, было бы сделано от имени императора Николая II. Таким образом, царь сохранялся на престоле, и его отстранение становилось бы очень сложным. Поэтому сначала надо было создать в городе атмосферу полной революции, полного разрыва с Николаем II, чтобы на этом фоне объявление об его отречении не выглядело бы слишком внезапным.

Утром по приказу Родзянко в главном зале Государственной Думы из великолепной золоченой рамы, под отпускаемые шутки присутствующих, был извлечён портрет императора Николая II работы И. Е. Репина. Во время заседания 28-го февраля проколотый штыками портрет Государя валялся на полу за кресдом Родзянко. Как писал генерал Спиридович: «То, что произошло, красноречиво говорит, что у Временного комитета с Государем в уме уже покончено. Это понятно без слов»[1041].

В городе полным ходом шёл слом старой власти. В 16 часов толпа ворвалась в Адмиралтейство, в котором были арестованы военный министр Беляев, генералы Хабалов, Балк, Вендорф, Казаков. Таким образом, к началу 28-го февраля всё императорское правительство, за исключением министра иностранных дел Н. Н. Покровского и министра путей сообщений Э. Б. Войновского-Кригера, которые по всей вероятности были на стороне переворота, было арестовано. Это стало крупной победой революционеров.

Ещё утром революционный комендант Петрограда Б. А. Энгельгардт отдал приказ арестовать в доме № 41 по Знаменской улице Контрразведывательное отделение Штаба округа, с его начальником полковником В. М. Якубовым. При этом управление контрразведки было разгромлено. Арестовали генерала П. Г. Курлова, митрополита Петроградского и Ладожского Питирима (Окнова), председателя Союза русского народа А. И. Дубровина, члена Государственного Совета В. Ф. Трепова, всех офицеров Губернского жандармского управления. Начальник управления генерал-лейтенант И. Д. Волков был схвачен, изуродован и убит выстрелом в затылок. Жандармское управление было сожжено.

В Петрограде продолжались чудовищные расправы над офицерами, жандармами, полицейскими. Как вспоминал генерал К. И. Глобачёв: «Те зверства, которые совершались взбунтовавшейся чернью в февральские дни по отношению к чинам полиции, корпуса жандармов и даже строевых офицеров, не поддаются описанию. Они нисколько не уступают тому, что впоследствии проделывали над своими жертвами большевики в своих чрезвычайках. Городовых, прятавшихся по подвалам и чердакам, буквально раздирали на части: некоторых распинали у стен, некоторых разрывали на две части, привязав за ноги к двум автомобилям, некоторых изрубали шашками. Были случаи, что арестованных чинов полиции и жандармов не доводили до мест заключения, а расстреливали на набережной Невы, а затем сваливали трупы в проруби. Одного, например, пристава привязали веревками к кушетке и вместе с нею живьём сожгли. Пристава Новодеревенского участка, только что перенесшего тяжёлую операцию удаления аппендицита, вытащили с постели и выбросили на улицу, где он сейчас же и умер»[1042].

Важнейшей задачей заговорщиков было установить контроль над железными дорогами. Для этого надо было захватить министерство путей сообщения. Родзянко, несмотря на настойчивые призывы Бубликова, долго не соглашался на это. Этот шаг бы свидетельствовал, что Родзянко окончательно присоединяется к революции. Между тем днём 28-го февраля ещё никто не мог быть полностью уверен, что императорскому поезду не удастся достичь Царского Села. Бубликов настаивал на скорейшем захвате министерства путей сообщения, так как оно обладало своей телеграфной системой, не подчинённой МВД. Кроме того, пока железные дороги не подчинялись революционным властям, контролировать передвижение литерных поездов было невозможно. В конце концов, Родзянко дал своё согласие на захват здания МПС. «Если это необходимо, — сказал Родзянко Бубликову. — Пойдите и возьмите»[1043].

Родзянко также поставил свою подпись под телеграммой с воззванием Бубликова. Это воззвание требовало от железнодорожников полного подчинения новой власти и воспрещала движение поездов в 250-километровом районе вокруг Петрограда. При этом воззвание Бубликова было написано в таком ключе, чтобы от его слов не оставалось впечатления революционности. Главное, на что упиралось в этом воззвании, что «старая власть оказалась бессильной преодолеть разруху, Комитет Государственной Думы, взяв в свои руки образование новой власти, призывает спасать Отечество от разрухи и от неминуемого поражения в войне». Тон воззвания был уверенный, энергичный, властный.

Получив одобрение от Родзянко, Бубликов с небольшим отрядом из двух офицеров и нескольких солдат (по некоторым сведениям это были уголовники, одетые в солдатскую форму) отправился в здание МПС (набережная реки Фонтанки дом № 117) и объявил министру Войновскому-Кригеру, что он арестован. Правда, этот арест был какой-то странный. Министра не только не отвели, как почти всех остальных, в Таврический дворец, не только не отправили в Петропавловскую крепость, но, подержав чуть более суток в собственном кабинете, со, всеми удобствами, 2-го марта с почтением отпустили.

Вообще Бубликов был принят в захваченном им министерстве весьма радушно. Старший Товарищ министра, инженер И. Н. Борисов вышел к Бубликову, протянул ему руку и сказал: «Ну, слава Богу! Наконец-то! Амы вас ещё вчера ждали!» Показательно, Бубликов пишет, что эти слова он предвидел[1044].

Весь аппарат МПС выказал полную лояльность Бубликову. «Безропотно подчинились старшие, — писал Бубликов, — с великой радостью младшие»[1045].

Телеграмма Бубликова, и это тоже весьма подозрительно, немедленно была принята к исполнению подавляющим числом железнодорожных станций. Этого не могло бы случиться без активной помощи центрального аппарата министерства.

Конечно, не все железнодорожники подчинились телеграмме Бубликова. 28-го февраля, в разгар революционной вакханалии, несмотря на смертельную опасность, к Государю попытался прорваться начальник Северо-Западных железных дорог гофмейстер Ф. М. Валуев. Когда Валуев прибыл на Варшавский вокзал, он был убит из браунингов двумя неизвестными[1046].

Бубликов пишет, что, захватив министерство путей сообщения, он немедленно стал узнавать, где находится царь. «Оказалось, что он только что делал попытку пробраться в Петербург по Николаевской ж.д., но доехав до станции Тосно, узнал, что Николаевский вокзал в Петербурге в руках революционных войск, и повернул обратно в Бологое, в надежде, обогнув Петербург с юга, проехать в Царское Село по Виндавской или Северо-Западной ж.д.»[1047].

Как видим, в этих слова Бубликова всё не соответствует истине. Императорские поезда до Тосно никогда не, доехали, а возвращение их в Бологое произошло поздно ночью 1-го марта. То есть Бубликов во время захвата здания МПС никак не мог знать об этом.

В 19 часов 15 минут Бубликов вызвал из Царского Села инженера Ю. В. Ломоносова. Личность этого человека, масона, соратника большевика Л. Б. Красина по организации терактов во время революции 1905 года, затем во время Первой мировой войны крупного железнодорожного чиновника покрыта плотной завесой мрака. Но не вызывает сомнений, что этот человек сыграл одну из главных ролей в захвате императорского поезда и в изменении его маршрута.

Ломоносов пишет, что был вызван Бубликовым телеграммой следующего содержания: «Из Петрограда, Номер 6995. Подана: 28 февраля, в 7:15 по полудни. Инженеру Ломоносову, Царское Село, станция. Я прошу Вас немедленно приехать в Петроград Министерство Путей Сообщений по приказу Комитета Думы. Бубликов, депутат Думы»[1048].

Когда Ломоносов прибыл в здание МПС, он тоже поинтересовался, где находится император? Ломоносову сообщили, что императорский поезд приближается к Бологому. «И что вы намереваетесь делать далее с ним!» — поинтересовался Ломоносов. «Это еще не решено, — ответил Бубликов. — Я буду сейчас разговаривать с Родзянко по телефону»[1049].

Ломоносов, в отличие от Бубликова, говорит о первой остановке собственного императорского поезда в Бологом, которая была около полуночи 28-го февраля.

Ломоносов вспоминает, что 1-го марта в 3 часа 45 минут утра он был разбужен сообщением: «Императорский поезд приближается к Малой Вишере». Я вскочил и пошёл к Бубликову. Он спал. Было абсолютно невозможно его разбудить. Он бормотал проклятия и упрямо ложился в кровать снова. Я оставил его, а сам побежал к телефону.

— Дума? Соедините меня с Председателем… Михаил Владимирович (Родзянко), это Вы?

— Я — Родзянко. Кто говорит?

— Министерство Путей Сообщений. Я — Ломоносов, член Высшего Технического Совета. Я говорю по поручению комиссара Бубликова. Вы знаете меня…

— Что Вы желаете?

— Императорский поезд приближается к Малой Вишере. Что делать? Что Вы прикажите с ним делать?

— Мы обсудим это. Позовите Бубликова.

Через несколько минут Бубликов подошёл к телефону.

— Да, это-я, Бубликов. Что нужно сделать? Послать поезд в Царское? В Петроград? Удержать в Вишере?.. Ждать? Сколько?.. Хорошо, мы будем ждать…

— Они не могут решить!

Последовали долгие минуты.

В этот момент была принесла из комнаты телеграфа телеграмма: «Малая Вишера. Фурса и Помощник Начальника железной дороги Керн идут в Императорский поезд. Консультация продолжается. Рабочие железной дороги испортили передние колеса локомотива»[1050].

Далее Ломоносов пишет, что пока Родзянко продолжал решать, к нему с Бубликовым в здание МПС пришла ещё одна телеграмма из Малой Вишеры: «Малая Вишера. По приказу Помощника Начальника железной дороги инженера Керна, в 4:50 поезд Литера А возвращён в Бологое»[1051].

Собственно, эти воспоминания Ломоносова полностью совпадают с приводимыми нами выше телеграммами железнодорожных служащих, а также подтверждают нашу версию о том, что императорский поезд был захвачен в Малой Вишере и насильно отправлен в Бологое. Даже называются конкретные исполнители этого отправления.

Дальнейшие описания Ломоносовым, как они с Бубликовым ловили ускользающие поезда по пути из Бологого в Псков, на наш взгляд не более чем сознательное искажение действительности. Но зачем заговорщикам понадобилось скрывать то обстоятельство, что царский поезд был захвачен в Малой Вишере? Потому что по их планам отречение императора Николая II от престола должно было носить характер добровольного отказа, а не революционного действия. Это становится очевидным из дальнейших действий Родзянко поздно вечером и ночью 28-го февраля и 1-го марта.

Весь день 28-го февраля Родзянко вёл активные переговоры с генералом Алексеевым в Ставке, с представителями Совета, с членами «Прогрессивного блока». К полуночи Родзянко принимает окончательное решение связать своё имя с новой властью. Он соглашается действовать от имени ВКГД как от имени нового правительства. Сам Родзянко, как председатель этого Комитета, становился главой этого нового самозваного правительства. Этот шаг означал ликвидацию Государственной Думы, так как её временный комитет становился фактически Временными правительством. Так, Родзянко окончательно сделал свой выбор в пользу революции. Рубикон был перейдён.

Сразу же после этого Родзянко решил немедленно ехать в Бологое для встречи с царём, на которой он хотел потребовать от Государя отречения, а в случае его отказа — арестовать. Об этом вспоминал председатель бюро «Прогрессивного блока», активный участник Февральской революции С. И. Шидловский.

Шидловский писал, что рано утром 1-го марта он «пришёл во Временный комитет часов в семь утра. […] Сразу же Родзянко сказал мне, чтобы я готовился через час ехать вместе с ним к Государю предлагать ему отречение от престола. […] Вопрос о поездке был решён поздно ночью в моё отсутствие и разработан весьма мало. Не была предусмотрена возможность нашего ареста, возможность вооружённого сопротивления верных Государю войск, а с другой стороны, предусматривалась возможность ареста нами Государя, причём в последнем случае не было решено, куда его отвезти, что с ним делать и т. д.»[1052].

По этим воспоминаниям видно, что они написаны для очень не искушённого читателя. Понятно, что руководители переворота были люди в заговорах искушённые, и просто так на виселицу или на расстрел не пошли бы, а это было бы неизбежно, если бы Родзянко с Шидловским и в правду «не предусмотрели бы «возможность своего ареста, возможность вооружённого сопротивления верных Государю войск». Так спокойно планировать арест Государя, они могли только в том случае, если были абсолютно уверены, что император Николай II находится в их руках.

Но ночью 28-го июля заговорщики взяли под контроль не только императорский поезд. Ранее были фактически блокированы все главные возможные претенденты на престол.

28-е февраля. Петроград. Изоляция императрицы Александры Феодоровны, царских детей и великого князя Михаила Александровича

В 9 1/2 утра 28-го февраля гувернёр наследника цесаревича Алексея Николаевича Пьер Жильяр направлялся к своему воспитаннику. Однако, как вспоминал Жильяр, императрица Александра Феодоровна сделала «мне знак следовать за нею в соседнюю залу. Она мне объявила, что столица фактически в руках революционеров и что Дума образовала Временное правительство, во главе которого стоит Родзянко. Я только что получила от Государя телеграмму, в которой он извещает о своём прибытии к 6 часам утра. Но он желает, чтобы мы покинули Царское Село и переехали в Гатчину, или чтобы мы выехали к нему навстречу. Прикажите всё приготовить на случай отъезда Алексея.

Приказания отданы. Её Величество находится в тревожной нерешительности. В 4 часа доктор Деревенко возвращается из госпиталя и объявляет нам, что весь петроградский железнодорожный узел уже занят революционерами, что мы не сможем выехать и что очень мало вероятий, чтобы Государь мог сюда доехать»[1053].

Эти воспоминания Пьера Жильяра вызывают определённое недоумение. Во-первых, нам неизвестна телеграмма императора Николая II, которая пришла бы к императрице утром 28-го февраля. Генерал Спиридович пишет, что в 22 часа того же дня императрице пришла телеграмма от Николая II, в которой говорилось, что он завтра надеется быть дома. Это, несомненно, телеграмма из Лихославля. Но возможно Спиридович, читая «Переписку Николая и Александры Романовых», изданную в СССР, в которой, между прочим, была опубликована и телеграмма из Лихославля, решил, что императрица её получила.

По воспоминаниям графа Бенкендорфа о прибытии императора и о его желании, чтобы его семья покинула Александровский дворец, Государыне сообщили сам Бенкендорф и генерал Гротен. Во-вторых, очень странно, чтобы император просил бы императрицу и больных детей ехать к нему навстречу. Речь здесь идёт либо о том, что Жильяр что-то напутал, либо о том, что речь шла о дезинформации императрицы со стороны Родзянко. Как мы помним, он одно время настаивал на выезде Царской Семьи из Александровского дворца.

В то же время, баронесса С. К. Буксгевден вспоминала об обстоятельствах утра 28-го февраля несколько по-иному. «Утром 13-го марта (28-го февраля по юлианскому календарю — П. М.) императрица сказала мне, чтобы я начала, не торопясь, паковать вещи, чтобы можно было при необходимости сразу уехать вместе с императорской семьёй из дворца. В это утро вновь был поднят вопрос об отъезде императрицы, но, как оказалось, слишком поздно. Когда граф Бенкендорф поинтересовался у командующего железнодорожным батальоном, сможет ли императорский поезд немедленно прибыть из Петрограда в Царское Село для отъезда императрицы, то командующий ответил, что даже если бы ему удалось доставить поезд из столицы, за эти самые четыре часа события способны зайти так далеко, что поезд могут просто не пропустить дальше по линии. Если бы императрица и её дети отправились в путь 12-го (т. е. 27-го февраля по юл. календарю — П. М.) или рано утром 13-го на обычном поезде, они, скорее всего, успели бы застать императора в Могилёве или встретиться бы с ним по дороге.

У императрицы до сих пор не было никаких известий от императора, и она лишь с большим трудом могла справляться со своим беспокойством. Император обычно отвечал на её телеграммы в течение двух часов, поэтому его молчание оказалось для неё свидетельством того, что ситуация стала угрожающей и за пределами Петрограда» (выделено нами — П. М.)[1054].

Таким образом, баронесса Буксгевден подтверждает факт того, что 28-го февраля связь императрицы Александры Феодоровны с императором Николаем II резко оборвалась. Это же подтверждает и подруга императрицы Юлия Ден, которая находилась в те дни при Государыне. «Во вторник утром […] Государыня сказала, что неоднократно посылала телеграммы императору, но ответа так и не получила»[1055].

Однако насколько действительно было невозможно императрице и её детям покинуть Царское Село? Как писал великий князь Андрей Владимирович: «Насколько это не соответствовало истине, видно из того, что мой брат Великий Князь Борис Владимирович выехал из Царского Села с обыкновенным пассажирским поездом по Виндавской железной дороге 1-го марта вполне благополучно»[1056].

Таким образом, императрица и императорские дети не могли выехать из Царского Села не по причине революционной анархии на железных дорогах, а по причине сознательной изоляции.

Но эта изоляция не могла быть осуществлена без содействия со стороны определённых людей, отвечавших за безопасность императорской резиденции. В начале 28-го февраля в Царском Селе было всё спокойно. Пробравшийся из охваченного мятежом Петрограда генерал К. И. Глобачёв поразился этому спокойствия, царившему в Царском Селе. «Царское, — писал он, — после всего того, что пришлось увидеть и пережить в Петрограде, поразило меня сохранившимся порядком и той тишиной, которая там царствовала. Посты Конвоя Его Величества стояли на своих местах, дворцовая полиция продолжала исполнять свои обязанности, и, казалось, жизнь города протекала совершенно нормально, но во всём этом всё-таки чувствовалась какая-то нервная напряжённость и ожидание чего-то надвигающегося, неизбежного»[1057].

Следует отметить, что командование охраны императорской резиденции уже 28-го февраля проявляло странное отношение к происходившим событиям. Когда генерал Глобачёв обратился к начальнику Дворцовой полиции полковнику Б. А. Герарди и сообщил об опасности движения революционеров на Царское Село, то в ответ он услышал от Герарди, что Царское Село находится в полной безопасности. «Здесь, — утверждал полковник, — имеется верный гарнизон до пяти тысяч, который даст отпор, что Александровский дворец окружён пулемётами и что в Царском сегодня был великий князь Михаил Александрович (явная ошибка: 28-го февраля утром в Александровском дворце побывал великий князь Павел Александрович — П. М.), который уверил императрицу в полном спокойствии и что ни ей, ни детям ничего не угрожает»[1058].

Далее Глобачёв сообщает следующее: «Из разговора с Герарди и с другими лицами я вынес впечатление, что они не уясняют себе сущности совершающихся событий. По их мнению, всё сводится к простому дворцовому перевороту в пользу великого князя Михаила Александровича (выделено нами — П. М.)»[1059].

То есть, может быть, Герарди и остальные не понимали, что происходит революция, но то, что происходит переворот, направленный против императора Николая II они понимали отлично. Генерал Спиридович приводит «остроты» Герарди: «Ну что ж, не будет Николая, будет Михаил»[1060].

Здесь надо вспомнить, что Герарди во время поездки императора Николая II в Ставку был комендантом поезда Литера А.

26-го февраля Герарди был направлен по непонятной причине дворцовым комендантом Воейковым из Могилёва в Царское Село. Воейков в своих воспоминаниях пишет, что причиной этой отправки стало страшное беспокойство начальника дворцовой полиции за свою семью. «Увидя, что Герарди совершенно потерял голову, — писал Воейков, — я счёл за лучшее отстранить его от исполнения ответственных обязанностей, на которые он в подобном состоянии был уже неспособен»[1061].

Объяснение, на наш взгляд, абсолютно несерьёзное. Но, кроме того, днём 26-го февраля события ни в Петрограде, ни в Царском Селе ещё не приняли того угрожающего размаха, какие они примут через сутки. Воейков разрешил Герарди уехать и заменил его чиновником Дворцовой полиции Гомзиным, когда-то служившим в гвардии[1062].

Настоящие причины отправки Герарди в Царское Село так до сих пор и не понятны. Однако в свете разговора Герарди с Глобачёвым 28-го февраля про дворцовый переворот, а также всей деятельности Дворцовой полиции и охраны Александровского дворца, думается, что это поспешное возвращение не было случайным.

Не всё просто и с военной охраной Александровского дворца. Дворцового коменданта Воейкова в Александровском дворце замещал командир Лейб-гвардии Конно-гренадерского полка генерал-майор П. П. Гротен.

Действия Гротена в февральские дни вызывают сомнения в отсутствии в них определённого злого умысла.

Великий князь Андрей Владимирович писал в своих записках: «Опрошенный мною по этому вопросу (предполагаемого отъезда Государыни и царских детей из Царского Села — П. М.) П. П. Гротен […] по его словам, обсуждал с графом Бенкендорфом вопрос об отъезде и совещался с командиром Собственного Его Величества железнодорожного полка, который не ручался, чтоб поезд мог пройти известные узловые пункты ввиду возникших волнений, почему он и не предложил Императрице выехать. Было ли это сообщено Императрице, он не знает, не знает также, было ли это передано в Ставку и какой ответ последовал от Государя. Во всяком случае, он с Воейковым об этом не говорил. В общем, Гротен отделался полным неведением, что очень странно для помощника Дворцового Коменданта, который по долгу службы обязан был принять все меры для спасения Императрицы и детей. По его же собственным словам, далее совещаний он не пошел и никаких попыток, по-видимому, не делал, чтоб проверить, действительно ли поезд не мог пройти навстречу Государю»[1063].

В февральские дни активную деятельность по организации обороны дворца проявил полковник Лейб-гвардии конной артиллерии А. Н. Линевич. О своих действиях Линевич постоянно докладывал императрице. Многие считали полковника Линевича убеждённым монархистом. Трудно опровергнуть это мнение. Между тем, Линевич ещё в 1906 году проходил по Особому отделу Департамента полиции как член оккультномасонского общества, имевшего штаб-квартиру в Петербурге[1064]. 28-го февраля Линевич отправился, по поручению императрицы, в Петроград для переговоров с Родзянко и исчез. Позднее сообщали, что он был арестован. Согласно другим данным, он встретился с Родзянко и вернулся во дворец.

По воспоминаниям офицера Собственного Конвоя полковника Н. В. Галушкина: «В 19 часов в Государевом Феодоровском соборе служился молебен о здравии больного Государя Наследника Цесаревича и Великого Князя Алексея Николаевича, находившегося в то время в Царском Селе. На молебне присутствовала Ее Величество Государыня Императрица Александра Феодоровна с Великой Княжной Марией Николаевной. Остальные Великие Княжны были больны корью. В соборе на молебне были все наличные чины Собственных Е. И. В. Конвоя и Сводного Пехотного полка. После молебна узнали, что в Петроград от Ее Величества с какими-то поручениями к председателю Государственной Думы Родзянко предположено командировать флигель-адъютанта полковника Линевича»[1065].

К вечеру 28-го февраля из Петрограда прибыли отряды бунтовщиков, и Царскосельский гарнизон стал переходить на их сторону, не исключая отдельных чинов Конвоя Его Величества и дворцовой полиции. В городе, как и в Петрограде, начались разгромы полицейских участков, ограбление магазинов и тому подобное.

Юлия Ден позвонила флигель-адъютанту императора капитану 1-го ранга Н. П. Саблину, проживавшему в Петрограде, и попросила его «приехать к нам в Царское Село, потому что императорская семья нуждается в защите». Но Саблин от этого отказался.

Однако в это же время в Александровский дворец прибыл другой флигель-адъютант корнет Лейб-гвардии Уланского полка граф А. С. Замойский. Он случайно оказался тогда в Царском Селе, но счёл своим долгом явиться к императрице и предоставить себя в её распоряжение.

Ко дворцу были стянуты по тревоге Собственный полк, матросы Гвардейского Экипажа, Конвой Его Величества, рота Железнодорожного полка и батарея воздушной обороны. Это были внушительные силы, насчитывавшие 1200 человек, способные противостоять любому нападению. Генерал Гротен и граф Бенкендорф предложили императрице расположить Гвардейский Экипаж внутри дворца, так как поступают сведения, что ситуация стала угрожающей. Действительно были слышны выстрелы, на горизонте виднелось огромное пламя. Императрица согласилась, и Экипаж занял оборону вокруг и внутри Александровского дворца. Взбунтовавшиеся войска были уже в 500 метрах от Александровского дворца, возле Китайской деревни. Верные отряды приготовились к стрельбе, взяв винтовки на изготовку, в случае внезапной атаки.

Около 12 часов ночи Александра Феодоровна в сопровождении великой княжны Марии Николаевны вышла к солдатам. «Императрица, — вспоминала графиня С. К. Буксгевден, — набросила поверх своего белого платья медсестры подбитый мехом чёрный плащ и в сопровождении великой княжны Марии и графа Бенкендорфа сама отправилась осматривать посты дворцовой охраны. Она прошла во внутренний двор, затем спустилась в подвал дворца, куда солдаты по очереди приходили погреться. Императрица отметила, обращаясь к солдатам, как высоко она ценит их верность своему долгу. Она добавила также, что прекрасно знает: в случае необходимости они, не задумываясь, встанут на защиту Наследника; но, добавила императрица, она также надеется, что им всё-таки удастся избежать кровопролития»[1066].

Полковник Галушкин вспоминал: «По внешности Государыня Императрица была совершенно спокойна. Обойдя все части дворцового гарнизона, Государыня вернулась к подъезду. Государыню окружила группа офицеров Конвоя и Сводного полка. Беседуя с ними, Ее Величество высказывала опасение за здоровье Наследника и Великих Княжон, и свое удивление и сожаление по поводу событий в Петрограде. К развивающимся событиям в Царском Селе Государыня Императрица отнеслась с меньшим спокойствием. Разговор с офицерами Ее Величество закончила просьбой: «Ради Бога, прошу вас всех, только бы не было из-за нас крови!..»[1067].

Прислуга, заботившаяся о хозяйстве, покинула дворец ещё вечером. Граф П. Н. Апраксин, переговорив с графом Бенкендорфом, попросил императрицу отправить куда-нибудь из дворца находившуюся в нём А. А. Вырубову, которая болела и лежала с высокой температурой. Апраксин аргументировал своё предложение тем, что присутствие Вырубовой опасно для находящихся во дворце. Этот факт морального падения очень тяжело подействовал на императрицу. «Я не предаю своих друзей», — ответила она Апраксину.

В 3 часа ночи волнения в Царском Селе улеглись. Бунтующие солдаты вернулись в казармы. Генерал Гротен приказал Гвардейскому экипажу тоже возвращаться в места своего постоянного расположения.

Захватившие Царское Село революционеры отключили во дворце свет и воду. В пустом и погружённом в темноту дворце, окружённом революционными войсками, царило ощущение осаждённой крепости.

Ранним утром 28-го февраля фактически был лишён свободы передвижения и младший брат императора великий князь Михаил Александрович. По окончанию переговоров с Родзянко Михаил Александрович попытался уехать в Гатчину, но сделать этого не смог, из-за того, что все вокзалы были захвачены революционерами, а также из-за угрозы ареста на улицах Петрограда.

Полковник Б. В. Никитин пишет, что «великий князь рассчитывал, что его мог бы вывезти автомобиль председателя государственной Думы, престиж которого в эти часы был очень велик. Но Родзянко уже не было!»[1068]

Великий князь прибыл в Зимний дворец, где находились последние защитники престола, и якобы по своей воле приказал им покинуть здание из-за угрозы его разгрома революционными войсками. Между тем, имеются точные сведения о том, что войска покинули Зимний дворец вовсе не по приказу великого князя, а сам он покидал главную императорскую резиденцию тайно и вынуждено. Управляющий делами великого князя A. С. Матвеев, который все эти февральские дни поддерживал с великим князем постоянную связь, вспоминал: «В восьмом часу утра вторника 28-го февраля Н. Н. Джонсон (секретарь великого князя — П. М.) сообщил мне по телефону, что М. А. находится в квартире кн. О. П. Путятиной, на Миллионной улице, 12, так как оставаться в Зимнем дворце оказалось невозможным: караул снялся, и двери дворца открыты; сообщая об этом, Н. Н. Джонсон пояснил, что квартира кн. О. П. Путятиной выбрана как ближайшая к Зимнему дворцу, и что и сюда пришлось переходить не через улицу, а по двору Эрмитажа и дворца вел. кн. Николая Михайловича»[1069].

Михаил Александрович и его секретарь Джонсон оказались в квартире Путятиной в 5 часов утра. Как пишет B. М. Хрусталёв: «в последующие пять дней Михаил Романов, тайно скрываясь, но поддерживая тесную связь с М. В. Родзянко, проживал на квартире Путятина».

Квартира в доме 12 по ул. Миллионной принадлежала князю Павлу Петровичу Путятину. П. П. Путятин был сыном известного в русском обществе князя П. А. Путятина, человека энциклопедических знаний, мыслителя, археолога, собирателя исторических ценностей. В его имении в Бологом собирался цвет русского учёного общества. В Бологом произошло знакомство князя П. А. Путятина с молодым художником Н. К. Рерихом, будущим создателем оккультно-теософского учения. Позже Н. К. Рерих рассказывал, что именно князь П. А. Путятин оказал на него огромное влияние. Князь П. А. Путятин, как и его брат, князь М. П. Путятин, унаследовали от своей матери богатейшие угольные копи в Орловской губернии и крупное владение в Екатериноградской губернии. В 1912 году было создано акционерной общество «Копикуз», в котором князь П. А. Путятин был крупным акционером. Кроме Путятина, акционерами «Копикуза» были Петербургский международный банк и уже неоднократно нами упоминаемый Русско-Азиатский банк[1070]. В одном из философских писем Е. И. Рерих имеется указание на то, что семьи князей Путятиных «были очень близки» с великим князем Михаилом Александровичем, «и даже отречение произошло в квартире одного из них»[1071].

На самом деле утверждение об этой «близости» между великим князем и семейством Путятиных крайне преувеличено. Однако достоверно, что в 1919 году семья князя П. П. Путятина выехала за границу вместе с женой великого князя Михаила Александровича, графиней Н. С. Брасовой.

Когда великий князь Михаил Александрович и его секретарь Джонсон оказались на Миллионной д. 12, П. П. Путятина в Петрограде не было, он был в действующей армии. В квартире жила его жена княгиня О. П. Путятина (урождённая Зеленая, дочь Одесского градоначальника П. А. Зеленого). Поэтому А. С. Матвеев ошибочно называет квартиру её именем.

А. С. Матвеев вспоминал, что когда он 1-го марта утром прибыл в квартиру Путятиной, то Н. Н. Джонсон ему сообщил «об опасности, которой подвергался в это утро вел. кн., находясь на частной квартире, так как в соседних квартирах производились обыски; в квартиру кн. О. П. Путятиной лица, производившие обыск в доме, к счастью не зашли; сообщая мне об этом, Н. Н. Джонсон добавил, что в настоящую минуту М. А. находится в большей безопасности, так как, с одной стороны, вызван для охраны вел. кн. караул из школы прапорщиков, а с другой вел. кн. подписал акт, привезённый ему из Государственной Думы, в котором вел. кн. признавал необходимость конституционного порядка в Российской империи; этот акт, как я впоследствии узнал, был составлен в Царском Селе 28-го февраля Евг. Ал. Барановым, состоявшим в то время начальником канцелярии Дворцового коменданта, и кн. М. С. Путятиным, и подписан вел. князьями Павлом Александровичем, Кириллом Владимировичем и, кажется, Дмитрием Константиновичем. Как мне сообщил Е. А. Биронов, означенный акт предлагался к подписи имп. Александре Феодоровне, которая должна была расписаться от имени малолетнего наследника, но Государыня от подписи отказалась»[1072]. (выделено нами — П. М.)

К этому акту мы ещё вернёмся. Здесь для нас важно следующее: утром 28-го февраля великий князь оказывается на частной квартире, для его «охраны» вызывается караул из школы прапорщиков, после чего он подписывает акт о необходимости парламентского строя. Не трудно догадаться, что эти три обстоятельства связаны друг с другом. Также отметим, что авторами акта о необходимости введения конституционного правления были два ближайших помощника дворцового коменданта В. Н. Воейкова: начальник его канцелярии Е. А. Биронов и начальник Царскосельского дворцового управления князь М. С. Путятин, родственник хозяина квартиры, где оказался великий князь Михаил Александрович.

Таким образом, великий князь Михаил Александрович, после того как он накануне отказался предать своего брата, был лишён свободы членами ВКГД и насильственно содержался («был заперт» — по определению полковника Никитина) на улице Миллионной дом 12. Не случайно, как пишет Б. В. Никитин, уже после февральских событий, «совершенно особенное недовольство против Родзянко именно за то, что он вызвал и оставил великого князя одного — сильно высказывалось Его Императорским Высочеством в разговоре со мной»[1073].

28-е февраля. Могилёв. Саботаж Ставкой приказа императора Николая II о посылке войск на Петроград. Взаимодействие Ставки и революционного правительства

Деятельность руководства Ставки, начавшаяся сразу же в ночь 28-го февраля, после отъезда императора Николая II, привела к тому, что приказ царя об отправке войск на Петроград оказался сорванным.

Ещё 27-го февраля Николай II отдал приказ направить на Петроград значительные воинские подразделения. В 22 часа 25 минут, то есть в то время, когда император находился в Могилёве, генерал Алексеев направил начальнику штаба Северного фронта генералу-от-инфантерии Ю. Н. Данилову следующую телеграмму: «Государь Император повелел ген. ад. Иванова назначить главнокомандующим Петроградским военным округом. Посылаются от войск Северного фронта в Петроград: два Кавалерийских полка по возможности из резерва 15-й кав. дивизии (Переяславский, Украинский, Татарский, Уланский и 3-й Уральский Казачий полки), два пехотных полка из самых прочных, надёжных, одна пулемётная команда Кольта для Георгиевского батальона (отряда ген. Иванова), который идёт из Ставки. Прочных генералов, смелых помощников. Такой же отряд последует с Западного фронта. Минута грозная и нужно сделать всё для ускорения прибытия прочных войск. В этом заключается вопрос нашего дальнейшего будущего»[1074].

Всего на мятежный Петроград должно быть послано свыше 50 тысяч солдат и офицеров.

По директиве генерала Алексеева первые эшелоны, из расчёта 17 часов в пути, должны были прийти в Петроград на рассвете 1-го марта 1917 года, остальные части подошли бы к концу дня 1-го марта. То есть план императора был оптимальным. Прибытие таких крупных подразделений под командованием опытных начальников смело бы бунтовщиков и водворило бы порядок.

Весь вечер 27-го, ночь и день 28-го февраля Алексеев и Ставка демонстрируют кипучую деятельность по отправке войск.

В 0 часов 15 минут 28-го февраля генерал Данилов сообщает в Ставку: «67-й и 68-й пех. полки (Тарутинский и Бородинский), 15-й Уланский Татарский, 3-й Уральский Казачий под начальством начальника дивизии ген. Мартынова и Пулемётная команда для Георгиевск, бат. направляются в столицу. Головным будет отправлен из Двинска 67-пехотный полк около 10 ч. вечера 28-го, прибудет в Петроград 18 часов после отправления»[1075].

Из телеграмм Алексеева и других военачальников становится видно, что вплоть до самого отъезда император Николай II продолжал отдавать распоряжения по подавлению мятежа.

28-го февраля в 2 часа 12 минут, когда императорский поезд ещё стоял на перроне Могилёва, генерал Алексеев посылает генералам Рузскому и Эверту следующие телеграммы: «Государь Император повелел назначить сверх войск, высылаемых в Петроград, согласно предшествующей моей телеграмме, ещё по одной пешей и одной конной батарее от каждого фронта, имея на орудие по одному зарядному ящику, и сделав распоряжение о дополнительной присылке снарядов в хвосте всего движения означенных войск»[1076].

Перед самым отъездом император приказал генералу Алексееву сообщить командующему Московским военным округом генералу-от-артиллерии И. И. Мрозовскому, что он, император, предоставляет ему право объявить Москву на осадном положении[1077].

За 5 минут до отъезда Государя, в 4 часа 55 минут утра 28-го февраля генерал Алексеев получает телеграмму от командующего Западным фронтом генерала от инфантерии А. Е. Эверта: «34-й Севский, 36-й Орловский под нач. начальника 9-й пех. дивизии, ген. Лошунова, 2-й Гусарский Павлоградский и 2-й Донской Казачий полки под командой командира бригады, ген. Юрьева, и нач. дивизии ген. Кн. Трубецкого — выступают. Одновременно для Георгиевского батальона пулемётная команда Кольта из 10-го корпуса. Посадка начнётся в полдень 28-го и окончится 2-го марта»[1078].

Однако на самом деле никакой спешки с отправкой войск не наблюдалось. Более того, руководство Ставкой делало всё, чтобы отправка войск происходила как можно более медленными темпами. Генерал Лукомский, один из руководителей Ставки, писал в своих воспоминаниях: «Насколько ещё не придавалось серьёзного значения происходящему в Петрограде, показывает, что с отправкой войск с Северного и Западного фронтов не торопились, а было приказано лишь «подготовить» войска к отправке»[1079].

Мы помним, что император Николай II требовал как можно быстрее начать отправку войск на Петроград, и Ставка заверяла Государя об энергичном исполнении его приказа. О том, что было в действительности и как приказ императора исполнялся на деле, хорошо видно из книги С. П. Мельгунова: «К моменту, когда Иванов прибыл в Царское, а Николай II в Псков, по официальным данным, положение эшелонов было таково. Головной эшелон — 67-й Тарутинский полк дошёл до места назначения — ст. Александровская; второй эшелон — 68-й Бородинский полк — достиг Луги; остальные находились в пути между Лугой и Псковом, Псковом и Двинском. Первые войска, двигавшиеся с Западного фронта, прошли Полоцк»[1080].

В 1 час 40 минут ночи 1-го марта генерал Брусилов посылает Алексееву телеграмму следующего содержания: «Посадка войск может быть начата в Луцке […] начиная сутра 2-го марта и 3-го марта (далее идёт название и номера частей — П. М.). Подлежат ли эти части отправлять теперь же или по получении особого уведомления»[1081].

Полученный только в 13 часов 17 минут из Ставки ответ генерала Клембовского красноречив: «Отправление войск должно быть произведено, только по получении от начштаверха особого уведомления»[1082].

Как верно писал В. С. Кобылин: «Как известно «особое уведомление» не было послано и эти войска не были присланы»[1083].

15 часов 45 минут от генерала Квецинского начальнику военных сообщений Западного фронта пришла телеграмма, в которой сообщалось, что император Николай II приказал «отправленные в Петроград войска держать на больших станциях, которые ещё не отправлены — не грузить»[1084].

В первых числах марта все войска, посланные для усмирения Петрограда, были возвращены Ставкой в места их дислокации.

Сотрудничество начальника штаба генерал-адъютанта М. В. Алексеева и революционного правительства в Петрограде приняло открытый характер именно 28-го февраля 1917 года. Причём по имеющимся документам можно убедиться, что Алексеев находился под сильнейшим влиянием революционного центра и менял свои, подчас вполне здравые, решения под его влиянием.

Так, 28-го февраля в 11 часов 15 минут генерал Алексеев послал министру генералу Беляеву телеграмму, в которой спрашивал о судьбе министра путей сообщения и может ли министерство управлять железными дорогами. В противном случае, сообщал Алексеев, управление железными дорогами должно перейти в ведение товарища министра путей сообщения на театре военных действий. В 12 часов 25 минут 28-го февраля Алексеев получил от Беляева ответную телеграмму, в которой министр подтверждал полный паралич министерства ПС и полностью соглашался с переходом железных дорог под военный контроль[1085].

Все участники тех событий сходятся на том, что этот контроль Ставки над железными дорогами, будь он осуществлён даже 28-го февраля, мог бы спасти положение. Товарищем министра ПС в Ставке был генерал-майор В. Н. Кисляков. В 12 часов 35 минут Кислякову передали копию телеграммы Беляева Алексееву с пометкой последнего: «Управление всеми железными дорогами временно принимаю на себя через товарища министра путей сообщения на театре военных действий, Генерал Алексеев»[1086].

Генерал Спиридович открыто называет Кислякова «изменником в Ставке». Кисляков явился к Алексееву, и после их разговора начальник штаба Верховного главнокомандующего отказался от уже принятого им решения подписать приказ о передаче железных дорог под военный контроль. Таким образом, генерал Алексеев добровольно передал важнейший стратегический объект революционным вождям.

Между тем, как справедливо считал Г. М. Катков, «контроль над железными дорогами был делом первостепенной важности, Именно по железнодорожному телеграфу вся страна узнала о том, что произошло в Петрограде. Снабжение больших городов и армии полностью зависело от гладкой работы железнодорожной сети. Передавая железные дороги под начальство думского комиссара Бубликова, Алексеев лишал себя важнейшего орудия власти, которое при тех критических обстоятельствах вполне могло быть им использовано в решении политического кризиса»[1087].

Мы же от себя добавим, что это решение стало одной из главных причин, по которым император Николай II не прибыл в Царское Село 1-го марта 1917 года.

Поздно вечером 28-го февраля генерал Алексеев полностью присоединяется к перевороту. По воспоминаниям, Родзянко по прямому проводу высказал генералу Алексееву необходимость отречения Государя в пользу наследника цесаревича Алексея. Алексеев с Родзянко согласился[1088].

В тот же вечер Алексеев направляет генералу Иванову, приближавшемуся к Царскому Селу, следующую телеграмму под № 1883: «Частные сведения говорят, что в Петрограде наступило полное спокойствие. Войска, примкнув к Временному правительству в полном составе, приводятся в порядок. Временное правительство, под председательством Родзянки, заседая в Государственной Думе, пригласило командиров воинских частей для получения приказаний по поддержанию порядка. Воззвание к населению, выпущенное Временным правительством, говорит о незыблемости монархического начала в России, о необходимости новых оснований для выбора и назначения правительства. Ждут с нетерпением приезда Его Величества (в Царское), чтобы представить ему всё изложенное и просьбу принять это пожелание народа. Если эти сведения верны, то изменяются способы ваших действий, переговоры приведут к умиротворению, дабы избежать позорной междоусобицы, столь желанной нашему врагу, дабы сохранить учреждения, заводы и пустить в ход работы. Воззвание нового министра Бубликова к железнодорожникам, мною полученное окружным путём, зовёт к усиленной работе всех, дабы наладить расстроенный транспорт. Доложите Его Величеству всё это и убеждение, что дело можно привести к хорошему концу, который укрепит Россию. Алексеев»[1089].

Эта телеграмма убедительно свидетельствует о тесном сотрудничестве Алексеева и революционного центра. Во-первых, она являлась дезинформацией. 28-го февраля, как мы знаем, никакого спокойствия в Петрограде не было и в помине. Ни о какой незыблемости «монархического начала в России» говорить не приходилось (вспомним валяющийся на полу портрет императора Николая II в Государственной Думе). Слова Алексеева о том, что «ждут с нетерпением приезда Его Величества в Царское» были произнесены в тот момент, когда Бубликов и Ломоносов планировали захват императорского поезда, а Родзянко — арест императора.

Интересно, что Алексеев называет ВКГД Временным правительством, а революционного комиссара Бубликова — министром. То есть он признаёт легитимность заговорщиков. Но самое интересное, что Алексеев получил телеграмму от Родзянко с известием, что «власть перешла к Временному Комитету Государственной Думы», только 1-го марта в 5 часов утра. Но Алексеев, получив по его собственным словам известие о Временном правительстве «окружным путём», то есть через третьи руки, спешит признать это правительство, то есть присоединиться к революции.

Причины этого окончательного перехода генерала Алексеева на сторону революционного правительства хорошо объяснил в своей брошюре автор, писавший под псевдонимом М. де Ноблемонт, по имеющимся данным Г. А. Эдельберг, офицер контрразведки, знавший Алексеева лично. «Генерал Алексеев, — писал М. де Ноблемонт, — дал расшириться бунту. Почему? Потому что генерал Алексеев сознавал, что в случае восстановления порядка в столице, когда бунт будет подавлен, то, несомненно, будет создана комиссия для расследования бунта и заговора. Комиссия докопается до его связей с Гучковым и может быть, почти наверное, с другими заговорщиками. В этом случае, многие поплатятся, а в числе их и он, генерал Алексеев. Этот генерал, обласканный царём, одаренный царскими милостями и, после уже близкой победы над врагом, будущий граф или генерал-фельдмаршал, стал изменником только потому, что сделал ставку на «лошадь» Гучков-Родзянко»[1090].

1-е марта 1917 года. Среда. Собственный Его Императорского Величества поезд

Рано утром 1-го марта 1917 года собственный императорский поезд продолжал своё следование на станцию Бологое. Здесь надо сказать о двух странностях этого дня. Во время следования от Малой Вишеры до Пскова, по свидетельствам лиц свиты, Государь ни разу не выходил на станциях продляться по перрону, и Государь не отправил ни одного письма и ни одной телеграммы императрице Александре Феодоровне в Царское Село. (Правда, новгородский краевед Леонид Кириллов нашёл в какой-то газете за 1917 год рассказ очевидца, что якобы император Николай II в Старой Руссе выходил из вагона и молился в привокзальной часовне, но этот факт не подтверждается никакими другими свидетельствами.)

Следует отметить, что и то и другое было совершенно необычно для царя. Как известно, Николай II очень любил пешие прогулки и всегда, когда была хоть малейшая возможность, их совершал. О том, что император ежедневно, иногда несколько раз в день, отправлял письма и телеграммы императрице, говорить не приходится.

Между тем, именно 1-го марта вокруг императора Николая II образуется полная информационная блокада. Вплоть до 4-го марта Россия ничего не будет знать о своём императоре, довольствуясь лишь слухами. 4-го марта страна узнает об отречении царя от престола, и только 5-го марта Государю позволят позвонить императрице в Царское Село. Что чувствовал, о чём думал изолированный от внешнего мира Государь в эти страшные мартовские дни, что пытался предпринять — нам не известно. Можно только не сомневаться, что всё это время император Николай II, окружённый изменниками, продолжал вести с ними неравную борьбу.

Члены царской свиты, достаточно подробно описывающие обстоятельства этой последней поездки царя, день 1 — го марта быстро проскальзывают. Между тем, этот день был весьма важным.

В 9 часов утра императорский поезд прибыл в Бологое. «Здесь, — пишет генерал Спиридович, — он едва не попал в руки революционного правительства, о чём никто не подозревал. В Бологом, чтобы продолжить движение на Псков, поезд должен был перейти с Николаевской дороги на Виндаво-Рыбинскую и сменить паровозы. О прибытии Государя со станции кто-то дал знать в Петроград в министерство Бубликову. Бубликов сообщил Родзянко и запросил: как поступить с императорским поездом? Родзянко приказал: царский поезд задержать, Государю передать телеграмму от Родзянко с просьбой дать ему аудиенцию, приготовить для его поездки в Бологое поезд»[1091].

Насколько эти воспоминания Спиридовича точны, мы можем понять, если вспомним приводимые выше воспоминания Шидловского. Как мы помним, решение о поездке Родзянко в Бологое было принято поздно ночью 28-го февраля — 1-го марта, а не в 9 часов утра, ни о какой телеграмме речь не шла, а цель Родзянко была не просьба об аудиенции, а отречение царя и его арест. Ю. В. Ломоносов в своих воспоминаниях пишет, что Родзянко отправил телеграмму царю в Бологое. «Телеграмма эта, — утверждает Ломоносов, — была передана под моим личным наблюдением в царский поезд под расписку Воейкова, но ответа не последовало»[1092].

Однако этой телеграммы нет в архивных документах, и существование её сомнительно.

Как мы знаем, Родзянко в Бологое не поехал. По многим воспоминаниям, пока он готовился к поездке, императорский поезд вдруг отправился по Виндавской железной дороге через Дно на Псков. Принято считать, что инициатива этого отправления исходила из поезда Литера А. Но мы уверены, что маршрут императорских поездов контролировался уже заговорщиками и осуществлялся перешедшим на их сторону железнодорожным начальством. А потому, поезд сам отправиться на станцию Дно не мог. В связи с этим представляется, что внезапная отправка литерных поездов явилась результатом внутрипартийной борьбы Родзянко и Совета. Но об этом чуть ниже.

Внезапное отправление императорских поездов вызвало крайнее беспокойство Бубликова и Ломоносова. Они потребовали от железнодорожников немедленно задержать литерные поезда любой ценой. В 11 часов утра Бубликов отправил начальнику Виндавской железной дороги телеграмму: «По распоряжению Исполнительного комитета Государственной Думы благоволите немедленно отправить со станции Дно в направлении на Бологое два товарных поезда, следом друг за другом и занять ими какой-либо разъезд восточнее станции Дно и сделать физически невозможным движение каких бы то ни было поездов в направлении от Бологое в Дно. За неисполнение или недостаточно срочное исполнение настоящего предписания будете отвечать как за измену перед Отечеством. Комиссар Исполнительного Комитета Государственной Думы, член Гос. Думы Бубликов»[1093].

Здесь стоит задуматься. Почему Бубликов вдруг стал так нервничать? Скорее всего, недовольство Бубликова было вызвано не тем, что императорский поезд ушёл, а в том, что он ушёл именно в Дно, куда Родзянко перенёс свою встречу с царём. Бубликов, который контролировал только Николаевскую железную дорогу до Бологого включительно, опасался, что поезда будут отправлены Родзянко дальше на Псков. Между тем, как Бубликов думал, что арестованный и ещё лучше отрёкшийся от престола царь будет доставлен в Царское Село.

В Пскове железные дороги контролировались главнокомандующим Северного фронта генерал-адъютантом Рузским. Это было в интересах Родзянко, но не в интересах Бубликова и его руководителей. Поэтому императорский поезд должен был быть задержан любой ценой в Дно.

Между тем, в Пскове ещё до прибытия императорских поездов в Бологое знали, что цель их маршрута — Псков. Это видно из уже упомянутого нами разговора по прямому проводу между полковниками Барминым и Карамышевым. Полковник Карамышев говорит Бармину, что «литерные через Бологое идут к нам». Напомним, что разговор этот состоялся в 12 часов 30 минут[1094].

Днём императорский поезд прошёл Старую Руссу, на вокзале которой, по свидетельству Дубенского, собралась огромная толпа. Около привокзальной часовни стояла группа монахинь. Толпа при виде поезда снимала шапки и кланялась. Настроение, по словам Дубенского, было «глубоко сочувственное царю, поезд которого только что прошёл Руссу, и я сам слышал, как монахини говорили'. «Слава Богу, удалось, хотя в окошко увидать Батюшку-Царя, а то ведь некоторые никогда не видали его».

Всюду господствовал полный порядок и оживление. Местной полиции, кроме двух-трёх урядников, станционных жандармов, исправника, никого и не было на станции. Я не знаю, было ли уже известно всему народу о создании «временного правительства», но железнодорожная администрация из телеграммы Бубликова, должна была знать о переменах и распоряжениях Государственной Думы, тем не менее всё было по-прежнему, и внимание к поезду особого назначения полное»[1095].

Эти свидетельства Дубенского весьма сомнительны. Во-первых, они не подкрепляются другими свидетельствами. Мордвинов, например, пишет только, что «в Старой Руссе текла обычная мирная жизнь». Воейков вообще ничего об этом не сообщает.

Во-вторых, нам известно, что железнодорожная телеграфная связь была отключена и, по словам Мордвинова, «о непосредственном движении императорского поезда предупреждались только соседние станции». Откуда же на станции успела собраться «огромная толпа»?

Дворцовый комендант Воейков пишет, что в Старой Руссе, «где поезд имел остановку, так как паровоз брал воду, мне удалось по аппарату получить сведения, что генерал-адъютант Иванов только в это утро, то есть в среду, прошёл станцию Дно. Это известие, доложенное мною Государю, произвело на него неприятное впечатление; Его Величество спросил меня: «Отчего он так тихо едет?» Тот же вопрос задавался и лицами свиты»[1096].

Однако «лица свиты» в своих воспоминаниях ни слова не пишут о беспокойстве в связи с рейдом генерала Иванова. «В течение дня, — пишет Мордвинов, — получилось благоприятное известие, что генерал Иванов со своим эшелоном благополучно, без задержки проследовал через Дно и должен быть уже в Царском Селе»[1097].

В Старой Руссе, по словам Мордвинова, стало известно, что «мост по Виндавской дороге якобы испорчен, или ненадёжен, и было решено двигаться на Псков».

Эта история про мост явный вымысел. Мосты, как известно, стратегические объекты, и их охрана является первоочередной задачей особенно во время войны. Если мост был бы действительно неисправен, или ненадёжен, и это являлось бы причиной задержки литерных поездов, то такая информация стала бы заранее известна военным, и она обязательно нашла бы подтверждение в их телеграммах тех дней. Очевидно, что история про неисправный мост нужна была для того, чтобы объяснить следование императорских поездов не на Вырицу и Царское Село, а на Псков.

Из Старой Руссы Воейков послал шифрованную телеграмму генерал-адъютанту Алексееву: «Ст. Русса. 1 марта 1917. Его Величество следует через Дно-Псков. Прошу распорядиться о беспрепятственном проезде. Дворцовый комендант Воейков»[1098].

Это обращение Воейкова к Алексееву весьма показательное. Заметим, дворцовый комендант обращается не к главнокомандующему войсками Северного фронта генералу Н. В. Рузскому, что было бы вполне логично, а к начальнику штаба Ставки. Кстати, в сборнике «Отречение Николая II» сделана, конечно «случайная», ошибка именно в этом ключе: название телеграммы идёт как «Телеграмма дворцового коменданта Воейкова генералу Рузскому»[1099].

Но по имеющимся документам официального ответа Алексеева на эту телеграмму не было. В разговоре по прямому проводу между полковником Барминым и Карамышевым, который состоялся, напомним, в 12 часов 10 минут, проходит следующая информация: «Б[армин]: Где сейчас литерные поезда? К[арамышев]: Литерный А вышел в 11.45 из Старой Руссы, и в то же время литера Б из Полы. Б.: Они следуют в Псков? К.: Да, да в Псков. Б.: Имеете наряд? И от кого? К.: Официального наряда не имеем. Поезд идёт, мы обеспечиваем ему благополучное следование. Приказание, наверное, получено из поезда»[1100].

Как мы можем убедиться, приказания приходили совсем не из поезда.

По свидетельствам лиц свиты в 15 часов императорский поезд Литера «А» прибыл на станцию Дно. Однако В. Н. Воейков на допросе ВЧСК утверждал, что «в Дно мы приехали в 6 часов вечера»[1101].

Это не единственные разногласия, касающиеся Дно. Происшедшие события покрыты плотной завесой тайны. Лица свиты пишут, что ничего особенного в Дно не было. «Станцию Дно мы прошли совершенно спокойно», — пишет Дубенский. Мордвинов вообще ничего об остановке в Дно не пишет, кроме того, что там была получена «непонятная телеграмма Родзянко».

Генерал Спиридович, не свидетель того, что происходило в царском поезде, но участник февральских событий, пишет, что «около 3 часов дня оба поезда благополучно прибыли на стан- цию Дно. На станции Дно был полный порядок. Жандармы произвели несколько предварительных арестов. Телеграфист представил повторную телеграмму Родзянко»[1102].

Однако имеются интересные сведения, позволяющие считать приезд на Дно литерных поездов совсем не «благополучным», как нас стараются уверить Дубенский и Спиридович.

В книге псковского железнодорожника В. И. Миронова утверждается, что 1-го марта 1917 года на станции Дно императорский поезд был захвачен, а император Николай II объявлен арестованным. В. И. Миронов в 1965 году был председателем комиссии по созданию музея железнодорожного депо станции Дно. Поэтому приводимые им документы в своём роде уникальны. По утверждению Миронова, главную роль в задержании императорского поезда сыграл начальник станции Дно И. И. Зубрилин. Именно Зубрилину поступила от начальника Виндавской железной дороги Л. А. Гринчука-Лукашевича следующая телеграмма: «Вам на станцию Дно следует поезд с императором Николаем, необходимо его задержать, чтобы не пробрался на Северный фронт действующей армии, примите меры, загромоздите пути крушением вагонов другого поезда. Этого требует от вас революция»[1103].

Один штрих к биографии начальника Виндавской железной дороги Гринчука-Лукашевича. В 20-е годы, находясь в эмиграции во Франции, он станет членом-основателем и секретарём масонской ложи «Гермес» и членом ложи «Друзей любомудрия».

Получив приказ от Гринчука-Лукашевича, Зубрилин вызвал инженера депо Н. Ф. Шуравского, и они стали планировать, как задержать поезд. Далее В. И. Миронов приводит следующий документ: «Из донесения в штаб корпуса войск Всероссийской Чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией и спекуляцией при Совете Народных Комиссаров: «Я, сотрудник Всероссийской Чрезвычайной Комиссии, уполномоченный штаба Главного Управления войск Внутренней Охраны Республики и член РСДРП(б) (Московская организация, членский билет № 624) Симонов Глеб Петрович настоящим свидетельствую, что тов. Зубрилина Ивана Ивановича знаю с 1916 года. Он в то время занимал должность начальника станции Дно Московской Виндаво-Рыбинской железной дороги, где как в начале, так и в момент февральской революции 1917 года, с немногими верными долгу революции товарищами принимал горячую активность в свержении самодержавия. […] Тов. Зубрилиным была составлена подложная путевка (путевой лист), и навстречу поезду Николая был отправлен товарный поезд. А вслед за этим поездом тов. Зубрилин лично с некоторыми товарищами сел на паровоз и отправился со станции вдогонку, чтобы в пути разбить отправленный поезд, дабы загромоздить путь… Но жандармерия заметила… и за станцией на стрелках, наставив револьверы, остановила паровоз. Тем не менее, поезд, отправленный ранее, прибыл на соседнюю станцию с подложной путевкой.

Пока жандармы «разбирались» с паровозом Зубрилина, события развивались так. Получив фиктивную поездную путевку о разрешении занятия перегона Дно — Полонка, навстречу царскому литерному поезду с целью организовать крушение в 13 часов из депо вывел свой паровоз машинист Алексей Суворов. С этой бригадой выехали заместитель начальника депо инженер Н. Ф. Шуровский и главный кондуктор, а к паровозу прицепили балластную вертушку. Стрелочник входных стрелок станции Полонка заметил в темноте приближающийся поезд, самовольно расшил стрелку и перевел на тупик, а сам с сигналом бросился навстречу литерному поезду. Стрелочник знал только одно, что поезд обычный пассажирский, светский, а кто в нем ехал, естественно, знать не мог. Он выполнял свои обязанности, находясь под страхом личной ответственности, под страхом быть судимым…

Паровоз с балластной вертушкой влетел в тупик и остановился. Паровозной бригады и заместителя начальника депо на нем не оказалось. Они, открыв регулятор перед самой станцией Полонка, покинули паровоз…»[1104].

В целом приводимая В. И. Мироновым информация вполне похожа, за исключением некоторых деталей, на правду. Зубрилин пытался остановить литерный поезд возле станции Полонка. Станция Полонка находится примерно в 60 км от Дно. Если попытка остановить поезд была осуществлена в 13 часов, то с учётом того, что литерный поезд шёл медленнее чем обычно, примерно со скоростью 80 км в час, а попытка крушения, конечно, заставила поезд остановиться и какое-то время находиться без движения, то его прибытие в Дно в 15 часов вполне укладывается в обозначенный временной отрезок.

Но если исходить из приводимых в книге В. И. Миронова данных, то получается, что остановить поезд в Полонке злоумышленникам не удалось. Несмотря на это, чекист Симонов утверждает, что императорский поезд был всё-таки задержан, но задержан в самом Дно. «1-го марша 1917 года, — писал Симонов, — на станцию Дно прибыли представители ревкомов из Пскова и Великих Лук и наложили арест на царя Николая II и его свиту. Поздно вечером военному коменданту полковнику Фрейману с большим трудом удалось отправить арестованных в Псков, где последний царь из династии Романовых отрекся от престола».

Насчёт «представителей ревкомов» Симонов явно ошибался. 1-го марта, как и вообще в 1917 году, их ещё не существовало. Скорее всего, чекист имел в виду представителей исполкома, но 1-го марта, конечно, он был в единственном числе в Петрограде. В этом отрывке гораздо интереснее представляется упоминание о неком военном коменданте полковнике Фреймане, который, если верить чекисту Симонову, отправил арестованного Государя в Псков. Вполне возможно, речь идёт о полковнике Карле Владимировиче фон Фреймане, бывшем командире 85-го пехотного Выборгского полка. Фон Фрейман был участником Восточно-Прусской операции 1914 года, награждён Георгиевским оружием, был ранен. После 1915 года данные о его прохождении службы не известны. Но известно, что в 1917 полковник с семьей переехал в Новгород. 11-го марта 1917 года, то есть сразу после переворота, наблюдается карьерный взлёт фон Фреймана: присваивают звание генерал-майора и назначают командиром 192-й пехотной дивизией. При большевиках работал писарем. Как враг советского режима был арестован и заключен в тюрьму. Скончался от болезни.

Во всяком случае, появление этого старшего офицера весьма интересно. Он явно не был одним из посланников Бубликова, которые тоже участвовали в захвате поезда. Мы видим, что Фрейман с трудом отбил поезд от посланников Совета. Тем не менее, он действовал тоже враждебно по отношению к императору. Отправляя царский поезд в Псков, Фрейман выполнял задание другой силы.

Не исключено, что при захвате поезда применялось огнестрельное оружие. Полковник Пронин вспоминал, что когда императора привезли 4-го марта в Ставку в Могилёв, то он, Пронин, глядя на вагон, в трёх шагах от него находившийся, видел, что тот «был поражен большим на нем количеством каких-то царапин и изъянов. Покраска местами как бы потрескалась и большими слоями поотваливалась — «будто следы от попавших в него мелких осколков снарядов», — мелькнула мысль»[1105].

В 15 часов 45 минут в императорский поезд пришла телеграмма от Родзянко: «Станция Дно. Его Императорскому Величеству. Сейчас экстренным поездом выезжаю на ст. Дно для доклада Вам Государь о положении дела и необходимых мерах для спасения России. Убедительно прошу дождаться моего приезда, ибо дорога каждая минута. Председатель Государственной Думы Родзянко»[1106].

Любопытно, что Родзянко в своей телеграмме Государю подписывается как председатель уже фактически не существующей Государственной Думы, а не как председатель ВКГД, ставшего тогда уже фактическим революционным правительством.

Не будем пока касаться ни текста этой телеграммы, ни причины её отправки. Здесь важно отметить другое. Начиная со станции Дно, контроль над передвижением императорских поездов переходит к генералам верховного командования. Не случайно Воейков направил свою телеграмму генералу Алексееву, прося его обеспечить беспрепятственный проезд до Пскова. Однако эти генералы действовали не сами по себе, а в тесном единении с Родзянко.

Между тем, очевидно, что в Дно со стороны Родзянко готовилась попытка заставить императора либо отречься от престола, либо ввести «Ответственное министерство» с Родзянко во главе. В связи с этим весьма любопытна телеграмма, отправленная генералом А. А. Брусиловым 1-го марта в 19 часов на имя графа В. Б. Фредерикса для передачи императору Николаю II. Брусилов посылал свою телеграмму в Дно, не зная ещё, что императорский поезд уже подошёл к Пскову. В своей телеграмме Брусилов писал: «По долгу чести и любви к Царю и Отечеству, обращаюсь к Вашему Сиятельству с горячей просьбой доложить Государю Императору мой всеподданнейший доклад и прошение признать совершившийся факт и мирно и быстро закончить страшное положение дела. Россия ведёт грозную войну, от решения которой зависит участь и всего нашего Отечества и Царского Дома. Во время такой войны вести междоусобную брань совершенно немыслимо, и она означала бы безусловный проигрыш войны, к тому времени, когда вся обстановка складывается для нас благоприятно. Это угрожает безусловной катастрофой и во внутренних делах»[1107].

Какой «свершивший факт» просил царя признать Брусилов? Почему это решение должно было предотвратить «междоусобную брань»? Эти же аргументы мы будем слышать через сутки, когда генералы Ставки будут настаивать на даровании «Ответственного министерства», а потом и на отречении императора от престола. Поэтому можно быть уверенным, что в телеграмме Брусилова речь шла о том же, о чём будет настаивать перед Государем генерал Рузский 2-го марта: об «Ответственном министерстве» или отречении. Из текста телеграммы Брусилова следует, что он знал о том, что должно было произойти на станции Дно и думал, что то, что должно было произойти — состоялось. Поэтому Брусилов убеждает императора подчиниться обстоятельствам. В этом и весь смысл его телеграммы.

Предположение, что император Николай II был лишён свободы на станции Дно, находит многочисленные подтверждения в высказываниях и воспоминаниях участников тех событий.

Генерал Спиридович вспоминал, что 1-го марта в конце дня он позвонил бывшему директору Департамента полиции, сенатору С. П. Белецкому, ожидавшему с минуты на минуту ареста. «Тоном убитого, совершенно расстроенного человека, видимо от душивших его слёз, Белецкий сообщил, что он только что узнал, что в Думе решено добиваться отречения Государя. Всё кончено. Бедный Государь. Отречение уже только дело времени. Поезд Государя уже задержан»[1108].

Генерал К. И. Глобачёв вспоминает, что 1-го марта он находился в Царском Селе. «Ожидавшийся из Могилёва царский поезд не прибыл. Распространился слух, что Государь арестован и в Царское не прибудет»[1109].

Полковник В. М. Пронин 1-го марта вечером находился в Могилёве в Ставке: «В городе уже ходили разного рода тревожные версии и слухи об аресте Государя»[1110].

Княгиня Е. А. Нарышкина 1-го марта записала в свой дневник: «Тревога невыразимая — где Государь? Говорят, его задержали в Бологом. От него нет никаких известий»[1111].

Княгиня О. В. Палей о событиях 1-го марта писала: «В восемь утра за великим князем [Павлом Александровичем] прислали автомобиль — ехать на станцию встречать Государя. Тот должен был прибыть в восемь тридцать. Великий князь ожидал на вокзале, в императорском павильоне. Спустя некоторое время он вернулся в крайней тревоге. Государь не приехал! На полпути из Могилёва в Царское революционеры во главе с Бубликовым остановили царский поезд и направили его в Псков»[1112].

Генерал А. И. Спиридович вспоминал, что 1-го марта в Царском Селе все ожидали приезда Государя. «В 5 часов (вечера — П. М.) пришла первая весть: поезд Государя задержан, императора в Царское Село не пустят»[1113].

Императрица Александра Феодоровна, не имея никаких сведений от своего супруга, пишет ему 1-го и 2-го марта два очень похожих друг на друга письма (№ 650 и № 651) с целью, чтобы хоть одно из них дошло до адресата. В них есть такие строки: «Это — величайшая низость и подлость, неслыханная в истории, — задерживать своего Государя. […] Они подло поймали тебя, как мышь в западню»[1114].

Но самыми выразительным является распоряжение Родзянко, данное им после своего отказа приехать на станцию Дно для свидания с императором. «Императорский поезд, — указывал Родзянко Ломоносову, — назначьте, и пусть он идёт со всеми формальностями, присвоенными императорским поездам»[1115].

Совершенно ясно, что раз Родзянко давал разрешение на отправление литерного поезда, да ещё указывал на соблюдение необходимых формальностей, значит именно от него, Родзянко, зависело, двинется царский поезд дальше, или нет.

Вот почему сведения о том, что император якобы не дождался Родзянко в Дно, что он якобы ему передал, что будет ждать его в Пскове, являются дезинформацией. Это Родзянко приказал отправить литерные поезда из Дно в Псков, и это Родзянко сам отменил свой приезд к императору.

В 19 часов 30 минут свитский поезд прибыл в Псков. Около 20 часов на запасном пути псковского вокзала мягко остановился собственный поезд Его Величества. Начался последний акт трагедии.

1-е марта. Петроград. Родзянко, Ставка и Совет: борьба за захват императора

События, происшедшие с императорскими поездами на пути Бологое — Псков, отражали борьбу, развернувшуюся между группой Родзянко и Ставкой с одной стороны и представителями Совета с другой. Целью этой борьбы был контроль над литерными поездами и над Государем, а, в конечном счёте, утверждение у власти одной из противоборствующих сторон.

Когда ночью 1-го марта Родзянко решил ехать к царю в Бологое, им был приготовлен текст манифеста об отречении, который, по словам Шидловского, написал Милюков. К сожалению, текста этого проекта манифеста не сохранилось. Однако в самом его существовании сомневаться не приходится. Английский посол Дж. Бьюкенен сообщал 1-го марта лорду Бальфуру, что «Дума посылает в Бологое делегатов, которые должны предъявить императору требование отречения от престола в пользу сына»[1116].

Шидловский утверждает, что этот манифест заключал в себе два абзаца: первый об отречении Государя от престола и второй о передаче его сыну. Разумеется, в проекте манифеста должен был быть ещё и третий абзац об утверждении парламентского строя во главе с Родзянко. Вместе с Родзянко на станцию Бологое должен был отправиться Чхеидзе с вооружённым отрядом от Совета (Чхеидзе именовал его «красной гвардией»), который должен был арестовать императора. Однако в процессе обсуждения этого проекта с Н. С. Чхеидзе и руководством Совета выяснилось, что они соглашаются только на первую часть манифеста, то есть на отречение царя от престола, и категорически выступают против второй его части, то есть передачи престола цесаревичу Алексею. На это в свою очередь Родзянко и Шидловский заявили, что такого отречения они Государю не повезут, «так как считают невозможным предложить ему бросить престол на произвол судьбы, не указывая преемника»[1117]. На самом деле подлинной причиной этих слов Родзянко была вовсе не забота о судьбе русской монархии, а чёткое понимание, что простое отречение, без передачи престола малолетнему наследнику, будет означать окончательное утверждение у власти Совета.

Выслушав отказ, Чхеидзе заявил, что в таком случае они Родзянко никуда не пустят. Наметилось явное противостояние между группой Родзянко и Советом. Скорее всего, именно в этот момент на имя Родзянко из Ставки поступила следующая телеграмма начальника штаба генерала Алексеева. В этой телеграмме за № 1845 Алексеев извещает: «По полученным сведениям литерные поезда не пропускаются на Дно и дальше. Последняя мера […] совершенно недопустима. Прошу срочного распоряжения о безотлагательном пропуске литерных поездов»[1118].

Судя по тому, что в этой телеграмме речь идёт о недопущении литерных поездов в Дно, то можно сделать предположение, что она отправлена до 15 часов.

Читая эту телеграмму, можно сделать вывод, что генерал Алексеев возмущён действиями Родзянко. Однако следует обратить внимание на время рассылки этой телеграммы главнокомандующим фронтами. Главнокомандующему Северным фронтом копия телеграммы была послана в 20 ч. 45 м., главнокомандующему Западным фронтом — в 21 ч. 18 м., главнокомандующему Юго-Западным фронтом — в 21 ч. 59 м., командующему войсками в Румынии — в 4 часа 40 м. утра 2-го марта[1119].

Когда Алексеев рассылал эти копии по фронтам, литерные поезда были уже в Пскове. Какой смысл был в этой рассылке с требованием пропустить литерные поезда «в Дно и далее»? Может быть, Алексеев не знал, что поезда прибыли в Псков? Как свидетельствуют документы — знал. Уже в 19 часов 43 минуты во время разговора по прямому проводу генерал Лукомский, находившийся в Ставке, на вопрос генерала Квецинского, находившегося в штабе Западного фронта, «где находится в данную минуту Государь», ответил: «Государь в данную минуту в Пскове»[1120]. А позже начальник штаба Северного фронта генерал Ю. Данилов доложил Алексееву: «Оба литерных поезда в Пскове»[1121].

Лукомский постоянно общался с Алексеевым, и предположить, чтобы генерал-квартирмейстер штаба не доложил своему непосредственному начальнику о том, что в Псков прибыл император — невозможно.

Для чего же Алексеев рассылал свои запоздалые телеграммы командующим фронтами? На наш взгляд, рассылка была делом вторичным. Она преследовала двоякую цель: обозначить линию Ставки, что контроль за литерными поездами принадлежит военному руководству, и обозначить «монархизм» Алексеева, который 1-го марта 1917 года всё же не был полностью уверен в окончательном низложении императора Николая II. Но главная задача телеграммы, посланной Родзянко, заключалась совсем в другом. Наверняка, её отправление было оговорено Алексеевым с Родзянко заранее. Задача телеграммы была помочь Родзянко в его противостоянии с Советом. Алексеев пишет Родзянко, но его угрозы и возмущение относятся явно не к нему. «Высшие чины и армия, — телеграфировал Алексеев, — свято выполняют в своей массе долг перед Царём и Родиной согласно Присяге»[1122].

Этот тон был аналогичен всем воззваниям Родзянко, который до конца соблюдал монархическую риторику, прикрывавшую заговорщическую деятельность. Получив подобную телеграмму, Родзянко мог показать её Чхеидзе и его советским соратникам, с намёком, или даже прямой угрозой, что армия придерживается его, Родзянко, линии. Отказ от линии, или противодействие ей, мог бы означать для Совета, что верхушка армии примет сторону Родзянко, а это могло бы означать, что Ставкой будет предпринята реальная, а не бутафорская попытка навести в Петрограде порядок. Конечно, Алексеев на этот шаг, скорее всего, не пошёл бы, так как слишком много его связывало с людьми из левого крыла. Но попугать таким развитием событий он мог. Во всяком случае, когда член Исполкома Совета Н. Н. Суханов (Гиммер) заявил, что «Родзянко пускать к царю нельзя», то из правого крыла Таврического дворца «для урегулирования вопроса был прислан некий полковник»[1123].

Вполне возможно, что этот «некий полковник» и зачитал членам Исполкома телеграмму генерала Алексеева. «Через короткое время, — вспоминает Суханов, — в комнату влетел бледный совершенно истрёпанный Керенский. На его лице было отчаяние. «Что вы сделали?.. — заговорил он прерывающимся, трагическим шёпотом. — Родзянко должен был ехать, чтобы заставить Николая подписать отречение, а вы сорвали это… Вы сыграли на руку монархии»[1124].

Керенский понимал, что начинать противостояние с армией на подконтрольной ей территории — невозможно. Поэтому весь вопрос с отречением надо было бы решить до попадания литерных поездов на эту территорию. Последней станцией, на которой это было возможно, являлась станция Дно. Если бы Совет согласился с проектом манифеста Родзянко и выделил бы своих депутатов во главе с Чхеидзе, против чего Родзянко, Шидловский и остальные совершенно не возражали, то отрёкшийся и арестованный царь был бы доставлен в Петроград главой Государственной Думы в окружении отряда Исполкома Совета. Конечно, для Керенского это был не лучший вариант, так как его главная задача, полное свержение монархии, не была бы осуществлена. Однако наверняка Керенским и его соратниками были продуманы варианты действий в случае подобного развития событий.

Но ход Родзянко с привлечением Ставки, по всей видимости, не входил в эти варианты. Если поезда уходили в Псков под контроль Алексеева и Рузского, то это означало, что Родзянко и Ставка, а не Совет будут играть свою партию. Что решит Родзянко вкупе с генералами, никто знать не мог. С Родзянко и генералами надо было договариваться.

Как известно, Керенский входил и в ВКГД, и в Исполком Совета. Однако главная его власть заключалась не его членством в этих двух организациях. Подлинная власть Керенского была масонской. Уже в 30-е годы масон Л. Д. Кандауров в своей записке для парижской ложи «Астрея» утверждал: «Перед Февральской революцией Верховный Совет поручил, ложам составить список лиц, годных для новой администрации, и назначить в Петрограде, на случай народных волнений, сборные места для членов лож. Всё было в точности исполнено, и революционным движением без ведома руководимых руководили в значительной степени члены лож или же им сочувствующие»[1125].

Керенский, как Генеральный секретарь «Великого Востока народов России», безусловно, стоял за спиной членов этой же масонской ложи Чхеидзе и Суханова, когда те отвергали проект манифеста, составленный Родзянко и Милюковым. Но именно как глава «Великого Востока» Керенский дал отбой руководству Совета и был вынужден на словах поддержать Родзянко.

Тем не менее, на словах отказываясь от планов своих масонских собратьев по Совету, Керенский на самом деле отдал распоряжение другому члену Исполкома и тоже масону Бубликову начать энергичные действия по захвату поезда. Это утверждение вытекает из полной подчинённости Бубликова Керенскому, подчинённости как члену руководства ВКГД и Исполкома, а самое главное подчинённости ему как руководителю «Великого Востока». Захват поезда, в таком случае, виделся Керенскому как повторение ситуации с захватом Таврического дворца 27-го февраля 1917 года, когда Родзянко был вынужден утверждать состав созданного Временного Комитета под дулами вооружённых людей Керенского. В Дно Керенский думал совершить то же самое: захватить поезд и ждать Родзянко. Когда Родзянко приехал бы, то ему пришлось бы вести переговоры с императором об отречении в окружении «красной гвардии» Исполкома. По всей видимости, возле станции Дно императорский поезд был остановлен подконтрольными Исполкому силами. Но Родзянко, который уже направил царю телеграмму и который был уже готов ехать, заранее узнал о событиях около Дно и сумел призвать на помощь Ставку. Скорее всего, упомянутый полковник Фрейман был не один и действовал по поручению командования Северного фронта.

Ю. В. Ломоносов вспоминает, что весь день 1-го марта Родзянко вёл «переговоры по военному проводу с генералом Рузским. До этого Комитет Думы никоим образом не мог найти понимание с Советом относительно того, что должно было быть сделано с царем»[1126].

Сказано вполне откровенно и объясняет, почему после переговоров с Рузским Родзянко направил свою телеграмму в Дно. Родзянко был уверен в том, что ситуация будет контролироваться там армией. Однако, по всей видимости, Совет после провала захвата императорского поезда его людьми попытался достичь с Родзянко компромисс. Судя по всему, этот компромисс, при посредничестве Ставки, достичь удалось. Ломоносов вспоминает, что во второй половине дня 1 — го марта Бубликов ему сообщил: «Очень важная встреча сейчас продолжается между Комитетом Думы и Советом Рабочих Депутатов, Родзянко не может сейчас уехать, но передаёт, чтобы вы держали для него поезд. Мы получили ответ от генерала Рузского из Пскова. Он сказал, что он исполнит свой долг перед Родиной… Армия с нами»[1127].

После согласия Рузского включиться в игру и гарантировать задержку императора в Пскове, у Родзянко отпала необходимость ехать в Дно, а у Совета отбивать царский поезд. После этого Родзянко спокойно отдал распоряжение пропустить литерные поезда в Псков. Создаётся такое впечатление, что генерал Алексеев решил, как бы всю ответственность за задержание царя в Пскове возложить на Рузского, а самому руководить событиями из-за занавеса. Алексеев, отлично зная, что император уже находится в Пскове, слал на его имя телеграммы в Царское Село. Так, 1-го марта днём Алексееву пришла телеграмма от морского министра адмирала И. К. Григоровича, в которой тот сообщал о волнениях в Кронштадте. Григорович просил Алексеева отправить эту телеграмму императору в Царское Село, так как прямого сообщения у него с Царским Селом не было. Алексеев выполнил эту просьбу Григоровича и отправил телеграмму по назначению в 17 часов 19 минут. Можно предположить, что Григорович мог не знать о том, что царя нет в Царском Селе. Но Алексеев отлично знал, что императорские поезда направляются в Псков и что Николай II никак не может быть в Царском. Тем не менее, начальник штаба и генерал-квартирмейстер Лукомский продолжали отправлять на имя Его Величества в Царское Село одну телеграмму задругой. В 17 часов 14 минут Алексеев отправляет царю телеграмму о перерыве сообщения между Петроградом и Финляндией. В 17 часов 53 минуты ушла телеграмма от начальника Морского Генерального штаба адмирала А. И. Русина, в 18 часов 13 минут — ещё одна телеграмма от адмирала Русина.

В 22 часа генерал Лукомский передаёт распоряжение Алексеева: «Наштаверх просит пока не посылать ответов на такие телеграммы до пропуска царского поезда в Царское Село и до последующего указания от Государя. Пока литерные поезда стоят в Пскове»[1128].

Но, посылая эту телеграмму, и Алексеев, и Лукомский отлично знали, что императорский поезд в Царское Село не пойдёт. Ещё в 20 часов 05 минут Лукомский получил из Пскова от генерал-квартирмейстера штаба армий Северного фронта генерал-майора В. Г. Болдырева телеграмму следующего содержания: «Весьма вероятно, что литерные поезда из Пскова не пойдут, так как задержка в Луге»[1129].

Телеграмма эта была отправлена Болдыревым в 19 часов 55 минут, то есть сразу же после прибытия собственного императорского поезда в Псков. Это говорит о том, что задержка литерных поездов была продумана военными заговорщиками заранее, а объяснялась она опять революционными волнениями, только теперь в Луге.

На самом деле в Луге, как и в Любани, как и в Тосно, никаких волнений не было. Революционная пропаганда описывала в красках, как в Луге солдаты Лейб-гвардии Бородинского полка, ехавшие на подавление революционного Петрограда, перешли на сторону народа. Однако ротмистр Н. В. Воронович, воспитанник Пажеского корпуса, камер-паж вдовствующий императрицы Марии Феодоровны, ставший эсером и сторонником Керенского, рассказывал, как он и двое его товарищей-офицеров разыграли целую комедию на вокзале Луги, когда под угрозой артиллерийского огня из несуществующих батарей остановили состав с 1500 солдатами и офицерами. После чего, по рассказам Вороновича, в офицерский вагон вошли члены Военного комитета Думы и приказали им уезжать обратно. При этом офицеры и солдаты были разоружены. После чего офицеры полка отдали приказ возвращаться в Псков[1130].

«После отхода эшелонов, — пишет Воронович, — в Петербург была послана краткая телеграмма о том, что бородинцы были нами разоружены».

«Краткая телеграмма, — заключает С. П. Мельгунов, — очевидно и превратила разоружение в «бунт»[1131].

Нельзя не согласиться с С. П. Мельгуновым, что никакого бунта в Луге не было. Но утверждение Вороновича о «разоружении» — совсем не очевидно. Очевидно другое: Воронович и его офицеры действовали не только с согласия Военного комитета из Петрограда, но и штаба Северного фронта. Развлекая читателей бутафорскими картонными пушками, которые он направил на вооружённый до зубов Лейб-гвардии Бородинский полк, Воронович, безусловно, скрывает правду. Гвардейские офицеры не были институтками, и картонные пушки от настоящих они бы отличили. Трусами они тоже не были и разом прекратить мизансцены Вороновича они тоже, конечно бы, смогли. Но вот если Воронович вместо бутафорских пушек передал им приказ Рузского или Иванова ничего не предпринимать и возвращаться обратно, такой приказ офицеры выполнили бы. Можно не сомневаться, что такой приказ у Вороновича был.

О том, что всё, что рассказано Вороновичем, есть плод его мифотворчества, свидетельствуют документы военных телеграмм. В 1 час 10 минут 2-го марта генерал Лукомский получает телеграмму от генерала Болдырева, того самого, что объяснял невозможность отправления царских поездов «осложнениями в Луге», со следующим сообщением: «У нас есть сведения, что гарнизон Луги перешёл на сторону Комитета. Эшелоны с войсками, предназначенные в распоряжение генерал-адъютанта Ивановазадержались царским поездом между Двинском и Псковом (выделено нами — П. М.). В виду событий в Луге возникает вопрос об их обратном возвращении (выделено нами — П. М.), о чём Главкосев будет иметь всеподданнейший докладу Государя»[1132].

2-го марта в 2 часа 02 минуты генерал Лукомский по поручению генерала Алексеева отправил начальнику штаба Западного фронта генерал-лейтенанту М. Ф. Квецинскому и начальнику штаба Северного фронта генералу Данилову телеграмму: «Вследствие невозможности продвигать эшелоны войск, направляемых к Петрограду далее Луги, и разрешения Государя Императора вступить главкосеву в сношения с председателем Государственной Думы и Высочайшего соизволения вернуть войска в Двинский район, Начштаверх просит срочно распорядиться те части, кои ещё не отправлены, не грузить, а те, кои находятся в пути, задержать на больших станциях»[1133].

Нас не должно смущать, что в период с 1-го по 8-е марта включительно многие действия Ставки прикрывались Высочайшим именем. Надо помнить, что в это время император Николай II был уже лишён свободы. И приписки типа тех, что делал в своей телеграмме Лукомский о «высочайших соизволениях», были не более чем камуфляжем. Между тем, исходя из обмена телеграмм между представителями верховного командования, мы можем убедиться, что ни в какую Лугу никакие войска не приходили, никто их не разоружал, а они были отправлены обратно после разговора Рузского с Родзянко. Миф о Луге нужен был генералам для того, чтобы продолжать удерживать Государя в Пскове.

Весьма примечательно, что уже после февральского переворота, в июне 1917 года, генерал Рузский, рассказывая великому князю Андрею Владимировичу об обстоятельствах, при которых император Николай II был лишён власти, остановился на своём разговоре по прямому проводу с Родзянко вечером 1-го марта. В этом разговоре Родзянко сообщил Рузскому о том, что в Луге эшелон присоединился к восставшим. «Это он соврал, — прокомментировал слова Родзянко генерал Рузский — Эшелон в Луге не взбунтовался, я об этом имел уже точные сведения»[1134].

Но вернёмся к телеграммам Алексеева в Царское Село. Как известно, 1-го марта революционным правительством была прервана телеграфная связь между Ставкой и Царским Селом. Алексеев с возмущением указывает на это в телеграмме Родзянко[1135]. Возникает вопрос: куда и зачем отправлял телеграммы на высочайшее имя генерал-адъютант Алексеев?

Посылка этих телеграмм объясняется, скорее всего, тем, что Алексеев предполагал, что «дарование» «Ответственного министерства», или отречение царя состоится на станции Дно. А затем император, от которого добьются того или другого решения, будет отправлен через Псков в Царское Село. Кроме того, Алексеев не любил Рузского и не доверял ему, как, впрочем, и наоборот. До конца просчитать, как поведёт себя Рузский и на чью сторону в конце концов переметнётся, Алексеев не мог.

Когда же выяснилось, что в Дно никакого решения не состоялось и что действия переносятся в Псков, а Рузский полностью на стороне заговора, Алексеев прекратил отсылку этих телеграмм.

Таким образом, руководство Ставки, и прежде всего Алексеев и Лукомский, вели двойную игру. Изображая, с одной стороны, свою полную неосведомлённость о маршруте царских поездов, они, с другой стороны, тайно руководили им, выполняя волю революционного центра.

«Так осуществлялся давно задуманный план, — писал генерал Спиридович, — добиться реформы и отречения Государя. План, к которому различные лица и группировки шли различными путями. План, который был известен генералам Алексееву, Брусилову, Рузскому и великому князю Николаю Николаевичу. Заговорщический план, о котором названные лица не только не предупредили императора, генерал-адъютантами которого они состояли и вензеля которого они носили на своих погонах, но в осуществлении которого они приняли самое активное участие в самый критический, решительный момент»[1136].

Любопытно, что, начиная с событий в Дно и до прибытия литерных поездов в Псков, к контролю за их передвижением активно подключается полковник Барановский — зять Керенского. Именно через Барановского Алексеев будет передавать императору телеграммы с настойчивыми «просьбами» об уступках.

Когда императорский поезд прибыл в Псков, Родзянко решил, что теперь давление на царя с требованием политических уступок переходит к военным. 1-го марта в 20 часов 30 минут Родзянко направил на имя Государя следующую телеграмму, которая была принята в 21 час 40 минут того же дня. «Псков. Его Императорскому Величеству. Чрезвычайные обстоятельства не позволяют мне выехать, о чём доношу Вашему Величеству. Родзянко»[1137].

Родзянко был уверен, что военные круги будут и дальше поддерживать его линию. Однако ему вскоре пришлось глубоко разочароваться в своей уверенности.

1-е марта. Конец экспедиции генерала Иванова

Генерал Н. И. Иванов отправился со своим отрядом из Могилёва 28-го февраля 1917 года в 13 часов дня. Некоторые исследователи, впрочем, ссылаются на зафиксированное Ставкой время отправления Иванова в 10–00 28-го февраля[1138]. Однако к этой записи надо относиться очень осторожно: генералитету было выгодно, чтобы было указано как можно более раннее время отправления эшелонов.

Поездка проходила спокойно. Между тем солдаты и офицеры Георгиевского батальона совершенно не знали поставленной им задачи. Никакой разъяснительной работы с ними не велось. Им говорили только, что они должны будут охранять царскую семью[1139]. Показания генерала Ануткина ВЧСК Временного правительства о том, что командир георгиевцев генерал-майор И. Ф. Пожарский перед отъездом заявил солдатам, что он не даст им стрелять в народ, даже если такую команду даст сам Иванов, следует отнести к домыслам Ануткина, сделанных с испугу.

В 6 часов вечера 1-го марта Иванов с отрядом прибыли в Вырицу. Здесь почему-то Иванов остановился и издал приказ. «Приказ главнокомандующего Петроградским военным округом. 1-го марта 1917 года № 1, станция Вырица. Высочайшим повелением от 28-го февраля сего года я назначен главнокомандующим Петроградским военным округом. Прибыв сего числа в район округа, я вступил в командование его войсками во всех отношениях. Объявляю о сем всем войскам, всем без изъятия военным, гражданским, духовным властям, установлениям, учреждениям, заведениям и всему населению, находящемуся в пределах округа. Генерал-адъютант Иванов»[1140].

И ни слова, зачем прибыл, что должен делать, что должны делать все перечисленные военные, гражданские, духовные власти и установления, учреждения, заведения в приказе Иванова нет! Как и нет в нём никаких угроз мятежникам, никаких предупреждений о репрессиях и наказаниях, которые должны были быть неминуемо отражены в приказе «генерала-диктатора». В приказе же генерала Иванова простая констатация факта его прибытия.

Одним из объяснений остановки Иванова в Вырице были волнения в Луге. Но выше мы уже постарались показать всю цену этим объяснениям.

1-го марта вечером генерал Иванов получил от генерала Алексеева телеграмму от 28-го февраля, в которой тот фактически признавал Временное правительство, то есть мятежников, против которых Иванов должен был действовать! Иванов всё понял, и действовать не стал.

О том, как генерал Иванов «подавлял» мятеж, вспоминает баронесса С. К. Буксгевден, которая была свидетельницей приезда Иванова в Царское Село? «Этой же ночью 1-го марта из Ставки прибыл генерал Иванов. Его встреча с императрицей состоялась уже в два часа пополуночи. Генерал Иванов был послан с войсками на подавление мятежа в столице. Свои войска генерал оставил в Вырице, примерно в 20 верстах. Генерал просил разрешения императрицы использовать солдат, защищающих дворец, для охраны тыла — на то время, пока он будет продвигаться к Петрограду с батальоном Святого Георгия. Императрица совершенно обоснованно заметила, что генерал получил всю полноту власти и инструкции от самого императора и потому волен действовать так, как считает нужным. Сама же она не может отдавать никаких распоряжений. Кстати говоря, генерал Иванов так ничего и не сделал. Он оставался со своим батальоном в Вырице и даже не высадил своих солдат из поезда»[1141].

С. П. Мельгунов пишет, что Иванов получил эту телеграмму Алексеева, только когда он уезжал из Царского Села после аудиенции у императрицы Александры Феодоровны. Но свидетели утверждают, что Иванов приехал в Александровский дворец, уже зная о содержании телеграммы.

Генерал Спиридович пишет по этому поводу: «Около полуночи стало известно, что на вокзал прибыл генерал-адъютант Иванов и что эшелоны с его войсками где-то задержали. Появилась надежда узнать что-либо о Государе. Императрица просила генерала приехать во дворец. Генерал Иванов, приехав на вокзал, принял кого-то из представителей города и гарнизона, а также прибывшего из Петрограда полковника Доманевского, назначенного к нему начальником штаба. Доманевский доложил о том, что происходит в Петрограде, и сказал, что вооружённая борьба только осложнит положение. На вокзале Иванову была вручена следующая телеграмма от начальника штаба Алексеева [далее идёт текст телеграммы от 28-го февраля — П. М.]. По этой идиллической телеграмме было ясно, что Ставка благожелательно настроена к революционному правительству и признаёт даже его министров. […] Телеграмма Алексеева свите (императрицы — П. М.) была известна, т. к. она передавалась Иванову через дворцовую телеграфную станцию»[1142].

Последнее утверждение очень странное, так как телеграфная и телефонная связь Царского Села, тем более дворцовой станции, со Ставкой была прервана в 11 часов утра 1-го марта.

После аудиенции у Государыни в 2 часа 30 минут ночи генерал Иванов заявил собравшимся, что ничего предпринимать не будет, так как «императрица против этого». Это была неправда. Великий князь Николай Михайлович, который 1-го марта самовольно вернулся в Петроград из ссылки и активно включился в дело свержения династии своих предков, писал, что Государыня «уверяла генерала, что энергичными действиями он может восстановить порядок в Петрограде»[1143].

Получив отказ Иванова, императрица попросила его отвезти Государю её письмо. Иванов отказался исполнить и эту просьбу императрицы.

Затем генерал Иванов отправился на Царскосельский вокзал. Там ему была вручена телеграмма из Ставки, от имени императора Николая II: «Царское Село. Надеюсь, прибыли благополучно. Прошу до моего приезда и доклада мне никаких мер не принимать. Николай. 2 марта 1917 г. 0 часов 20 минут».

По сей вероятности, к этой телеграмме царь не имел никакого отношения. Однако она давала генералу Иванову отличный повод вернуться в Вырицу Оттуда он послал генералу Алексееву телеграмму: «Ночь на 2-е марта ночую в Вырице, Генерал-адъютант Иванов»[1144].

2-го марта, находясь в Вырице, Иванов получил телеграмму от Гучкова, отправлявшегося в Псков к царю. «Еду в Псков, примите все меры повидать меня либо в Пскове, либо на обратном пути из Пскова в Петроград. Распоряжение дано о пропуске вас в этом направлении»[1145].

«Рад буду повидать вас, — отвечал заклятому врагу императора «диктатор» и «усмиритель», которому те, кого он должен был усмирять, разрешали проехать в Петроград, —мы на ст. Вырица».

Однако Гучков предложил встретиться не в Вырице, а на станции Гатчина-Варшавская. Иванов поехал в Гатчину, но был остановлен на станции Сусанино, и после полученных телеграмм от Бубликова, в которых последний очень посоветовал «не двигаться из Вырицы», в неё и вернулся.

2-го марта в 21 час 40 минут генерал Рузский направил Родзянко телеграмму, в которой от имени императора сообщил о приказе отозвать генерала Иванова с должности главнокомандующего Петроградским военным округом[1146]. «Карательный поход» закончился.

Великий князь Николай Михайлович, оценивая результаты этого «бумажного похода», писал: «Карательная экспедиция сделалась водевилем, и позднее он (Иванов — П. М.) понял, что вся эта инсценировка была созданием рук Гучкова и Алексеева, чтобы усыпить возможное беспокойство императора и чтобы создать себе отчёт об истинном настроении войск Царскосельского гарнизона»[1147].

Великий князь явно недооценивал генерал-адъютанта Иванова. В этом водевиле он с самого начала играл не главную, но вполне осознанную роль.

1-е марта. Александровский дворец. Комбинация с великокняжеским манифестом в планах Родзянко

Утром и днём 1-го марта Родзянко в последний раз попытался утвердиться у власти путём комбинации с введением «Ответственного министерства» при возведении на трон малолетнего цесаревича и регентстве великого князя Михаила Александровича. В последний раз Родзянко пытался играть хотя бы условно, но самостоятельную роль. Уже 2-го марта он будет полностью идти в фарватере политики Керенского и Гучкова.

Между тем, наступившее утро 1-го марта не принесло успокоения в Александровский дворец. Императрица так и не имела никаких сведений о Государе. В 11 часов утра по приказу члена ВКГД полковника Энгельгардта было отключено телефонное и телеграфное сообщение Царского Села со Ставкой. Императрица пыталась сама выяснить, где находится император. По воспоминаниям полковника Галушкина: «Все попытки установить эту связь не увенчались успехом. По повелению Государыни Императрицы были командированы с письмом Её Величества к Государю Императору два офицера из гарнизона дворца. Письмо Государыни было написано в двух экземплярах и передано офицеру Конвоя хорунжему Грамотину и офицеру Сводного Пехотного полка поручику Соловьеву (коренному офицеру Л.-Гв. Московского полка). Командированные Государыней офицеры должны были в зависимости от обстановки в пути сами выбирать маршрут, разъединяясь в случае нужды. Письма представляли собою маленькие пакетики, не более полутора вершков. Содержания писем никто не знал»[1148].

Утром 1-го марта императрица узнала, что роты Гвардейского Экипажа покинули Александровский дворец. В связи с уходом матросов-гвардейцев воспоминания свидетелей трагических дней разнятся. Юлия Ден пишет, что этот уход произошёл не 1-го, а 2-го марта. Причём, по её словам, Государыня была до глубины души потрясена этим известием. «Её Величество, — пишет Ден, — взволнованно прошептала:

— Лили, войска дезертировали!

Не найдясь, что ответить, я словно оцепенела. Наконец, с трудом выговорила:

— Но почему они это сделали, Ваше Величество? Скажите ради Бога, почему?

— Так приказал их командир, великий князь Кирилл Владимирович. — Затем не в силах сдержать свои чувства, с мукой в голосе, произнесла: — Мои моряки, мои собственные моряки! Поверить не могу.

Но случилось именно так. Гвардейский Экипаж оставил дворец двумя группами — в час и пять утра»[1149].

Однако другой свидетель полковник Галушкин называет другую дату ухода Гвардейского Экипажа и по-другому описывает причины этого ухода. «Утром 1 марта удивила всех весть о том, что батальон Гвардейского Экипажа ушел из дворца. Как потом выяснилось, батальон был отпущен из дворца в село Кузьминское. Позже оказалось, что батальон, согласно полученного приказания из Петрограда, не задерживаясь в Кузьминском, проследовал в Петроград»[1150].

По Галушкину не понятно, кто «из дворца» приказал Экипажу уйти и кто приказал ему из Кузьминок двигаться в Петроград.

Генерал Спиридович более точен. Он пишет, что первые роты ушли 1-го марта, а последние 2-го марта. При этом он вслед за Ден называет инициатором этого ухода великого князя Кирилла Владимировича[1151].

Роль великого князя Кирилла Владимировича в Февральской революции до сих пор вызывает яростные споры. Не вдаваясь в эту тему подробно, мы всё же немного остановимся на ней. Нам кажется, что как обвинители, так и апологеты великого князя при обсуждении его действий в марте 1917 года впадают в крайность. Так как мы считаем, что действия великого князя Кирилла Владимировича в дни переворота отнюдь не были образцом верноподданнического поведения, то тем более необходимо освободиться от целого ряда мифов, которыми окружили Кирилла Владимировича его критики.

Обвинители великого князя считают, что он стремился незаконно захватить трон, воспользовавшись революцией. Утверждение весьма сомнительное и из действий великого князя не вытекающее. Также представляется неправдоподобным, что именно Кирилл Владимирович отдал приказ Гвардейскому Экипажу покинуть Александровский дворец. Как мы помним, такой приказ отдал в ночь с 28-го февраля на 1-е марта генерал Гротен. Как следует из воспоминаний Галушкина, то и приказ последним ротам покинуть Царское Село тоже был отдан «из дворца», атам явно великого князя не было. Великий князь Кирилл Владимирович в дни переворота находился не в Царском Селе, а в Петрограде. В Петрограде также находились части запасных батальонов Гвардейского Экипажа, которые располагались в своих казармах на Екатерининском канале дом № 133.

Поэтому Кирилл Владимирович прибыл в Думу действительно в сопровождении роты Гвардейского Экипажа, но расквартированной не в Царском Селе, а в Петрограде. Остальные две роты Гвардейского Экипажа пришли в Петроград не из Царского Села, а из Кузьминок, куда их направил, по всей видимости, Гротен. В Петроград они пришли 2-го марта, то есть после прихода Кирилла Владимировича в Государственную Думу.

26-го февраля великий князь прибыл к градоначальнику Петрограда генерал-майору А. П. Балку. Балк так описывает встречу с Кириллом Владимировичем: «Не успели еще кончить совещания генералы Беляев и Хабалов, как, проходя по приемной в кабинет, я к немалому удивлению увидал подымающегося по парадной лестнице моей квартиры Великого Князя Кирилла Владимировича. За ним шел растерявшийся швейцар. Увидев меня, Великий Князь поздоровался и выразил желание переговорить совершенно наедине. Я провел Его Высочество незаметно для других через зал моей квартиры в мою малую гостиную. Великий Князь, сохраняя полное спокойствие, сел удобно в мягкое кресло, предложил мне сесть насупротив и ровным, отчетливым, так хорошо всем известным голосом его покойного отца спросил: «Каково, по Вашему, положение?» — «Военный бунт начался с 8 часов утра и до сих пор не только не подавлен, а с каждым часом увеличивается». — «Разве войска из окрестностей не прибыли?» — «На сколько мне известно, прибыли 2 эскадрона, но и они бездействуют». — «Что же будет дальше?» — «Я полагаю, что ночью столица окажется в руках бунтовщиков». Великий Князь задумался, а затем голосом, полным горечи начал говорить»[1152].

К сожалению, на этом месте кандидат исторических наук А. Н. Закатов, который приводит эту найденную им в Гуверском институте цитату, рассказ А. П. Балка прерывает, и нам неизвестно, о чём же говорил далее великий князь.

Между тем, из книги генерала А. И. Спиридовича мы примерно можем себе представить, о чём думал и что мог говорить Кирилл Владимирович. Спиридович пишет, что того же 26-го февраля великий князь прибыл к генералу Хабалову. «В это время приехал В. К. Кирилл Владимирович, Он напал на Хабалова, что тот не дает никаких распоряжений, что делать с Гвардейским Экипажем? Хабалов оправдывался, что Экипаж ему не подчинён. Великий Князь отозвал в сторону Беляева и стал убеждать его принять в Совете министров меры — убрать Протопопова. Убеждал повлиять, чтобы Совет министров что-либо делал. В. Князь доказывал, что правительство бездействует, а революция разрастается. […] Великий же князь проехал в Гвардейский Экипаж. По его приказу и были собраны две роты молодых солдат. Князь сказал патриотическую речь, разъяснил, что роты идут в отряд к Зимнему дворцу, пропустил их церемониальным маршем, поцеловал и перекрестил фельдфебеля Рыбалко, и роты ушли. Мы уже знаем, как эти роты пришли на площадь, как мерзли там, не зная, что делать, и как разошлись»[1153].

Как мы видим, действия Кирилла Владимировича выходили за рамки только организации отпора мятежу. Великий князь давал советы политического характера — убрать Протопопова, которые явно не входили в его компетенцию. При этом мы не видим и активной роли Кирилла Владимировича в организации сопротивления революции. Вряд ли к такому сопротивлению можно отнести патриотическую речь, поцелуи, с благословения и церемониальные марши. А ведь великий князь, видя полную растерянность властей, на правах одного из старших членов династии мог подчинить себе эти власти и оставшиеся верные войска. Известно, что он был человеком лично мужественным и волевым, поэтому у него были все шансы нанести серьёзный удар по мятежу, или даже его подавить. Но великий князь этого не сделал. Всё это, впрочем, вовсе не означает, что Кирилл Владимирович симпатизировал перевороту или заговорщикам. Нет, он был полон решимости покончить с ними. Но эта решимость уступала в нём столь популярным в те годы стремлениям к политической деятельности. В эту деятельность в начале XX века активно втянулась русская аристократия, в том числе и представители династии. Не был свободен от этих устремлений и Кирилл Владимирович. При этом, будучи профессиональным военным, Кирилл Владимирович был совершенно не искушён в вопросах политики. Зато в ней были весьма искушены руководители Думы и в частности Родзянко.

28-го февраля Родзянко предложил великим князьям Павлу Александровичу и Кириллу Владимировичу поставить свои подписи под составленным проектом манифеста, в котором императору Николаю II рекомендовалось ввести в России конституционный строй. По словам английского посла Бьюкенена, со слов великого князя Михаила Александровича, эти подписи требовались от великих князей для того, чтобы «придать просьбе Родзянко [об «Ответственном министерстве»] больше весу». Цель манифеста была вполне определённой: утверждение правительства во главе с Родзянко.

Текст этого проекта был следующим: «Божьей милостью Мы Николай Вторый, Император и Самодержец Всероссийский, Царь Польский, Великий Князь Финляндский и прочая, и прочая, и прочая. Объявляем всем Нашим верным подданным: в твердом намерении переустроить государственное управление в Империи на началах широкого народного представительства, Мы предполагали приурочить введение нового государственного строя ко дню окончания войны.

Бывшее правительство Наше, считая нежелательным установление ответственности министров перед Отечеством в лице законодательных учреждений, находило возможным отложить вообще этот акт на неопределенное время. События последних дней, однако, показали, что правительство, не опирающееся на большинство в законодательных учреждениях, не могло предвидеть возникших волнений и их властно предупредить.

Велика Наша скорбь, что в дни, когда на поле брани решаются судьбы России, внутренняя смута постигла столицу и отвлекла от работ на оборону, столь необходимых для победоносного окончания войны. Не без происков коварного врага посеяна смута и Россию постигло такое тяжкое испытание, но, крепко уповая на помощь Промысла Божья, Мы твердо уверены, что русский народ во имя блага своей родины сломит смуту и не даст восторжествовать вражеским проискам.

Осеняя себя крестным знаменем, Мы предоставляем государству Российскому конституционный строй и повелеваем продолжить прерванные Указом Нашим занятия Государственного Совета и Государственной Думы, поручая председателю Государственной Думы немедленно составить временный кабинет, опирающийся на доверие страны, который в согласии с Нами озаботится созывом законодательного собрания, необходимого для безотлагательного рассмотрения имеющего быть внесенным проекта Основных Законов Российской Империи.

Да послужит новый государственный строй к вящему преуспеянию, славе и счастью дорогой Нам России.

Дан в Царском Селе, марта в 1-й день, в лето от Рождества Христова тысяча девятьсот семнадцатое, Царствования же Нашего двадцать третье»[1154].

К этому времени Родзянко уже находился в давних и тесных контактах как с Павлом Александровичем, так и с Кириллом Владимировичем. Это вовсе не означает, что эти великие князья были участниками заговора. Просто они считали, что своими действиями они помогут вывести ситуацию из тупика и сохранить монархию. Родзянко заявил, что этот манифест будет предложено подписать Государю 1-го марта на вокзале Царского Села сразу же после его возвращения. 28-го февраля поздно вечером текст «великокняжеского манифеста» был подписан великими князьями Павлом Александровичем, Кириллом Владимировичем и Дмитрием Константиновичем. Утром 1-го марта проект манифеста был подписан великим князем Михаилом Александровичем, который, однако, в тот же день в письме к Родзянко попросил снять свою подпись.

В 18 часов 1-го марта великий князь Павел Александрович прислал в Александровский дворец Царского Села императрице Александре Феодоровне проект манифеста для того, чтобы просить императрицу поставить свою подпись под ним.

Накануне вечером, 28-го февраля, Павел Александрович был у императрицы по её просьбе. Тогда, как писал генерал Спиридович, «Государыня встретила великого князя очень сурово и упрекала его за бездействие, за недостаточный надзор за запасными батальонами Гвардии, которые произвели бунт. Он, как старший из великих князей генерал-адъютантов в столице, ничем не проявил себя»[1155].

Манифест был составлен при помощи начальника Царскосельского дворцового управления князя М. С. Путятина. Павел Александрович попросил его отвезти текст манифеста в Александровский дворец. Путятин поехал во дворец и передал текст генералу Гротену. Гротен отправился к императрице и просил её подписать этот текст в отсутствии императора Николая II. «Несмотря на мольбы Гротена, — писала княгиня О. В. Палей, — который, говорят, даже стал перед ней на колени, Государыня отказалась дать подпись»[1156].

Баронесса С. К. Буксгевден вспоминала, что императрица ей сказала, что «хотя она лично и убеждена в необходимости уступок, тем не менее, считает, что подписать сейчас эту бумагу означало бы «поступить вопреки своим собственным убеждениям. Яне правитель, — отметила императрица, — и не имею никаких прав брать на себя инициативу в отсутствии императора. К тому же подобная бумага может оказаться не только незаконной, но и бесполезной»[1157].

То, что понимала и чего не могла себе позволить императрица всероссийская, не понимали и охотно позволяли себе великие князья. Ни Павел Александрович, ни Кирилл Владимирович, ни Дмитрий Константинович не понимали, что как только они, пусть и из-за благих намерений, стали узурпировать самодержавные прерогативы императора, после того, как вступили на путь соглашательства с одним из руководителей мятежа Родзянко, стали участвовать в его сомнительных проектах, то они обрекли себя стать орудием в руках врагов царя и монархии.

При этом нельзя не поразиться прозорливости императрицы Александры Феодоровны. «Великокняжеский манифест» действительно был «незаконной и бесполезной бумагой», немедленно забытой за ненадобностью в конце того же дня 1-го марта, когда политическая конъюнктура стала меняться. «Любопытная бумаженция», — только и сказал П. Н. Милюков, пробежав глазами текст планируемого манифеста.

Уже вечером 1-го марта великий князь Павел Александрович узнал, что планы Родзянко изменились и что больше манифест об «Ответственном министерстве» и конституции не нужен, так как императора Николая II планируют лишить престола. На следующий день 2-го марта встревоженный Павел Александрович пишет письмо великому князю Кириллу Владимировичу: «2-го марта 1917 г. Дорогой Кирилл. Ты знаешь, что я через Н. И. [присяжный поверенный Николай Иванов — П. М.] всё время в контакте с Государственной Думой. Вчера вечером мне ужасно не понравилось новое течение, желающее назначить Мишу регентом. Это недопустимо, и возможно, что это только интриги Ерасовой. Может быть это только сплетни, но мы должны быть начеку и всячески всеми способами сохранить Ники престол. Если Ники подпишет Манифест, нами утверждённый, о конституции, то ведь этим исчерпываются все требования народа и временного правительства. Переговори с Родзянко и покажи ему это письмо»[1158].

В тот же день 2-го марта великий князь Павел Александрович написал письмо Родзянко: «Глубокоуважаемый Михаил Владимирович! Как единственно остававшийся в живых сын Царя-Освободителя, обращаюсь к вам с мольбой сделать всё от вас зависящее, дабы сохранить конституционный престол Государю. Знаю, что вы ему горячо преданы и что ваш поступок проникнут глубоким патриотизмом и любовью к родине. […] Эта мысль о полном устранении Государя меня очень гнетёт. При конституционном правлении и правильном снабжении армии, Государь несомненно поведёт войска к победе. […] Да поможет нам Господь и да спасёт Он нашего дорогого Царя и нашу Родину. Искренне уважающий и преданный великий князь Павел Александрович»[1159].

На письмо великого князя Павла Александровича Родзянко не ответил.

Эти письма выявляют всю политическую наивность великого князя Павла Александровича, полное непонимание им происходящего момента, его доверие и готовность к сотрудничеству с мятежным временным правительством. Но одновременно это письмо также свидетельствует о том, что Павел Александрович не только не желал свержения Государя, но наоборот думал, что он действует в его интересах.

По всей вероятности, но с большой осторожностью, то же самое можно сказать и о великом князе Кирилле Владимировиче. В своём ответе Павлу Александровичу он писал: «Дорогой дядя Павел! Относительно вопроса, который тебя беспокоит, до меня дошли одни лишь слухи. Я совершенно с тобой согласен, но Миша, несмотря на мои настойчивые просьбы работать ясно и единомысленно с нашим семейством, — он прячется и только сообщается секретно с Родзянкой. Я был все эти тяжелые дни один, чтобы нести всю ответственность перед Ники и родиной, спасая положение, признавая новое правительство. Обнимаю. Кирилл».

Скандально известный приход Кирилла Владимировича в Государственную Думу в 16 часов 1-го марта был вызван теми же самыми соображениями, по которым Павел Александрович находился в тесных контактах с Родзянко. Кстати, Павел Александрович тоже собирался приехать в Думу, но не смог, так как он жил в Царском Селе. «Ясам бы приехал к вам, — писал он Родзянко, — номой городской мотор реквизировали, а силы не позволяют идти к вам пешком»[1160].

Безусловно, Кирилл Владимирович воспринимал ВКГД, особенно после его заверений в «незыблемости монархического начала в России», как единственный оплот хоть какого-то порядка. Кирилл Владимирович спешил в Таврический дворец, надеясь использовать думский Комитет как силу, способную отстоять монархический строй. Другое дело, что Родзянко и его соратники были злейшими врагами императора Николая II и уже в силу этого являлись врагами законной легитимной русской монархии. Выстраивать с ними какие-либо взаимоотношения, вступать с ними в какой-либо контакт означало действовать против законного Государя. Но в весьма сложной и трагической ситуации марта 1917 года великие князья не смогли этого осознать.

Утверждения о том, что Кирилл Владимирович явился в Думу с красным бантом на груди, о том, что он поднял над своим дворцом, находившемся на ул. Глинки дом 13, красный флаг — являются не более чем легендами.

Эти легенды возведены в догмы обвинителями великого князя Кирилла Владимировича, которые почему-то не задумываются об источниках этих легенд. Между тем этими источниками являются либо такие «достоверные» свидетели, как М. В. Родзянко, Морис Палеолог, А. Ф. Керенский, В. А. Половцов, либо люди, которых 1-го марта 1917 года в Петрограде не было: генерал В. Н. Воейков, генерал барон П. Н. Врангель, генерал Н. Н. Головин. Совершенно ясно, что Кириллу Владимировичу незачем было надевать красный бант себе на грудь, кстати, при этом все сторонники этой легенды не забывают упомянуть, что одновременно на нём были погоны с царскими вензелями (вещь, конечно, с красным бантом несовместимая и в революционном Петрограде весьма опасная).

В связи с этим возникает закономерное недоумение. Почему действия великого князя Кирилла Владимировича, происшедшие на завершающем этапе переворота и 1-го марта не могущие оказать никакого решающего влияния на его исход, являются предметом особых обвинений? Между тем, деятельность великого князя Николая Николаевича, одного из активных участников и покровителей заговора, остаётся как бы за рамками пристального изучения, и уж конечно она не вызывает такой критики, как поступок великого князя Кирилла. То же можно сказать и о великом князе Николае Михайловиче, сыгравшем поистине зловещую роль в крушении русской монархии.

Другой вопрос, который неизбежен в связи с критикой Кирилла Владимировича, почему среди главных его обвинителей был один из главных заговорщиков и три активных членов масонского «Великого Востока»? Например, В. А. Половцов умудрился вступить, в России и в эмиграции, в шесть масонских лож: «Великий Восток народов России», «Астрея», «Друзья Любомудрия», «Англо-Саксонская ложа», «Ложа Международной Шотландской филантропии» и «Гермес», одним из основателей которой он был[1161]. Совершенно не понятно, зачем такому отъявленному масону было так усиленно компрометировать Кирилла Владимировича, если бы последний был союзником революции. Усиленная компрометация великого князя из уст революционных и масонских кругов, рассказы о его «бантах» и «красных флагах» могут быть объяснены главным образом тем, что великий князь Кирилл Владимирович был четвёртым, после императора Николая И, наследника цесаревича Алексея Николаевича и великого князя Михаила Александровича, претендентом на русский престол. Таким образом, компрометация в 1917 году была призвана не допустить воцарения Кирилла Владимировича. Дальнейшее муссирование этих домыслов в русской эмиграции было вызвано развернувшейся борьбой между великими князьями Кириллом Владимировичем, провозгласившим себя «императором в изгнании», и великим князем Николаем Николаевичем, являвшемся к тому времени фактически республиканцем. Эта борьба не имеет никакого отношения к изучаемому нами вопросу.

Но крайняя сомнительность истории с красным бантом вовсе не означает, что приход великого князя в Государственную Думу никак не отразился на успехе февральского переворота. Наоборот, независимо от истинных намерений великого князя, его приход в Таврический дворец был расценен большей частью русского общества как окончательное падение монархии. Тот же В. А. Половцов довольно верно выразил впечатление от появления великого князя в Таврическом дворце: «Появление Великого Князя [в Государственной Думе] было понято как отказ Императорской Фамилии от борьбы за свои прерогативы и как признание факта революции. Защитники монархии приуныли»[1162].

Это чувство выражено и в письме императрицы к Николаю II № 651: «Кирилл ошалел, я думаю: он ходил к Думе с Эк.[ипажем] и стоит за них»[1163].

Поступок великого князя Кирилла Владимировича получил такую оценку ещё и потому, что 1-го марта над императорским Зимним дворцом был поднят красный флаг, а представители союзных держав Франции и Англии де-факто признали Временный комитет Государственный Думы. Тогда же это сделали и США, посол которых Д. Френсис поспешил назвать переворот «самой изумительной революцией в истории»[1164].

Таким образом, можно констатировать, что приход великого князя Кирилла Владимировича в Таврический дворец, его встреча с Родзянко и заверения в лояльности новому правительству подпадают под определение Талейрана: «C’est plus qu’un crime, c’est une faute» (это больше чем преступление, это — ошибка»).

Но, кроме политической ошибки, великий князь Кирилл Владимирович в февральские и мартовские дни совершил моральный проступок, на наш взгляд гораздо более тяжёлый, чем его приход в здание Государственной Думы. За всё время грозных событий великий князь Кирилл Владимирович ни разу не посетил Александровского дворца, ни разу даже не попытался встретиться с Государыней, ни разу не поинтересовался состоянием здоровья царских детей, наследника престола. Собственно, в этом Кирилл Владимирович тоже не был оригинален. Кроме великого князя Павла Александровича, никто из великих князей не посетил императорскую резиденцию в Царском Селе и не встретился с императрицей. Конечно, на то были и объективные причины. Но не вызывает сомнений, что в грозные дни зимы-весны 1917 года великокняжеские представители Дома Романовых больше думали о политической суете, чем о реальных носителях монархической власти. Равнодушие великого князя Кирилла Владимировича к Царской Семье выделяется из общего ряда тем, что он был одним из старших членов династии и тем, что вверенный ему Гвардейский Экипаж нёс охрану императорской резиденции в Царском Селе.

Глава 5