Отречение, которого не было
Вечер-ночь 1-го марта — утро-день 2-го марта. Среда-четверг. Псков. Собственный Его Императорского Величества поезд
Собственный императорский поезд Литера «А» прибыл в Псков гораздо позже, чем его там первоначально ожидали. В первый раз о том, что ожидается прибытие литерных поездов в Псков, мы узнаём из разговора полковников Бармина и Карамышева 1-го марта 1917 года в 12 часов 30 минут. Тогда Карамышев сказал Бармину, что литерные поезда не пропущены через Малую Вишеру, повернули назад, идут через Бологое на Псков: «ожидаем между 16-ю и 17-ю часами»[1165].
Не трудно подсчитать, что поезда должны были находиться в пути между Бологое и Псковом примерно 4 часа (Воейков утверждал, что между станцией Дно и Псковом было 3 часа езды). На самом деле, поезд Литера «А» прибыл в Псков только в 19 часов 55 минут, то есть на 4 часа позже. Единственным объяснением столь долгой задержки могли быть события на станциях Бологое и Дно. Кстати, во время допроса Воейкова ВЧСК на заявление Воейкова о прибытии в Дно литерного поезда в 18 часов вечера председатель Комиссии Н. К. Муравьёв резонно спросил: «Ваш поезд, должно быть, был задержан»? На что Воейков поспешил ответить: «Нет, всё было нормально»[1166].
Обстановка вокруг императорского поезда во время его прибытия в Псков была совсем не характерна для обычных встреч царя. Воспоминания полковника А. А. Мордвинова дают некоторое представление об этой встрече: «Был уже вечер, около семи с половиной часов, когда императорский поезд подходил к Пскову. Будучи дежурным флигель-адъютантом, я стоял у открытой двери площадки и смотрел на приближающуюся платформу. Она была почти не освещена и совершенно пустынна. Ни военного, ни гражданского начальства (за исключением кажется губернатора), всегда задолго и в большом числе собиравшегося для встречи Государя, на ней не было.
Где-то по середине платформы находился, вероятно, дежурный помощник начальника станции, а на отдалении виднелся караульный солдат»[1167].
Отсутствие почётного караула и представителей военного и гражданского начальства говорит о многом. Воспоминания Дубенского в целом совпадают с воспоминаниями Мордвинова: «Мы после 7 часов вечера стали подходить к древнему Пскову. Станция темноватая, народу немного, на платформе находился псковский губернатор, несколько чинов местной администрации, пограничной стражи, генерал-лейтенант Ушаков и ещё небольшая группа лиц служебного персонала. Никаких официальных встреч, вероятно, не будет, и почётного караула не видно»[1168].
Начальник штаба Северного фронта генерал Ю. Н. Данилов добавляет к предыдущим воспоминаниям ряд важных деталей. «Ко времени подхода царского поезда вокзал был оцеплен, и в его помещения никого не пускали. На платформе было поэтому безлюдно. Почётный караул выставлен не был»[1169].
Заместитель главы уполномоченного по Северному фронту Всероссийского земского союза князь С. Е. Трубецкой, который прибыл на псковский вокзал для встречи с Государем, в своих воспоминаниях писал: «Я решил ехать на вокзал, туда, где был Государь… Был вечер. Вокзал был как-то особенно мрачен. Полиция и часовые фильтровали публику. Полиции было очень мало… «Где поезд Государя Императора?» — решительно спросил я какого-то дежурного офицера, который указал мне путь, но предупредил, что для того чтобы проникнуть в самый поезд, требуется особое разрешение. Я пошел к поезду. Стоянка царского поезда на занесенных снегом неприглядных запасных путях производила гнетущее впечатление. Не знаю почему — этот охраняемый часовыми поезд казался не царской резиденцией с выставленным караулом, а наводил неясную мысль об аресте… [выделено нами — П. М.]. Я пошёл к вокзалу. Тихо и тоскливо, заносимые снегом запасные пути — и на них стоит почти не освещённый, одинокий и грустный царский поезд»[1170].
Приведенные воспоминания позволяют сделать следующие выводы: 1) императорский поезд по прибытии в Псков был поставлен на запасные пути; 2) вокзал был оцеплен; 3) никакого почётного караула выставлено не было; 4) никакой официальной встречи Государю оказано не было; 5) Государь не был приглашён на место жительства в дом губернатора и вообще не выпущен в город; 5) к императору Николаю II никого не пускали без специального разрешения, которое давал, несомненно, генерал Рузский.
Всё это вместе взятое свидетельствует о том, что император Николай II прибыл в Псков уже лишённым свободы.
В связи с этим представляется интересным поведение губернатора Пскова Б. Д. Кошкарова. Как вспоминает вице-губернатор Пскова В. С. Арсеньев, вечером 1-го марта он пытался доказать губернатору, что необходимо сообщить Государю о беспорядках в Петрограде. В ответ Кошкаров ответил, «что Родзянко и Дума и без нас сумеют сохранить порядок»[1171].
Арсеньев решился сам проникнуть в императорский поезд и рекомендовать императору Николаю II ряд мер по сохранению монархии. Однако к Государю его не пустили[1172].
Возвращаясь из поезда, Арсеньев заметил, что за время, проведенное в дороге (от Могилева), царский вагон страшно облез. (Вспомним, что такое же впечатление произвёл вагон и на полковника Пронина.)
Приехав ночью в дом губернатора Кошкарова, Арсеньев был удивлён тем, что там был устроен большой званный ужин. Если учесть, что Кошкаров попал в императорский поезд, то есть у него был пропуск от Рузского, то можно с уверенностью говорить о его причастности к заговору.
В 0 часов 15 минут 2-го марта из Пскова в Царское Село была отправлена следующая телеграмма под № 23: «Её Величеству. Прибыл сюда к обеду. Надеюсь, здоровье всех лучше и что скоро увидимся. Господь с вами. Крепко обнимаю Ники»[1173].
Эта телеграмма вызывает ряд вопросов. Обычно император Николай II посылал императрице Александре Феодоров-не телеграммы сразу же после прибытия на ту или иную станцию. В данном случае прошло целых 3 часа с момента прибытия и отправки телеграммы. А ведь это было первое известие, которое о себе дал император после Лихославля (28-го февраля в 21 час 27 минут)! То есть прошло уже больше суток. Очень не похоже на Государя, всегда отличавшегося чуткостью и заботой о близких. Ещё более поражает, что получена эта телеграмма была в Царском Селе только в 12 часов 55 минут 2-го марта. То есть она шла половину суток! Однако, в конце концов, это можно объяснить чрезвычайными обстоятельствами. Настораживает другое.
Дело в том, что практически все телеграммы император Николай II и императрица Александра Феодоровна посылали друг другу на английском языке. Из всех отправленных во время войны императором телеграмм в Царское Село лишь две написаны по-русски. Телеграммы на русском языке касались в основном каких-нибудь официальных поздравлений или событий общественной жизни. Они не носили интимно-личного характера. Телеграммы, посланные императором из Ставки и во время его последней поездки, были также написаны по-английски. Все, кроме двух: вечером 28-го февраля из Лихославля и ночью 2-го марта из Пскова. Эти телеграммы написаны по-русски. Причём обе телеграммы носили явно личный, интимный характер. Примечательно, что после этой псковской телеграммы царь вновь не посылал императрице ни одного известия о себе вплоть до 4-го марта, когда отправил из Могилёва телеграмму и снова на английском языке. С 4-го по 7-е марта император Николай II уже регулярно, как обычно, посылает в Царское Село телеграммы, и все на английском языке!
Возникает вопрос: почему вдруг император Николай II изменил своему правилу ровно в двух телеграммах? Не потому ли, что они посылались не им, а заговорщиками от его имени?
После того, как императорский поезд поставили на запасной путь, к нему неспешно направился генерал Рузский. «Яувидел, — вспоминал Мордвинов, — наконец, генерала Рузского, переходящего рельсы и направлявшегося в нашу строну. Голова его, видимо в раздумьи, была низко опущена. Рузский шёл медленно, как бы нехотя и, как нам казалось, будто нарочно не спеша. За ним, немного отступя, генерал Данилов и ещё два-три офицера из его штаба»[1174].
Воспоминания Дубенского повторяют воспоминания Мордвинова: «Все ждали прибытия главнокомандующего Северным фронтом генерал-адъютанта Николая Владимировича Рузского. Через несколько минут он показался на платформе в сопровождении начальника штаба фронта генерала Юрия Никифоровича Данилова и своего адъютанта графа Шереметьева. Рузский шёл согбенный, седой, старый, в резиновых галошах; он был в форме генерального штаба. Лицо бледное, болезненное, и глаза из-под очков смотрели неприветливо»[1175].
Генерал Рузский медленно поднялся по ступенькам вагона и вошёл в царский поезд.
События, происшедшие в Пскове в собственном императорском поезде ночью, днём и утром 1-го, 2-го и 3-го марта, остаются по сей день неразгаданными. В имеющихся воспоминаниях участников этих событий настолько трудно отделить ложь от правды, домыслы от фактов, фальшивки от подлинников, что руководствоваться только этими воспоминаниями как историческим источником невозможно. По понятной причине, практически не существует и архивных документов, которые смогли бы полностью ответить на вопрос: как и при каких обстоятельствах произошло так называемое «отречение» императора Николая II от престола. Кроме того, как мы сможем убедиться, многие из этих документов вызывают сомнение в своей подлинности.
Повторять уже утвердившуюся общепринятую версию «отречения» мы считаем бессмысленным занятием. Необходимо отметить, что по официальной версии, император Николай II, который, как мы помним, проявлял поразительную твёрдость в отказе от навязываемых ему прошений, переросших в требования о каких-либо изменениях государственного строя во время войны, вдруг в Пскове одобрил и подписал, как пытаются уверить, в течение суток сразу три манифеста. Один из этих манифестов кардинально менял политическую систему страны, а два других — последовательно передавали русский престол сначала малолетнему цесаревичу, а затем великому князю Михаилу Александровичу.
Попробуем проанализировать обстоятельства, при которых эти «манифесты» появились на свет, и сами эти документы.
По воспоминаниям лиц свиты, от Государя стали требовать кардинальных уступок сразу же, как генерал Рузский зашёл в царский вагон и был принят императором. На самом деле, эти требования начались гораздо раньше, когда император Николай II ещё был на станции Дно. Не затрагивая тех событий, которые произошли на этой станции, так как их подробности нам до сих пор не ясны, остановимся на известных документах.
Как мы уже говорили, имеются какие-то туманные воспоминания Родзянко, Мордвинова и Воейкова о том, что Николай II собирался, или даже передал через генерала Рузского, повеление Родзянко составить новое правительство, ответственное перед Думой. Воейков писал в своих воспоминаниях: «Когда поезд тронулся со станции Дно, Государь позвал меня к себе в купе и поделился со мною своим предположением дать ответственное министерство и вообще пойти на такие уступки, которые могли бы разрешить создавшееся положение. Государь приказал мне выехать из Пскова навстречу Родзянко, проехать с ним две-три станции до Пскова и предупредить его о решении Его Величества пойти навстречу неоднократно ранее высказывавшемуся желанию.
Выйдя от Государя, я сделал распоряжение о заказе для меня экстренного поезда по направлению к станции Дно, так как предполагал, что Родзянко, согласно сообщению, выедет на станцию Дно. По прибытии в Псков я получил телеграмму за подписью Бубликова с извещением, что председатель Государственной Думы отменил свой выезд из Петрограда»[1176].
Здесь всё не вяжется ни с другими воспоминаниями, ни с имеющимися документами. Во-первых, Воейков пишет, что Государь высказал лишь предположение о введении «Ответственного министерства». Предположение — не есть решение. Зачем же объявлять о предположении, которое может быть позже изменено, или даже отвергнуто? Во-вторых, совершенно не понятно, зачем царь приказывает Воейкову доехать до Пскова, а затем вернуться в Дно, чтобы предупредить Родзянко об «Ответственном министерстве»? Какая бесполезная трата времени! Не лучше ли было доехать до, Пскова, который был уже совсем недалеко, и передать Родзянко своё решение по тому самому Юзу, к которому, как нас пытаются уверить, и стремился в Псков император? В-третьих, Мордвинов утверждает, что император ещё на станции Дно приказал уведомить Родзянко, что он его будет ждать в Пскове[1177]. Зачем же Воейков отправлялся в Дно? В-пятых, как известно, телеграмма об отмене приезда Родзянко в Псков пришла не от Бубликова, а от самого Родзянко в 21 час 40 минут.
Примечательно, что сам Воейков на допросе в ВЧСК заявил совершенно противоположное своим воспоминаниям. «Все разговоры об Ответственном министерстве, — заявил он, — были после прибытия в Псков»[1178].
Таким образом, утверждения, что император дал своё согласие на формирование «Ответственного министерства» по дороге в Псков, а как мы помним, Мордвинов утверждал, что это согласие было дано Николаем II ещё 28-го февраля, не имеют под собой никакого основания. Лучшим доказательством этому служит та упорная борьба, которая развернулась в Пскове вокруг манифеста об «Ответственном министерстве».
Ещё в 15 часов 50 минут 1-го марта, то есть когда царь был ещё на станции Дно, начальник штаба Ставки генерал-адъютант М. В. Алексеев послал телеграмму для передачи императору Николаю II. Сообщив о беспорядках в Москве, Алексеев писал царю: «Беспорядки в Москве, без всякого сомнения, перекинутся в другие большие центры России. […] Революция в России, а последняя неминуема, знаменует собой позорное окончание войны. […] Мой верноподданнический долг и долг Присяги обязывает меня всё это доложить Вашему Императорскому Величеству. Пока не поздно, необходимо немедленно принять меры к успокоению населения и восстановить нормальную жизнь в стране. Подавление беспорядков силою при нынешних условиях опасно и приведёт Россию и армию к гибели. Пока Государственная Дума старается водворить возможный порядок, но если от Вашего Императорского Величества не последует акта, способствующего общему успокоению, власть завтра же перейдёт в руки крайних элементов (подчеркнуто в подлиннике — П. М.) и Россия переживёт все ужасы революции. Умоляю Ваше Величество, ради спасения России и Династии, поставить во главе России лицо, которому бы верила Россия, и поручить ему образовать кабинет. В настоящую минуту это единственное спасение. Медлить невозможно, и необходимо это провести безотлагательно. Докладывающие Вашему Величеству противное бессознательно и преступно ведут Россию к погибели и позору и создают опасность для династии Вашего Императорского Величества. Генерал-адъютант Алексеев»[1179].
Эта телеграмма Алексеева наверняка была составлена Родзянко. Всё в ней согласуется с его слогом и его аргументами. Требования об «Ответственном министерстве» соответствовали задачам Родзянко на 16 часов 1-го марта. Характерно подчёркивание Алексеевым слов «крайние элементы». Это и было тем главным аргументом, которым хотели сломить волю Государя к сопротивлению.
На бланке телеграммы нет ни времени отправления, ни времени получения. Из телеграфных переговоров генералов Ставки и штаба Северного фронта мы узнаём, что эту телеграмму Алексеев должен был послать в Царское Село, но не сделал этого, якобы потому, что отсутствовала связь[1180]. На самом деле с отправлением телеграммы решили повременить, так как знали, что император должен быть доставлен в Псков.
Полковник В. Л. Барановский в своём разговоре с помощником начальника разведывательного отделения штаба Северного фронта полковником В. Е. Медиокритским по прямому проводу 1-го марта в 15 часов 58 минут отметил: «Начальник штаба просит эту телеграмму передать главнокомандующему и просит его вручить эту телеграмму Государю Императору, когда Его Величество будет проезжать через Псков»[1181].
В результате закулисных переговоров с Родзянко, вечером 1-го марта телеграмма Алексеева претерпела значительные изменения. Фактически это был манифест о введении «Ответственного министерства» во главе с Родзянко. Новая телеграмма царю начиналась так: «Телеграмма Его Величеству. Псков. Ежеминутно растущая опасность распространения анархии во всей стране, дальнейшее разложение армии и невозможность продолжения войны, при создавшейся обстановке — настойчиво требу-ют издания Высочайшего акта, могущего еще успокоить умы, что возможно только путем признания ответственного министерства и поручения составления его председателю Государственной Думы. Поступающие сведения дают основание надеяться на то, что думские деятели, руководимые Родзянко, еще могут остановить всеобщий развал, и что работа с ними может пойти, но утрата всякого часа уменьшает последние шансы на сохранение и восстановление порядка и способствует захвату власти крайними левыми элементами. В виду этого, усердно умоляю Ваше Императорское Величество на немедленное опубликование из Ставки нижеследующего Манифеста» [далее идёт текст проекта манифеста, который мы приводим ниже — П. М.][1182].
Точное время составления этой телеграммы неизвестно. Но уже в 17 часов 40 минут начальник штаба Верховного главнокомандующего генерал Алексеев и находившийся в Ставке великий князь Сергей Михайлович уполномочили помощника начальника штаба Северного фронта генерала В. Н. Клембовского передать в Псков для Рузского следующую просьбу: «Доложить Его Величеству о безусловной необходимости принятия тех мер, которые указаны в телеграмме генерала Алексеева Его Величеству, так как им это представляется единственным выходом из создавшегося положения. Великий князь Сергей Михайлович со своей стороны полагает, что наиболее подходящим лицом был бы Родзянко, пользующийся доверием»[1183].
Полная поддержка просьбе, изложенной в телеграмме Алексеева, поступила и от великого князя Николая Николаевича, находившегося тогда на Кавказе.
Однако эта телеграмма Алексеева была передана в Псков для вручения императору только в 22 часа 30 минут 1-го марта. Вместе с ней были переданы телеграммы, рисующие картину мятежей, охвативших всю страну. Разумеется, если бы Государь решил даровать «Ответственное министерство» ещё в Дно, телеграммы не понадобились бы.
В первый раз генерал Рузский пришёл к Государю около 20 часов. Со слов Рузского, в пересказе великого князя Андрея Владимировича, генерал поинтересовался, получил ли царь его телеграмму об «Ответственном министерстве». По-видимому, речь шла о телеграмме Рузского, которую он послал императору ещё 27-го февраля в Ставку. Император сказал, что получил и ждёт приезда Родзянко. Как пишет Рузский, император пригласил его к обеду. Далее Рузский вспоминал: «После обеда я остался с Государем вдвоём и снова спросил, какой же будет ответ Родзянко на его просьбу о даровании Ответственного министерства. Государь на это ответил, что не знает, как решить, что скажет Юг России, казачество»[1184].
Из этих воспоминаний совершенно ясно, что, прибыв в Псков, Государь по-прежнему не собирался давать своё согласие на «Ответственное министерство». Рузский в разговоре с Андреем Владимировичем пояснил, что император Николай II согласился дать «Ответственное министерство» после того, как Рузский передал ему телеграмму от генерала Алексеева с проектом манифеста. «Государь мне ответил, что согласен и сказал, что напишет сейчас телеграмму. Не знаю, удалось ли бы мне уговорить Государя, не будь телеграммы Алексеева, сомневаюсь. Пока Государь писал телеграмму, я сидел в свитском вагоне»[1185].
Однако в составленной царём телеграмме ни о каком даровании «Ответственного министерства» речи не идет.
Рузский рассказывал, что когда ему, наконец, принесли телеграмму от царя, оказалось, «что там ни слова об Ответственном министерстве. Телеграмма была редактирована так. После слов «признав за благо» и т. д. стояло «поручаю Вам (Родзянко) сформировать новый кабинет и выбрать министров за исключением военного, морского и иностранных дел». Тогда я обратился к Воейкову с просьбой доложить Государю, что мне он говорил о даровании Ответственного министерства, а в телеграмме сказано лишь о сформировании нового кабинета, без указания, перед кем он ответственен. Воейков вытаращил на меня глаза, заёрзал на диване и очень нехотя пошёл к Государю. Я остался один ждать. Ждал час, пошёл второй, и ничего. Тогда я попросил одного из моих адъютантов сходить и доложить Государю, ждать ли мне, или можно ехать в штаб. […] Прождал я всего около 2-х часов, был уже первый час ночи, когда меня позвали к Государю. Там был граф Фредерикс, и Государь передал мне вновь составленную телеграмму, где уже было прямо сказано о даровании Ответственного министерства без ограничений и поручается Родзянко сформировать кабинет»[1186].
Из слов Рузского совершенно не ясно, почему вдруг император после двух часов ожидания решился изменить своё решение в пользу совершенно неподконтрольного ему правительства. Но зато хорошо видно, что император упорно отстаивал свои суверенные права самодержавного монарха. По-существу телеграмма Государя с поручением Родзянко возглавить такое правительство, в котором назначения главных министров оставались бы за царём, а сам Родзянко был бы ответственен перед монархом, превращали «Ответственное министерство» в обыкновенный кабинет.
Допрошенный ВЧСК генерал Дубенский сказал, что ему известен текст этой телеграммы. «Государь, — рассказывал он, — предложил послать Родзянко телеграмму, смысл [которой] такой: «Ради спасения Родины и счастья народа, предлагаю вам составить новое министерство во главе с вами, но министр иностранных дел, военный и морской будут назначаться мной»[1187].
О том, что у императора был совсем иной текст для передачи Родзянко, чем тот, что отправил ему Рузский, свидетельствует и генерал Воейков: «Государь позвал меня к себе и передал телеграмму, составленную на имя Родзянки, в которой Его Величество объявлял свою монаршую волю дать ответственное министерство, сохранив ответственность лично перед ним как верховным вождём армии и флота министров военного и морского, а также — по делам иностранной политики. Государь повелел мне сейчас же отправить по Юзу эту телеграмму Родзянке, чтобы по возможности скорее получить от него ответ, как и сведения обо всём, что творится в Петрограде»[1188].
Однако Рузский не дал возможности Воейкову отправить эту телеграмму, а в жёсткой форме потребовал её себе, якобы для того, чтобы передать её лично Родзянко. Рузский ушёл в штаб и, как известно, этой телеграммы не передал, а передал проект манифеста. Воейков утверждает, что Рузского он в этот день больше не видел. Получается, что никакой другой телеграммы, кроме той, в которой Родзянко поручалось возглавить правительство, ответственное перед царём, император Николай II не передавал.
В беседе с генералом С. Н. Вильчковским в 1918 году генерал Рузский более подробно рассказал о стойком сопротивлении императора Николая II оказываемому на него давлению. «Рузский стал с жаром доказывать Государю необходимость немедленного образования ответственного перед палатами министерства. Государь возражал спокойно, хладнокровно и с чувством глубокого убеждения. Первый и единственный раз в жизни, говорил Н. В. Рузский, я имел возможность высказать Государю всё, что думал и об отдельных лицах, занимавших ответственные посты за последние годы, и о том, что казалось мне великими ошибками общего управления и деятельности Ставки. Государь со многим соглашался, многое объяснял и оспаривал. Основная мысль Государя была, что он для себя в своих интересах ничего не желает, ни за что не держится, но считает себя не в праве передать всё дело управления Россией в руки людей, которые сегодня, будучи у власти, могут нанести величайший вред Родине, а завтра умоют руки, «подав с кабинетом в отставку». «Я ответственен перед Богом и Россией за всё, что случится и случилось», — сказал Государь, — «будут ли министры ответственны перед Думой и Государственным Советом — безразлично. Я никогда не буду в состоянии, видя, что делается министрами не ко благу России, с ними соглашаться, утешаясь мыслью, что это не моих рук дело, не моя ответственность». Рузский старался доказать Государю, что его мысль ошибочна, что следует принять формулу: «Государь царствует, а правительство управляет». Государь говорил, что эта формула ему не понятна, что надо было иначе быть воспитанным, переродиться и опять оттенил, что он лично не держится за власть, но только не может принять решение против своей совести и, сложив с себя ответственность за течение дел перед людьми, не может считать, что он сам не ответственен перед Богом. Государь перебирал с необыкновенной ясностью взгляды всех лиц, которые могли бы управлять Россией в ближайшие времена в качестве ответственных перед палатами министров, и высказывал своё убеждение, что общественные деятели, которые, несомненно, составят первый же кабинет, все люди совершенно неопытные в деле управления и, получив бремя власти, не сумеют справиться со своей задачей.
Генерал Рузский возражал, спорил, доказывал и, наконец, после полутора часов получил от Государя соизволение на объявление через Родзянко, что Государь согласен на ответственное министерство и предлагает ему формировать первый кабинет. Рузский добился этого, доказав Государю, что он должен пойти на компромисс со своей совестью ради блага России и своего наследника»[1189].
Давайте здесь остановимся и спросим себя: могли император Николай II после всего сказанного пойти против своей совести, своих убеждений, против чувства долга и добровольно передать власть в руки тех, кого считал совершенно неопытными и не могущими управлять страной? Почему вдруг царь поменял свои убеждения и согласился на «Ответственное министерство»? Из-за телеграммы Алексеева? Из-за доводов Рузского? Конечно, нет! Император на это пойти никак не мог и не пошёл. Анализ документов заставляет нас сделать заключить, что это решение принималось от имени Государя, но не самим Государем.
Вначале заметим, что рассказ Рузского великому князю Андрею Владимировичу отличается от его же рассказа генералу Вильчковскому в той его части, где речь идёт о согласии Николая II на «Ответственное министерство». В рассказе великому князю Рузский говорит о первом варианте телеграммы царя с решением сформировать новый кабинет, а не ответственное перед Думой правительство. В рассказе Вильчковскому ничего этого нет, и царь полностью соглашается с текстом телеграммы генерала Алексеева о введении «Ответственного министерства». «Государь обсуждал текст манифеста, предложенный Алексеевым, и без изменений согласился на него»[1190].
Рузский понимал, что такое внезапное изменение мнения императора будет выглядеть подозрительным, и попытался дать ему объяснение. Он заметил, что в императоре Николае II в течение разговора произошла какая-то перемена. «Государь внимательно выслушал и обсуждал проект манифеста, переспрашивал подробности текста, но по вопросу главному, в манифесте, о его последствиях проявлял что-то похожее на безразличие. Рузский почувствовал, что, может быть, Государь передумал, и вновь спросил, не будет ли он действовать против воли Государя, сообщив в Ставку и в Петроград о согласии Его Величества на манифест. Государь ответил, что принял решение, ибо и Рузский и Алексеев, с которым он много на эту тему раньше говорил, одного мнения, а ему, Государю, известно, что они редко сходятся на чём-либо вполне»[1191].
Последние слова звучат абсурдно и совершенно не вяжутся с теми умными и логичными мыслями, которые высказывал Николай II до этого. Но для Рузского важно было, чтобы в памяти слушателей осталось не это объяснение, а то, что всё происходило с полного согласия царя. Рузский хочет выглядеть не заговорщиком, а верноподданным, выполняющим волю своего государя. Он так старается это доказать, что невольно вызывает сомнение. Это сомнение подтверждается документами.
Здесь необходимо выяснить, какой же документ с известием о введении «Ответственного министерства» был передан из Пскова. Кому и куда он был отправлен, каким способом, а самое главное, был ли он отправлен вообще. Сначала дадим слово генералу Рузскому. В рассказе великому князю Андрею Владимировичу он утверждает: «Сперва Государь хотел телеграмму отправить в Ставку, а оттуда в Петроград для распубликования, но потом было решено для ускорения передать её лично Родзянко, который был вызван мной к аппарату в Главный штаб, и Родзянко обещал быть на аппарате в 3 ч. утра. Оставалось два с небольшим часа до разговора, и было решено ему передать лично для распубликования. Кроме того, телеграмма была послана в Ставку Алексееву и прошла по всем фронтам. В 3 ч. я был на аппарате. Но долго он не налаживался. Только около 4 часов разговор начался и кончился в 7 утра. Пока поступала лента, она переходила на другой аппарат и передавалась Алексееву в Ставку». Далее Рузский говорит, что Родзянко продолжал «развивать свой взгляд на события и указал, что единственно, что могло бы предотвратить революцию, это дарование Ответственного министерства. Я ему ответил, что Государь уже согласился и передал ему текст манифеста, подписанного Государем, и просил немедленно распубликовать, чтоб к утру столица бы знала»[1192].
Теперь посмотрим, о чём говорили Рузский с Родзянко на самом деле. Поинтересовавшись у Родзянко, почему тот не приехал в Псков, и, получив ответ, что невозможно остановить народные страсти без его, Родзянко, присутствия, Рузский переходит к главному. «Из бесед, которые Его Величество вёл со мной сегодня, выяснилось, что Государь Император сначала предполагал предложить вам составить министерство, ответственное перед Его Величеством, но затем, идя навстречу общему желанию законодательных учреждений и народа, отпуская меня, Его Величество выразил окончательное решение и уполномочил меня довести до вашего сведения об этом — дать ответственное перед законодательными палатами министерство, с поручением вам образовать кабинет. Если желание Его Величества найдёт в вас отклик, то спроектирован манифест, который я сейчас же передам вам. Манифест этот мог бы быть объявлен сегодня 2марта с пометкой «Псков»[1193].
Анализ этого отрывка разговора Рузского с Родзянко позволяет сделать следующий вывод. Рузский передаёт текст не манифеста «для распубликования», а лишь его проект для обсуждения. При этом будет ли он «распубликован» или нет, зависит исключительно от воли Родзянко. Воля Государя совершенно не учитывается, она должна быть исполнена лишь только в том случае, если «найдёт отклик» у Родзянко. Рузский сам определяет, каким числом следует «пометить» манифест, какой город следует считать местом его написания. То есть мы видим, что император Николай II, как автор и составитель манифеста, совершенно отсутствует.
Теперь посмотрим на сам текст «манифеста». «Объявляем всем верным Нашим подданным: Грозный и жестокий враг напрягает последние силы для борьбы с нашей родиной. Близок решительный час. Судьбы России, честь геройской нашей армии, благополучие народа, все будущее дорогого Нам отечества требует доведения войны, во что бы то ни стало, до победного конца. Стремясь сильнее сплотить все силы народные для скорейшего достижения победы, Я признал необходимость призвать ответственное перед представителями народа министерство, возложив образование его на председателя Государственной Думы Родзянко, из лиц, пользующихся доверием всей России. Уповаю, что все верные сыны России, тесно объединившись вокруг престола и народного представительства, дружно помогут доблестной армии завершить её великий подвиг. Во имя нашей возлюбленной родины призываю всех русских людей к исполнению своего святого долга перед нею, дабы вновь явить, что Россия столь же несокрушима, как и всегда, и что никакие козни врагов не одолеют ее. Да поможет нам Господь Бог»[1194].
Проанализируем этот документ. Рузский вспоминал, что это был окончательный текст, утверждённый императором. Однако внимательный анализ текста приводит к обратному выводу. Напомним, что император Николай II получил, в числе прочего, высшее юридическое образование. В течение 23 лет своего царствования он досконально освоил правила и стиль составления официальных бумаг, тем более таких важнейших, как императорский манифест. Поэтому делать в нём стилистические ошибки он не мог, даже если речь шла о проекте манифеста. Однако, что же мы видим в действительности?
В манифестах русских императоров всегда употреблялось по отношению к монарху множественное местоимение «мы». Так, манифесты начинались с главного титула монарха: «Божиею Поспешествующей Милостию, Мы (имярек)». В манифестах никогда не шла речь от первого лица. Теперь о проекте. С третьей строчки император начинает вдруг писать о себе в единственном числе первого лица: «Я признал… уповаю… призываю». Далее: последняя фраза «Да поможет нам Господь Бог» — совершенно не свойственна стилю императорских манифестов. Она звучит тяжеловесно, и можно не сомневаться, что такой ценитель и любитель русского языка, как император Николай II, обязательно её исправил бы, если бы читал этот «манифест».
Наконец, под текстом «манифеста» отсутствует подпись императора, которая даже в проекте должна была быть озвучена, отсутствует обязательная фраза «на подлинном собственною Его Императорского Величества рукой подписано…».
Таким образом, анализ текста приводит нас к заключению, что этот проект манифеста составлен без участия императора Николая И. Он никогда не был им подписан и, по всей видимости, даже не прочитан. Родзянко был передан проект манифеста, написанный ранее в Ставке.
Это подтверждается воспоминаниями Воейкова, согласно которым генерал Рузский утром 2-го марта сказал ему: «Телеграмма, которую Государь ему накануне передал относительно Ответственного министерства, настолько, по его мнению, запоздала, что он её после переговоров с Родзянко даже не отправил и что сейчас единственный выход — отречение Государя»[1195].
В связи с этим, весьма странной представляется нам телеграмма № 1223/Б, посланная в Ставку генералу Алексееву от имени Николая II. Телеграмма была принята в Ставке 2-го марта, в 5 ч. 25 м[1196].
Её текст гласил следующее: «Начальнику штаба. Ставка. Можно объявить представленный манифест, пометив его Псковом. Николай»[1197].
Не трудно догадаться, что эта фраза почти дословно заимствована из переговоров Рузского с Родзянко: «Манифест этот мог бы быть объявлен сегодня 2 маршале пометкой «Псков». Только эта фраза была сказана за 2 часа до «телеграммы Николая II»!
Как раз во время разговора Рузского с Родзянко от имени императора отправляются две телеграммы с приказами о возвращении войск, посланных на усмирение Петрограда. В 3 часа 30 минут последовал Высочайший приказ об отмене отправки батальона Выборгской крепостной артиллерии, в 3 часа 45 минут Высочайшее распоряжение о прекращении погрузки 9-й пехотной и 2-й кавалерийской дивизий. Генерал Рузский сообщал Родзянко: «Государь Император изволил выразить согласие, и уже послана телеграмма, два часа назад, вернуть на фронт всё, что было в пути»[1198].
Но это сообщение не соответствовало действительности. В 1 час 20 минут ночи от имени царя поступило согласие только на возвращение войск, якобы застрявших в Луге. Телеграммы о полном возращении войск поступят только в 12 часов дня 2-го марта. Но получается, что в 3 часа ночи Рузский уже знал, что император Николай II даст телеграммы о полном возвращении войск!
Таким образом, мы можем сделать вывод, что император Николай II не был участником ни составления проекта манифеста об Ответственном министерстве, ни возвращения на фронт войск, двигающихся на Петроград. Всё это делалось заговорщиками из верховного командования от его имени и вопреки его воле. Именно заговорщиками-генералами был составлен проект манифеста, и именно они отсылали телеграммы о возвращении войск.
«Высочайшая воля», которой якобы руководствовались заговорщики, на самом деле была лишь прикрытием их замыслов.
Когда Рузский сообщил Родзянко, что император согласился даровать манифест об «Ответственном министерстве», он в ответ услышал: «Я прошу вас проект манифеста, если возможно, передать теперь же. Очевидно, что Его Величество и вы не отдаёте себе отчёта в том, что здесь происходит; настала одна из страшнейших революций, побороть которую будет не так легко».
А далее последовали обычные высокопарные разглагольствования Родзянко: он ведь предупреждал, а его не слушали; теперь же народные страсти так разогрелись, что сдержать их невозможно, наступила анархия. Родзянко поругал императорское правительство, министров которого он «для их же безопасности» был вынужден арестовать, высказал опасение, что леворадикальные элементы могут захватить власть в стране и что ненависть к династии достигла небывалых размеров. Всё это говорилось, разумеется, с «болью в растерзанном сердце». Наконец, он перешёл к главному: «Грозное требование отречения в пользу сына, при регентстве Михаила Александровича, становится определённым требованием»[1199].
Судя по его словам, Рузский был несколько удивлён таким резким изменением ситуации. Он попытался выяснить у Родзянко причину этого изменения, но в ответ получил лишь новые разглагольствования. Всякий насильственный переворот, посетовал Рузский, не может пройти бесследно, и в ответ услышал, что переворот может быть добровольный и вполне безболезненный для всех. Скорее всего, Рузский с Родзянко обменялись зашифрованными фразами, и Рузский получил санкцию на дальнейшее углубление переворота.
В конце переговоров Рузский спросил: «Нужно ли выпускать манифест!» Родзянко дал как всегда уклончивый ответ: «Я право не знаю, как вам ответить. Всё зависит от событий, которые летят с головокружительной быстротой».
Несмотря на эту двусмысленность, Рузский понял ответ однозначно: манифест посылать не надо. С этого момента начинается усиленная подготовка к составлению нового манифеста об отречении.
Что интересно: в разговоре с Родзянко Рузский говорит, что получил указания, надо понимать, от царя, сообщить в Ставку о напечатании манифеста, и что он, Рузский, это и сделает, а там будь, что будет. Таким образом, Рузский дал понять, что распечатывать манифест не будет, а только сообщит об этом. В конце он спросил, может ли доложить императору об этом разговоре. И получил ответ: «Ничего против этого не имею, и даже прошу об этом».
Таким образом, теперь Родзянко решал, сообщать что-либо Государю или нет. При этом мнение царя, его поручения и распоряжения совершенно не принимались в расчёт. Для Рузского существовали другие начальники: Родзянко и генерал Алексеев.
Именно Алексееву, начальнику штаба Северного фронта, генерал Данилов послал в 5 часов 48 минут утра 2-го марта телеграмму, в которой сообщал о состоявшемся разговоре Рузского с Родзянко. В конце телеграммы Данилов писал: «Председатель Государственной Думы признал содержание манифеста запоздалым. […] Так как об изложенном разговоре главкосев сможет доложить Государю только в 10 час., то он полагает, что было бы более острожным не выпускать манифеста до дополнительного указания Его Величества»[1200].
Для такого судьбоносного решения реакция Алексеева была на удивление молниеносной, а потому нет сомнений в том, что она была заранее предусмотрена. Уже в 9 часов утра, то есть через три часа после получения телеграммы от Данилова, генерал Лукомский по поручению Алексеева вызвал по прямому проводу генерала Данилова. «Генерал Алексеев, — передал он, — просит сейчас же доложить главнокомандующему, что необходимо разбудить Государя и сейчас же доложить ему о разговоре генерала Рузского с Родзянко. Переживаем слишком серьёзный момент, когда решается вопрос не одного Государя, а всего Царствующего Дома и России. Генерал Алексеев убедительно просит безотлагательно это сделать, так как теперь важна каждая минута и всякие этикеты должны быть отброшены. Генерал Алексеев просит, по выяснении вопроса, немедленно сообщить официально и со стороны высших военных властей сделать необходимое сообщение в армии, ибо неизвестность хуже всего и грозит тем, что начнётся анархия в армии.
Это официально, а теперь прошу тебя доложить от меня генералу Рузскому, что, по моему глубокому убеждению, выбора нет, и отречение должно состояться. Надо помнить, что вся Царская Семья находится в руках мятежных войск ибо, по полученным сведениям, дворец в Царском Селе занят войсками. Если не согласятся, то, вероятно, произойдут дальнейшие эксцессы, которые будут угрожать царским детям, а затем начнётся междоусобная война, и Россия погибнет под ударами Германии, и погибнет Династия»[1201].
Эти слова Алексеева и Лукомского весьма показательны. Оба генерала начисто отбрасывают свой «верноподданнический» тон и открыто выступают как сторонники заговорщиков. Они властно требуют отречения царя и шантажируют его. Шантажируют жизнью семьи и военным поражением России — то есть бьют в наиболее чувствительные точки души Государя. «Выбора нет — отречение должно состояться. Всякие этикеты должны быть отброшены» — вот что должен чётко уяснить себе Рузский, отправляясь к царю.
Между тем генерал Данилов ответил Лукомскому по прямому проводу, что главнокомандующий, то есть Рузский, только что уснул после бессонной ночи, и он не считает нужным его будить. (В отношении Рузского этикет соблюдался.) Затем Данилов высказал мнение, что убедить императора согласиться на новый манифест будет нелегко. «Ивы, и генерал Алексеев отлично знаете характер Государя и трудность получить от него определённое решение. Вчера весь вечер, до глубокой ночи, прошёл в убеждении поступиться в пользу ответственного министерства. Согласие было дано только в 2 час. ночи. […] Несмотря на убедительность речей Николая Владимировича и прямоту его, едва, что возможно будет получить определённое решение»[1202].
Решено было дождаться результатов разговора Рузского с царём. Пока Рузский спал, Алексеев начал готовить циркулярную телеграмму для главнокомандующих фронтами, в которой просил их выразить своё отношение к возможному отречению Государя. Однако в истории составления и отправки этой телеграммы, так же, как и в ответах на неё, много неясного. Судя по официальным документам, первая телеграмма от Алексеева была передана главнокомандующему Западным фронтом генералу Эверту и главнокомандующему Юго-Западным фронтом генералу Брусилову в 11 часов утра, а главнокомандующему Румынским фронтом генералу Сахарову в 11 часов 7 минут[1203].
Телеграмма была отправлена каждому командующему в отдельности.
Это время подтверждает генерал Рузский в пересказе генерала Вильчковского: «Как раз в ту минуту, когда Рузский входил в вагон Государя с докладом о ночном разговоре с Родзянко, генерал Алексеев в Ставке подписывал свою циркулярную телеграмму главнокомандующим. Было 10 час. 15 минут утра, 2-го марта»[1204].
Однако в рассказе Рузского, тщательно запротоколированном великим князем Андреем Владимировичем, говорится совсем иное о получении телеграмм: «К 9 ч. был назначен докладу государя, но я получил приказание явиться на 1/2 часа позже. К этому времени от генерала Эверта получен был ответ[выделено нами — П. М.], в котором он ходатайствовал перед Государем об отречении. Государь внимательно прочёл мой разговор с Родзянко, телеграмму Эверта; в это время пришла телеграмма от Сахарова, примерно такого же содержания»[1205].
Чуть ниже, в том же рассказе, Рузский сообщает, что телеграмма от Сахарова пришла не после 9 часов, а до 14 часов.
В пересказе же Вильчковского то же событие изложено следующим образом: «В два часа Государь потребовал Рузского к себе. В это время уже пришла телеграмма М. В. Алексеева, содержавшая ответы всех главнокомандующих, кроме Сахарова и адмирала Колчака»[1206].
Генерал Лукомский в своих воспоминаниях полностью запутал дело с телеграммами. Лукомский пишет, что вопрос об отречении встал ещё до приезда императора в Псков: «Генерал Алексеев поручил мне составить телеграмму главнокомандующим фронтов с подробным изложением всего происходящего в Петрограде, с указанием о том, что ставится вопрос об отречении Государя от престола в пользу Наследника Цесаревича, с назначением регентом вел. кн. Михаила Александровича и с просьбой, чтобы главнокомандующие срочно сообщили по последнему вопросу своё мнение. Телеграмма была подписана генералом Алексеевым и по прямому проводу передана всем главнокомандующим. Через несколько времени меня вызвал по прямому проводу генерал Эверт и сказал, что он своё заключение даст лишь после того, как выскажутся генералы Рузский и Брусилов. Так как мнение генерала Рузского о том, что другого выхода, по-видимому, нет, кроме отречения от престола Государя Императора, было известно, то это мнение главнокомандующего Северного фронта я и сообщил генералу Эверту, сказав, что заключение генерала Брусилова будет ему сообщено. Вслед за этим из штаба Юго-Западного фронта передали телеграмму генерала Брусилова, который сообщил, что, по его мнению, обстановка указывает на необходимость Государю Императору отречься от престола. Мнение генерала Брусилова было передано генералу Эверту, и он ответил, что, как ему не тяжело это сказать, и он принуждён присоединиться к мнениям, высказанным генералами Рузским и Брусиловым.
Затем была получена из Тифлиса копия (!) телеграммы вел. Кн. Николая Николаевича, адресованной на имя Государя. Великий князь докладывал Государю, что, как это ни ответственно перед Богом и Родиной, он вынужден признать, что единственным выходом для спасения России и Династии и для возможности продолжать войну является отречение Государя от престола в пользу Наследника.
Главнокомандующий Румынского фронта генерал Сахаров долго не отвечал на посланную ему телеграмму и требовал, чтобы ему были сообщены заключения всех главнокомандующих. После посланных ему мнений главнокомандующих он прислал своё заключение. […] Во второй части своей телеграммы он говорит, что […] разумом принуждён признать необходимость отречься от престола.
Все заключения главнокомандующих были переданы генералу Рузскому, причём и генерал Алексеев высказался за отречение Государя в пользу Наследника.
После приезда Государя в Псков генерал Рузский доложил ему все телеграммы»[1207].
Эти воспоминания Лукомского по времени и в деталях сильно расходятся с другими воспоминаниями, а также с сохранившимися телеграфными переговорами Ставки и командующих фронтами. Например, из документов следует, что до генерала Эверта телеграмму Алексеева довёл не генерал Лукомский, а генерал Клембовский. Эверт никаких условий при этом не ставил, а лишь выразил соображение, что «этот вопрос может быть решён безболезненно только сверху». Что же касается генерала Сахарова, то он явно не мог хранить молчание в ответ на посланную Алексеевым телеграмму, как об этом пишет Лукомский, поскольку она была передана ему Лукомским по прямому проводу. Выслушав текст телеграммы, Сахаров никакими муками совести не мучался, а вполне спокойно поинтересовался: «Скажите, пожалуйста, то, что вы сказали, отражает мнение Михаила Васильевича!» Получив положительный ответ, генерал поинтересовался о мнении других командующих. Когда же Лукомский ответил, что они убеждены в необходимости отречения, Сахаров заметил: «Как ни грустно, а придётся согласиться с этим единственным выходом. Телеграмму составлю»[1208].
Эти значительные расхождения Лукомского с остальными документами и свидетельствами позволили советскому редактору сборника «Отречение Николая II» придти к выводу, что Лукомскому изменяла память и он впоследствии «на основании материалов, перепечатываемых в нашем издании, внёс исправление»[1209].
То, что генерал Лукомский освежал свою память по большевистским сборникам, конечно, примечательно. Но всё-таки представить себе, чтобы через 10 лет после трагических событий в Пскове, непосредственным и активным участником которых он был, ещё не старый генерал Лукомский забыл такие важнейшие вещи, как обстоятельства приезда Государя в Псков, переговоры об «Ответственном министерстве», переговоры его самого, Лукомского, с генералом Даниловым, — невозможно.
О том, что далеко не всё в мемуарах Лукомского является следствием его слабой памяти, можно предположить при внимательном ознакомлении с ответами главнокомандующих на циркулярную телеграмму Алексеева. Не успел Алексеев, или его подчинённые, поинтересоваться мнением главнокомандующих по поводу отречения императора, как они сразу же, не задумываясь, ответили, что отречение необходимо, и как можно скорее. Вот, например, ответ генерала Брусилова: «Колебаться нельзя. Время не терпит. Совершенно с вами согласен. Немедленно телеграфирую через главкосева всеподданнейшую просьбу Государю Императору. Совершенно разделяю все ваши воззрения. Тут двух мнений быть не может»[1210].
Примерно такими же по смыслу были ответы всех командующих. Между тем, речь шла не о будничном деле, а о решении колоссальной важности, о тяжелейшей ответственности, которая ложилась на плечи генералов. Независимо отличного отношения к императору Николаю II, они не могли не понимать исключительную важность момента. Любой нормальный человек хотя бы на час должен был задуматься, попросить время собраться с мыслями. Ничего подобного с командующими фронтами не произошло. Генералы верховного командования не были людьми бездумными, легкомысленными. Вот уже четвёртый год как они руководили операциями в тяжелейшей войне, продумывали комбинации, разрабатывали стратегические планы. И такая реакция с их стороны могла быть только в одном случае, если они заранее знали о предстоящей телеграмме Алексеева и его вопросе об отречении. Точно так же, как они знали заранее и ответы на этот вопрос.
Интересно, что телеграммы от главнокомандующих и от великого князя Николая Николаевича с «верноподданническими просьбами» об отречении известны по тому документу, который был передан от Алексеева Государю 2-го марта в 14 часов 30 минут[1211]. Там рукописные копии всех телеграмм собраны воедино. Но на сегодняшний день нет ни одного подлинника телеграмм, направленных главнокомандующими императору Николаю II с просьбой об отречении.
Телеграмма генерала Сахарова почему-то была послана не Государю, а генералу Рузскому. Ещё более странно, что эта телеграмма, адресованная Рузскому, была послана не в Псков, а в Могилёв в Ставку. Подлинника её тоже нет, есть лишь копия. На ней стоит время получения её в Ставке — 15 часов 5 минут и отправки в Псков — 15 часов 45 минут. Время проставлено рукой Алексеева[1212].
Когда точно были составлены и переданы телеграммы от Эверта, Брусилова, Николая Николаевича и Сахарова — не известно.
Таким образом, не исключено, что информация, изложенная в воспоминаниях генерала Лукомского, имеет под собой определённое основание. Вполне возможно, что телеграммы главнокомандующих с просьбой об отречении Государя от престола были составлены до его прибытия в Псков.
Кстати, подтверждение того, что отречение было потребовано от императора Николая II сразу же по прибытии в Псков, мы находим в книге шталмейстера Высочайшего Двора полковника Ф. В. Винберга «Крестный путь». Винберг приводит слова Государя, сказанные им уже в заточении: «Генерал Рузский был первым, который поднял вопрос о моём отречении от престола. Он поднялся ко мне во время моего следования и вошел в мой вагон-салон без доклада»[1213].
Что касается телеграмм главнокомандующих, не ясно, когда они были доставлены Государю. В своем рассказе Андрею Владимировичу Рузский называет время доставки этих телеграмм около 10 часов утра, а в рассказе генералу Вильчковско-му около 15 часов.
А. И. Гучков утверждал на допросе ВЧСК, что из разговоров с Рузским понял, что до его прибытия речь об отречении вообще не шла. «Даже самые крайние решения, — говорил он, — которые принимались и потом отменялись, не шли дальше обновления состава правительственной власти»[1214].
Теперь послушаем, что рассказывают нам участники событий об обстоятельствах, при которых царь принял решение передать престол сыну. В пересказе великого князя Андрея Владимировича, генерал Рузский сообщил: «Государь внимательно прочёл мой разговор с Родзянко, телеграмму Эверта. Государь внимательно читал, но ничего не отвечал. Подошло время завтрака, и Государь пригласил меня к столу, но я отпросился в штаб, принять утренний доклад и просмотреть накопившиеся за ночь телеграммы. К 2 часам приказано мне было вернуться. За это время пришла телеграмма от Сахарова, тоже с ходатайством об отречении. Кроме того, получены были известия о событиях в Петрограде, из коих ясно было, что на восстановление порядка рассчитывать уже невозможно. Весь гарнизон перешёл во власть Временного правительства. Со всеми этими сведениями я прибыл к государю. Он их внимательно читал. Тут прибыли телеграммы от Брусилова, Алексеева и великого князя Николая Николаевича. Последнюю телеграмму Государь прочёл внимательно два раза и в третий раз пробежал. Потом обратился к нам и сказал:
— Я согласен на отречение, пойду и напишу телеграмму.
Это было в 2 ч. 45 м. дня.
Я должен добавить, что я прибыл не один, а в сопровождении начальника штаба генерала Данилова и начальника снабжения генерала Савича. Обоих я вызвал утром к себе и передал им ход событий и переговоров, не высказывая своего мнения. Я просил их ехать к Государю со мной, потому что мне было ясно, что за эти оба дня, да и раньше я это чувствовал, что Государь мне не доверяет. Когда я прибыл в 2 ч. к Государю, я ему прямо сказал:
— Ваше Величество, я чувствую, что Вы мне не доверяете, позвольте привести сюда генералов Данилова и Савича, и пусть они оба изложат своё личное мнение.
Государь согласился, и генерал Данилов в длинной речи изложил своё мнение, которое сводилось к тому, что для общего блага России Государю необходимо отречься от престола. Примерно то же, но короче сказал генерал Савич. Таким образом, весь вопрос об отречении был решён от 2 до 2 ч. 45 м. дня, т. е. в 3/4 часа времени, тогда как вопрос об ответственном министерстве решался от 9 ч. вечера до 12 1/2 ночи»[1215].
В своей беседе с журналистом В. Самойловым весной 1917 года Рузский сообщил следующее: «Часов в 10 утра я явился к царю с докладом о моих переговорах [с Родзянко]. Опасаясь, что он отнесётся к моим словам с недоверием, я пригласил с собой начальника моего штаба ген. Данилова и начальника снабжений ген. Савича, которые должны были поддержать меня в моём настойчивом совете, ради блага России и победы над врагом отречься от престола. К этому времени у меня уже были ответы ген. Алексеева, Николая Николаевича, Брусилова и Эверта, которые все единодушно тоже признали необходимость отречения.
Царь выслушал мой доклад и заявил, что готов отречься от престола, но желал бы это сделать в присутствии Родзянко, который якобы обещал ему приехать во Псков. Однако, от Родзянко никаких сообщений о желании его приезда не было. […] Мы оставили царя в ожидании с его стороны конкретных действий. После завтрака, часа в 3, царь пригласил меня и заявил, что акт отречения им уже подписан»[1216].
В рассказе генералу Вильчковскому Рузский добавляет новые подробности: «Генерал Рузский спокойно, «стиснув зубы», как он говорил, но страшно волнуясь в душе, положил перед Государем ленту своего разговора. Государь молча, внимательно всё прочёл. Встал с кресла и отошёл к окну вагона. Рузский тоже встал. Наступила минута ужасной тишины. Государь вернулся к столу, указав генералу на стул, приглашая его сесть, и стал говорить спокойно о возможности отречения. Он опять вспомнил, что его убеждение твёрдо, что он рождён для несчастия, что он приносит несчастье России; сказал, что он ясно осознал вчера вечером, что никакой манифест уже не поможет. «Если надо, чтобы я отошёл в сторону для блага России, я готов на это», — сказал Государь, но «я опасаюсь, что народ этого не поймёт: мне не простят старообрядцы, что я изменил своей клятве в день священного коронования; меня обвинят казаки, что я бросил фронт»[1217].
Прокомментируем рассказ Рузского. Тем, кто хорошо знал императора Николая II или кто пытался постичь его, совершенно ясно, что выше приведённые слова царя придуманы. Император Николай II был чрезвычайно замкнутым человеком. Его внутренний мир был наглухо закрыт для постореннего взгляда. В общении с людьми Государь был учтив и любезен, и многими это принималось за доступность. Однако как только кто-нибудь пытался переступить определённую грань, пытался как-то сблизиться с ним, встать на одну доску, или пытался обсуждать вопросы, его не касающиеся, такой человек немедленно ставился императором на место. А. Д. Протопопов на допросе ВЧСК говорил: «Нужно сказать, что царь бывший, он ужасно мало говорил. Он был очень мил, любезен. Но про дела никогда не говорил сам. Он скажет: «да», «так», «я думаю». Он очень был осторожный на слова человек, очень осторожный»[1218].
Представить себе, чтобы осторожный на слова, замкнутый Государь вдруг начал бы жаловаться Рузскому, что приносит России несчастья, что он рождён для несчастья и так далее — невозможно.
Очень странными, и даже нелепыми, кажутся приписываемые Николаю II слова о том, что его «не поймут старообрядцы и обвинят казаки». Почему вдруг царь выделяет именно эти две группы населения? Получается, что его вовсе не волновало, что скажет весь остальной русский православный народ, крестьянство, офицерский гвардейский корпус, Церковь? Могли сказать такие слова Николай II в таком контексте? Конечно, нет! Но вот с учётом того, что ведущую роль в перевороте играло так называемое «старообрядчество», которое во многом опиралось на беспоповские раскольничьи секты среди казачества, можно предположить следующее: а не были ли эти слова приписаны Государю с особым смыслом, чтобы чётко обозначить, кем были авторы этого «отречения»?
Вернёмся, однако, к воспоминаниям участников событий. Генерал С. С. Савич, который почему-то пишет о себе в третьем лице, вспоминал: «Приехали на вокзал около двух с половиной часов дня 1 марта, и все трое немедленно были приняты Государем в салон-вагоне столовой императорского поезда. Кроме Государя и их, никого не было, и все двери были закрыты плотно. Государь сначала стоял, потом сел и предложил всем сесть, а оба генерала всё время стояли навытяжку. Государь курил и предложил курить остальным. Рузский курил, а генералы не курили, несмотря на повторное предложение Государя. Рузский предложил для прочтения Государю полученные телеграммы, а затем обрисовал обстановку, сказав, что для спасения России, Династии сейчас выход один: отречение его от престола в пользу Наследника. Государь ответил: «Но я не знаю, хочет ли этого вся Россия». Рузский доложил: «Ваше Величество, заниматься сейчас анкетой обстановка не представляет возможности, но события несутся с такой быстротой и так ухудшают положение, что всякое промедление грозит непоправимыми бедствиями. Я вас прошу выслушать мнение моих помощников, они оба в высшей степени самостоятельные и притом прямые люди». Это последнее предложение некоторыми вариациями Рузский повторил один или два раза. Государь повернулся к генералам и, смотря на них, заявил: «Хорошо, но только я прошу откровенного мнения»[1219].
Как видим, Савич путает даты: описываемые им события происходили 2-го марта, а он пишет — 1-го. Далее, исчезают слова Рузского о недоверии царя к нему, а появляется грубый натиск главкосева на Николая II: «заниматься анкетой сейчас не время». Пропадают любые упоминания о старообрядцах и казаках, а появляются слова царя о «всей России».
Воспоминания другого «ближайшего помощника» Рузского генерала Ю. Н. Данилова тоже удивляют своими новшествами: «Император Николай, — пишет он, — ждал нашего прибытия в хорошо нам уже известном зеленом салоне вагона — столовой. Наружно он казался спокойным, но выглядел бледнее обыкновенного и на лице его между глазами легли две глубокие складки, свидетельствовавшие о бессонной ночи и переживаемых им тревогах. Государь был одет все в тот же тёмно-серый кавказский бешмет, с погонами пластунского батальона его имени, и перепоясан тонким черным ремешком с серебряными пряжками; на этом поясе спереди висел кинжал в ножнах, оправленный также серебром.
Приветливо встретив нас, Государь попросил всех сесть и курить, но я и генерал Савич невольно продолжали стоять, под давлением крайней ответственности предстоявшей беседы. Сам Государь и утомленный всем предыдущим главнокомандующий сели за стол друг против друга. Генерал Рузский стал медленно и отчетливо докладывать о всех полученных за последние часы сведениях. Когда очередь дошла до телеграммы генерала Алексеева с заключениями главнокомандующих, то генерал Рузский положил телеграфные листки на стол перед Государем и просил прочесть их лично.
Дав время Государю для внимательного ознакомления с содержанием телеграммы, генерал Рузский высказал твердо и определенно свое мнение, заключавшееся в невозможности для Государя, при данных условиях, принять какое-либо иное решение, кроме того, которое вытекало из советов всех запрошенных лиц.
— Но ведь, что скажет юг, возразил Государь, — вспоминая о своей поездке с Императрицей по южным городам, где, как нам передавали, Царскую чету встречали с энтузиазмом!.. — Как, наконец, отнесется к этому акту казачество!.. — И голос его стал вибрировать, по-видимому, от горького воспоминания о только что прочитанном ему донесении, касавшемся казаков его конвоя.
— Ваше Величество, — сказал Генерал Рузский, вставая, — я Вас прошу еще выслушать мнение моих помощников, — и он указал на нас. — Они самостоятельные и прямые люди, глубоко любящие Россию; притом же по своей службе они прикасаются к большему кругу лиц, чем я. Их мнение об общей оценке положения полезно.
Далее Данилов пишет, что он и Савич поддержали мнение Рузского об отречении.
«Наступило гробовое молчание… Государь подошел к столу и несколько раз, по-видимому, не отдавая себе отчета, взглянул в вагонное окно, прикрытое занавеской. Его лицо, обыкновенно малоподвижное, непроизвольно перекосилось каким-то никогда мною раньше не наблюдавшимся движением губ в сторону. Видно было, что в душе его зреет какое то решение, дорого ему стоящее!..
Наступившая тишина ничем не нарушалась. Двери и окна были плотно прикрыты.
Резким движением император Николай вдруг повернулся к нам и твердым голосом произнес:
— Я решился… Я решил отказаться от престола в пользу моего сына Алексея… При этом он перекрестился широким крестом. Перекрестились и мы…
— Благодарю Вас всех за доблестную и верную службу. Надеюсь, что она будет продолжаться и при моём сыне.
Минута была глубоко-торжественная. Обняв генерала Рузского и тепло пожав нам руки, император медленными задерживающимися шагами прошёл в свой вагон»[1220].
Данилов всеми силами пытается уверить читателя в том, что царь добровольно принял решение об отречении. Однако в его рассказе есть детали, которые говорят об обратном. Данилов два раза делает упор на то, что занавески в царском вагоне были плотно закрыты, а двери и окна плотно прикрыты. Не забыл он заметить, как император несколько раз, «не отдавая отчёта», смотрел в эти наглухо закрытые окна. Эти детали, приводимые Даниловым, создают картину безысходности и обречённости императора. Вряд ли Данилов их привёл только в качестве художественного приёма.
Здесь следует сказать, что воспоминания, написанные уже в эмиграции, поражают иногда точным совпадением фраз и деталей с воспоминаниями, написанными ранее. Однако это вовсе не свидетельствует об их объективности и точности. Просто, спустя годы, находясь заграницей, мемуаристы могли сверять свои записи с уже опубликованными и, подобно генералу Лукомскому, «освежать свою память».
В связи с этим заметим, что в мемуарах Данилова рассказывается о беспокойстве царя по поводу реакции Юга России и казаков. Об этом мы уже знаем из рассказа Рузского великому князю Андрею Владимировичу. Только если верить Рузскому, эти слова царь произнёс по поводу «Ответственного министерства», а не отречения. Любопытно, что Данилов поспешил объяснить читателю даже причину столь большого внимания Государя к Югу России: оказывается, император вспомнил восторженный приём, ему там оказанный. Не трудно догадаться, чего стоят такие художественно-психологические утверждения.
Итак, по словам Рузского, Данилова и Савича, император окончательно решил отказаться от престола в 14 часов 30 минут 2-го марта. Какой же документ был составлен по этому поводу? Здесь мы снова сталкиваемся с массой противоречий.
Рузский в рассказе великому князю Андрею Владимировичу утверждает, что это была телеграмма «об отречении в пользу Наследника», которую Государь передал Рузскому в 15 часов.
В рассказе журналисту Самойлову: «После завтрака, часа в 3, царь пригласил меня и заявил, что акт отречения (выделено нами — П. М.) им уже подписан и что он отрёкся в пользу своего сына. Он передал мне подписанную телеграмму об отречении».
В рассказе генералу Вильчковскому: «Государь взял блок с телеграфными бланками и написал несколько черновиков (выделено нами — П. М.). Было три часа дня. Государь дополнил текст одной телеграммы, согласив с текстом другой, и передал листки Рузскому».
Генерал Савич: «На вопрос Фредерикса, как оформить детали, связанные с актом отречения, ему ответили, что присутствующие в этом не компетентны, что лучше всего Государю ехать в Царское Село и там всё оформить со сведущими лицами. Фредерикс с этим согласился. […] Вошёл Государь и вынес собственноручно написанную им телеграмму к Родзянко о том, что нет той жертвы, которую он не принёс бы на благо родной матушки России, что для её блага он отказывается от престола в пользу своего сына».
Таким образом, из всех воспоминаний мы видим, что императором были составлена телеграмма (телеграммы, черновики, акт), но никак не манифест об отречении от престола.
Между тем, точно известно, что проект такого манифеста был приготовлен. «Манифест этот, — пишет Дубенский, — вырабатывался в Ставке, и автором его являлся церемониймейстер Высочайшего Двора, директор политической канцелярии при Верховном главнокомандующем Базили, а редактировал этот акт генерал-адъютант Алексеев»[1221].
То же самое подтверждает генерал Данилов: «В этот период времени из Могилева от генерала Алексеева был получен проект Манифеста, на случай, если бы Государь принял решение о своем отречении в пользу Цесаревича Алексея. Проект этого Манифеста, насколько я знаю, был составлен Директором Дипломатической Канцелярии при Верховном Главнокомандующем Н. А. Базили по общим указаниям генерала Алексеева»[1222].
Николай Александрович Базили, этнический грек, был ещё одним соратником Керенского в штабе у Алексеева. Крупный масон, Базили был членом ложи «Полярная звезда», в которую входил и Керенский. Их совместная деятельность особенно проявилась в составлении отказа от престола великого князя Михаила Александровича. Князь А. Г. Щербатов в своей книге воспоминаний рассказал о том, как уже в эмиграции Базили тяготился своим участием в этом деле: «Николай де Базили был мне симпатичен своими переживаниями, самобичеванием за прошлые грехи и ошибки, все повторял: «Меня преследуют мойры». Похоже, это было правдой. У него был единственный сын Николай от первой жены, красавицы Треповой, дочери известного генерала, умершей при родах. Мальчик умный, способный. Де Базили обучал его в лучшей школе Парижа. В той же школе учился морганатический сын Великого князя Михаила Александровича, убитого в феврале-марте 18 года в Перми, Георгий Брасов, от графини Н. Бра-совой. Они дружили. Им было по восемнадцать лет, когда де Базили подарил сыну легкий фиат. Николай вместе с Ерасовым поехали за город, попали в аварию и разбились. Убитый горем де Базили говорил: «Это наказание за то, что я натворил с отречением Великого князя Михаила Александровича»[1223].
Не меньше Базили «натворил» и с «отречением» Николая II. Дубенский писал: «Когда мы вернулись через день в Могилёв, то мне передавали, что Базили, придя в штабную столовую утром 2-го марта, рассказывал, что он всю ночь не спал и работал, составляя по поручению генерала Алексеева манифест об отречении императора Николая II от престола. А когда ему заметили, что это слишком серьёзный исторический акт, чтобы его можно было составлять наспех, то Базили ответил, что медлить было нельзя».
Однако из воспоминаний самого Н. А. Базили явствует, что его труд совсем не был каторжным: «Алексеевменя попросил набросать акт отречения. «Вложите в него всё ваше сердце», — сказал он при этом. Я отправился в свой кабинет и через час вернулся со следующим текстом [далее идёт текст манифеста]»[1224].
Согласимся, час работы по составлению важнейшего исторического документа государственной важности — не такой уж большой срок.
Текст манифеста мы можем узнать из телеграммы генерала Алексеева генералу Данилову от 2-го марта, отправленной в 19 часов 40 минут: «В дни великой борьбы с внешним врагом, стремящимся почти три года поработить нашу родину, Господу Богу угодно было ниспослать России новое тяжкое испытание. Начавшиеся внутренние народные волнения грозят бедственно отразиться на дальнейшем ведении упорной войны. Судьба России, честь геройской нашей армии, благо народа, все будущее дорогого нашего Отечества требуют доведения войны, во что бы то ни стало, до победного конца. Жестокий враг напрягает последние силы, и уже близок час, когда доблестная армия наша совместно со славными нашими союзниками сможет окончательно сломить врага. В эти решительные дни в жизни России почли МЫ долгом совести облегчить народу НАШЕМУ тесное единение и сплочение всех сил народных для скорейшего достижения победы и, в согласии с Государственною Думою признали МЫ за благо отречься от Престола Государства Российского и сложить с СЕБЯ Верховную власть. В соответствии с установленным Основными Законами порядком МЫ передаём наследие НАШЕ Дорогому Сыну НАШЕМУ Государю Наследнику Цесаревичу и Великому Князю АЛЕКСЕЮ НИКОЛАЕВИЧУ и благословляем ЕГО на вступление на Престол Государства Российского.
Возлагаем на Брата НАШЕГО Великого Князя Михаила Александровича обязанности Правителя Империи на время до совершеннолетия Сына НАШЕГО. Заповедуем Сыну НАШЕМУ, а равно и на время несовершеннолетия Его Правителю Империи править делами государственными в полном и нерушимом единении с представителями народа в законодательных учреждениях, на тех началах, кои будут ими установлены, принеся в том ненарушимую присягу. Во имя горячо любимой родины призываем всех верных сынов Отечества к исполнению своего долга перед ним, повиновением Царю в тяжелую минуту всенародных испытаний и помочь ЕМУ, вместе с представителями народа, вывести Государство Российское на путь победы, благоденствия и силы. Да поможет Господь Бог России»[1225].
Читая этот текст, совершенно ясно, почему Базили не понадобилось долго трудиться. Этот текст почти полностью взят из телеграммы Алексеева с проектом манифеста об «Ответственном министерстве». В нём были сделаны лишь небольшие дополнения и внесена тема отречения. Полковник оперативного отдела штаба Ставки В. М. Пронин в своей книге приводит свои дневниковые записи за 1-е марта. Из них очевидно, что авторы манифеста об «Ответственном министерстве» и отречения от престола — одни и те ж лица: «22 ч. 40 м. Сейчас только возвратился из редакции «Могилевских Известий». Генерал-Квартирмейстер приказал мне добыть, во что бы то ни стало, образец Высочайшего Манифеста. В указанной редакции, вместе с секретарем ее, я разыскал № за 1914 год с текстом Высочайшего Манифеста об объявлении войны. В это время уже был составлен проект Манифеста о даровании ответственного министерства. Составляли его Ген. Алексеев, Ген. Лукомский, Камергер Высоч. Двора Н. А. Базили и Великий Князь Сергей Михайлович. Текст этого Манифеста с соответствующей припиской генерала Алексеева послан Государю в 22 час. 20 мин.»[1226].
Таким образом, 2-го марта никакого нового манифеста об отречении в Ставке не составлялось, его основа была приготовлена заранее и в эту основу вносились нужные изменения.
Мы можем в этом убедиться на экземпляре проекта манифеста, принадлежащего Базили, с правками, сделанными рукой генерала Алексеева[1227].
Сопоставление документов ещё больше подтверждает наш вывод. В своих воспоминаниях Базили пишет, что текст манифеста «был одобрен без изменений генералом Алексеевым, генералом Лукомским и великим князем Сергеем Михайловичем. Я передал этот текст начальнику телеграфа в Пскове в половине восьмого вечера»[1228].
Это время подтверждается и телеграммой Алексеева: отправлена в 19–40. Однако уже в 18 часов 25 минут 2-го марта генерал Данилов в своей телеграмме генералу Клембовскому сообщал следующее: «По поводу манифеста не последовало ещё указание главкосев а, потому что вторичная беседа с Государем обстановку видоизменила, а приезд депутатов заставляет быть осторожным с выпуском манифеста. Лично я полагал бы лишь подготовиться к скорейшему выпуску манифеста, если потребуется»[1229].
То есть из слов Данилова ясно, что на 18 часов 25 минут манифест уже существовал. Смысл слов Данилова может быть только один: Государь на манифест не соглашается, к выпуску манифеста надо быть готовым, но не делать этого пока не приедут Гучков с Шульгиным.
Поэтому мы можем сделать однозначный вывод: император Николай II не имел никакого отношения к авторству манифеста об отречении от престола в пользу наследника и никогда его не подписывал.
Однако нас уверяют, что Николай II объявил о своём отречении в телеграмме или телеграммах. Посмотрим, так ли это.
Для начала надо установить, существовала ли эта телеграмма в действительности, а если существовала, что же в ней было написано, была ли она отправлена, куда и кому.
Полковник Мордвинов вспоминал, что днём 2-го марта в свитском вагоне ждали окончания разговора генералов Рузского, Данилова и Савича с Государем. Внезапно в дверях купе появился граф Фредерикс, который по-французски сообщил, что император отрёкся от престола. Когда волнение, вызванное этим известием, улеглось, Фредерикс сказал: «Государь уже подписал две телеграммы. Одну Родзянке, уведомляя его о своём отречении в пользу Наследника при регентстве Михаила Александровича и оставляя Алексея Николаевича при себе до совершеннолетия, а другую о том же Алексееву в Ставку, назначая вместо себя верховным главнокомандующим Николая Николаевича»[1230].
На вопрос Мордвинова, не у Фредерикса ли эти телеграммы, тот с безнадёжностью ответил: «Телеграммы взял у Государя Рузский».
Мордвинов пишет, что после этого разговора «мы впервые прочитали копии телеграмм, переданных Рузскому.
Вот их текст: «Председателю Государственной Думы. Нет той жертвы, которую я не принёс бы во имя действительного блага и для спасения родной матушки России. Посему я готов отречься от престола в пользу моего сына, с тем, чтобы оставался при мне до совершеннолетия, при регентстве брата моего великого князя Михаила Александровича. Николай».
«Наштаверх. Ставка. Во имя блага, спокойствия и спасения горячо любимой России я готов отречься от престола в пользу моего сына. Прошу всех служить ему верно и нелицемерно. Николай»[1231].
Далее Мордвинов пишет: «Читал телеграммы тогда в каком-то тумане, не понимая многих фраз».
Похоже, что слова насчёт тумана не были у Мордвинова литературной метафорой, так как текст первой телеграммы он значительно извратил. Необходимо сказать два слова, откуда появилась информация об этой телеграмме. В телеграммах Ставки и штаба Северного фронта её нет. Но там есть телеграмма от Данилова Алексееву под № 1230/Б, поданная в 16 часов 30 минут, в которой Данилов сообщает: «Государь Император в длительной беседе с генерал-адъютантом Рузским, в присутствии моём и генерала Савича, выразил, что нет той жертвы, которой Его Величество не принёс бы для истинного блага Родины»[1232].
Заметим, в этом сообщении нет ни слова о согласии царя на отречение, как нет ни слова и о телеграмме. О том, что в Ставке никто не знал о какой-либо царской телеграмме со словами об отречении, видно и из воспоминаний Пронина. Пронин пишет, что в Ставке получили только вышеприведённую телеграмму Данилова. «В тот момент, — пишет Пронин, — когда я перечитывал донесения с фронта и делился своими впечатлениями с ген. шт. подполковником Лебедевым, вдруг с шумом распахнулась дверь, и в нашу комнату вошел ген. шт. подполковник Тихобразов с телеграммой в руке и, волнуясь, прочел приведенную выше цитату из только что полученной телеграммы из Пскова от Начальника Штаба Северного Фронта»[1233].
Однако полковник Пронин в своей книге приводит следующий документ: «Копия телеграммы на имя Председателя Го-суд. Думы, собственноручно написанной Государем Императором Николаем II днем 2 марта, по неизвестной причине, не отправленной по назначению и переданной ген. Алексееву.
Председателю Госус.[арственной] Думы Петр.[етроград]
Нет той жертвы, которую Я не принёс бы во имя действительного блага и для спасения родимой Матушки-России. Посему Я готов отречься от престола в пользу моего сына с тем, чтобы (он) остался при нас до совершеннолетия при регентстве брата моего Великого Князя Михаила Александровича. НИКОЛАЙ.
Проект телеграммы относится, по-видимому, к периоду 3–4 час. дня 2 марта 1917 г. Написан в Пскове. Передан ген. Алексееву 3 марта вечером в Могилеве, ген. Алексеев.
С подлинником верно: ген. шт. подполковник Пронин. 2 августа 1917 г. 16 ч. 48 м, Могилев».
Как видим, текст телеграммы отличается от текста, процитированного Мордвиновым «в тумане». По странному стечению обстоятельств, неверный текст Мордвинова полностью совпадает с текстом, который приводит перешедший на сторону большевиков бывший генерал императорской армии Е. И. Мартынов в своей книге «Царская армия в февральском перевороте». Но, что особенно странно, приводя неверный текст, Мартынов одновременно приводит фотокопию телеграммы. При внимательном изучении этой фотокопии становятся очевидными следующие обстоятельства.
Во-первых, это, конечно, не телеграмма, а текст, написанный на телеграфном бланке, причем этот бланк помещён в книге так, что сверху не видно «шапки» с наименованием телеграфа, на чьем бланке помещён текст. Архивный источник не указан.
Во-вторых, текст начинается со слов «Нет той жертвы, которую я не принёс бы во имя действительного блага и для спасения родимой матушки России…». Высокий слог этого текста говорит о том, что это официальный документ. Для официального документа, исходящего от имени царя, обычно употреблялось местоимение «Мы». Но когда речь шла о приказе или личном обращении Государя, могло стоять местоимение «Я». Правда, при этом оно писалось с заглавной буквы. В этом же тексте мы видим в начале обращение от первого лица единственного числа («Нет той жертвы, которую я не принёс бы…»), а затем от первого лица множественного числа (с тем, чтобы (он) остался при нас…). При этом и «я», и «нас» написаны с маленькой буквы. Если в случае с «я» ещё можно допустить такое написание, то в случае «мы» («нас») такое написание допустить невозможно, потому что в таком случае меняется смысл текста. Получается, что сын должен оставаться с несколькими людьми, хотя понятно, что речь идёт об одном человеке. Таким образом, текст должен был звучать либо так: «нет той жертвы, которую Я не принёс бы…» и «с тем, чтобы (он) остался при Мне…», либо так: «нет той жертвы, которую Мы не принесли бы…» и, соответственно, «с тем, чтобы (он) остался при Нас…».
Зная, какое значение император Николай II придавал официальному, да и неофициальному документу, невозможно себе представить, чтобы он допустил такие неточности.
В-третьих, роспись императора Николая II всегда носила специфический характер: от последней буквы в слове «НИКОЛАЙ» имелся характерный росчерк в виде вьющегося подчёркивания имени. Такой росчерк был на всех известных образцах подписи императора, касающихся официальных документов. Но его нет в тексте телеграммы.
В-четвёртых, текст телеграммы имеет множественные подтирки, исправления, вставки. Часть текста выделяется больше, чем другая.
Таким образом, в случае обнаружения подлинника этого документа, есть все основания провести его почерковедческую экспертизу.
Но, поскольку наш труд не является криминалистическим исследованием, остановимся лишь на исторической достоверности этого документа. Во-первых, не ясно, когда и при каких обстоятельствах он был написан. В документе, приводимом в книге полковника Пронина, утверждается: «Копия телеграммы на имя Председателя Госуд. Думы, собственноручно написанной Государем Императором Николаем II днем 2 марта, по неизвестной причине, не отправленной по назначению и переданной ген. Алексееву. Проект передан ген. Алексееву 3 марта вечером в Могилёве».
Из этого текста явствует, что телеграмма, написанная «собственноручно Государем Императором», «по неизвестной причине» никогда не была отправлена по назначению. Между тем, из воспоминаний участников известно, что этой телеграммой 2-го марта завладел генерал Рузский. Но здесь мы опять-таки сталкиваемся с противоречиями. Гучков, допрошенный ВЧСК, подтвердил, что «Рузский не знал о телеграмме, об отречении, а она была уже подписана и даже сдана на телеграф для рассылки»[1234].
Каким образом император, полностью контролируемый в Пскове Рузским и его подчинёнными, смог передать телеграмму на телеграф — Гучков умалчивает.
Генерал Дубенский в своих показаниях ВЧСК приводит отрывки из своего дневника с описанием обстоятельств, связанных с царской телеграммой. «Прочитав телеграммы от командующих, Государь неожиданно послал ответ телеграммой с согласием отказаться от престола. Когда Воейков узнал это от Фредерикса, пославшего эту телеграмму, он попросил у Государя разрешения вернуть эту телеграмму. Государь согласился. Воейков быстро пошёл в вагон свиты и заявил Нарышкину, чтобы он побежал скорее на телеграф, но телеграмма ушла, и начальник телеграфа сказал, что он попытается её остановить. Когда Нарышкин вернулся и сообщил это, то все стоящие здесь почти в один голос сказали: «Всё кончено»[1235].
Трудно сказать, чего в этих записях Дубенского больше: журналистского экспромта (генерал был по профессии военным журналистом) или откровенной фантазии. Какие-то истерические колебания царя, прокравшийся на телеграф семидесятидевятилетний старец Фредерикс, погоня за ушедшей телеграммой, попытки её «остановить», драматическое исполнение хором «всё конечно», всего этого в действительности, разумеется, быть не могло.
Генерал Дубенский в своих воспоминаниях совсем по-другому описывает эти же события: «Граф Фредерикс бывал часто у Его Величества и после завтрака, то есть часов около 3-х, вошёл в вагон, где мы все находились, и упавшим голосом сказал по-французски: «Всё кончено, Государь отказался от престола за себя и Наследника Алексея Николаевича в пользу брата своего великого князя Михаила Александровича и послал через Рузского об этом телеграмму». Когда мы услыхали всё это, то невольный ужас охватил нас, и мы громко в один голос воскликнули, обращаясь к Воейкову: «Владимир Николаевич, ступайте сейчас к Его Величеству и просите его остановить, вернуть эту телеграмму».
Дворцовый комендант побежал в вагон Государя. Через очень короткое время генерал Воейков вернулся и сказал генералу Нарышкину, чтобы он немедленно шёл к генерал-адъютанту Рузскому и по повелению Его Величества потребовал телеграмму назад для возвращения Государю.
Нарышкин тотчас же вышел из вагона и направился к генералу Рузскому исполнять Высочайшее повеление. Прошло около 1/2 чaca, и К. А. Нарышкин вернулся от Рузского, сказав, что Рузский телеграмму не возвратил и сообщил, что лично даст по этому поводу объяснение Государю»[1236].
По этой версии император ещё до приезда Гучкова и Шульгина отрёкся в пользу своего брата, телеграмма (а не телеграммы, как на допросе ВЧСК) находилась в руках Рузского, никакой телеграфист её никуда не отправлял и не пытался её остановить.
Сам Рузский в рассказе великому князю Андрею Владимировичу эту историю с телеграммой изложил так: «В 3 ч. ровно Государь вернулся в вагон и передал мне телеграмму об отречении в пользу Наследника. Узнав, что едут в Псков Гучков и Шульгин, было решено телеграмму об отречении пока не посылать, а выждать их прибытие. Я предложил Государю лично сперва с ними переговорить, дабы выяснить, почему они едут, с какими намерениями и полномочиями. Государь с этим согласился, с чем меня отпустил»[1237].
И далее: его просили телеграмму вернуть Государю вечером, он пошёл лично отнести её императору, но в этот момент же приехали думские посланцы и прошли в царский вагон.
В рассказе генералу Вильчковскому сообщение Рузского о телеграммах изложено странным образом. Он пишет, что вычел из царского вагона «в 3 часа 10 минут дня и тут же ему вручили телеграмму о предстоящем визите Гучкова и Шульгина.
Рузский вернулся в вагон и доложил её. Государь тогда приказал телеграмму (№ 24) задержать до прибытия этих лиц, а телеграмму (№ 25) взял обратно из рук генерала. В три часа 45 мин. Государь прислал и за другой телеграммой. Рузский пошёл с ней в императорский поезд и, встретив Государя на платформе, предложил её оставить у него до прибытия Гучкова и Шульгина»)[1238].
Поясним: № 24 и № 25 — это номера документов в советском сборнике «Отречение Николая II», изданном в 1927 году. Не мог же убитый большевиками в 1918 году генерал Рузский писать для большевистского же сборника! Понятно, что эти номера были расставлены советской редакцией. Но если их убрать из текста, то он теряет всякую связь и логику. Тогда получается, что редакция сборника подправляла и меняла текст воспоминаний Рузского, изложенный Вильчковскому. При этом меняла так, чтобы первая телеграмма, содержание которой нам неизвестно, прочно ассоциировалась с телеграммой, начинающейся словами «Нет той жертвы, которую я бы не принёс…».
Добавим к этому, что в советском сборнике эта телеграмма даётся, как и у Мордвинова, в искажённом варианте.
Между тем, совокупность воспоминаний и документов, а также вопиющие разногласия, существующие между ними, позволяют сделать вывод, что между какими-то якобы существовавшими телеграммами (телеграммой) от 2-го марта и текстом, начинающимся словами «Нет той жертвы, которую я бы не принёс…», нет никакой прямой связи. Рузский утверждал, что отдал какую-то телеграмму императору после того, как тот передал Гучкову окончательный текст отречения в пользу великого князя Михаила Александровича. С. П. Мельгунов верит Рузскому и пишет, что «это — та именно телеграмма, которую Рузский вернул царю вечером 2-го марта»)[1239].
Этот вывод является голословным утверждением. Ни на бланке, ни в тексте не поставлено ни даты, ни времени, ни места его написания. Но самое главное то, что Мельгунов не может объяснить, зачем Рузскому понадобилось отдавать эту телеграмму Николаю II? В условиях полной изоляции императора, которая была осуществлена военным руководством Ставки и Северного фронта, отдавать Государю такой важный документ, как телеграмму о передаче престола не указанному в манифесте лицу, а другому, было бы полным безумием со стороны Рузского.
Также не понятно, почему вдруг царь 3-го марта передал телеграмму Алексееву, а тот, вопреки установленным правилам, не направил её с сопроводительным письмом для подшивания к делопроизводству, как, например, было с последним обращением Государя к войскам, а спрятал его у себя и обнародовал лишь в августе 1917 года. Показав опять-таки его Пронину и дав снять с документа копию, Алексеев снова продолжал хранить документ у себя.
Причём совершенно не известна судьба другой телеграммы, якобы посланной Государем самому Алексееву, в которой он сообщал об отречении в пользу цесаревича.
И совсем уж таинственна судьба третьей телеграммы, которую никто никогда не видел, но о которой многие из участников говорят. Мы имеем в виду якобы существовавшую царскую телеграмму о назначении великого князя Николая Николаевича верховным главнокомандующим. С этим назначением вообще большая путаница: одни утверждают, что о нём говорилось в телеграмме Алексееву, другие, что была отдельная телеграмма, третьи уверяют, что Государь согласился устно с предложением Ставки.
Заканчивая разговор о так называемой телеграмме, следует отметить, что при внимательном её прочтении становится очевидным, что она, даже в случае подлинности, не является объявлением об отречении от престола.
Прочтём её внимательно: «Нет той жертвы, которую Я не принёс бы во имя действительного блага и для спасения родимой Матушки-России».
Во имя «действительного блага и для спасения»… А кто сказал, что отречение действительно благо и спасение России? Далее: «Посему я готов отречься от престола». «Готов» не означает — отрекаюсь. Готовность может быть растянута во времени. Исполнение может быть отложено. Если бы тот, кто писал текст, хотел бы выразить вполне определенное желание объявить о своем отречении, он написал бы: «Я решил отречься от престола». И ещё: «с тем, чтобы (он) остался при нас до совершеннолетия». Совершенно ясно, что если малолетний сын остаётся с отрёкшимся монархом до своего совершеннолетия, то бывший монарх неминуемо будет играть ведущую роль в политической жизни государства. В таком случае отречение является фикцией, и добавление фразы «при регентстве брата моего Великого Князя Михаила Александровича» теряет всякий смысл.
Как мы уже писали, император Николай II был опытным политиком и юристом. Если бы он действительно составлял текст этой телеграммы, он бы неминуемо эти противоречия устранил, как и не стал бы подавать этот текст в таком виде, с исправлениями и вставками. Император Николай II мог быть автором подобного текста только в том случае, если бы он пытался с его помощью выиграть время и ввести заговорщиков в заблуждение. Но, по всей видимости, царь не имел к этой телеграмме никакого отношения, как и ко всем «документам», вышедшим в Пскове 2—3-го марта 1917 года.
Правда, существует версия, пущенная в ход генералом А. И. Деникиным, что эта телеграмма была написана императором не 2-го марта, а уже в Могилёве 3-го марта. Вот что писал по этому поводу генерал: «Поздно ночью поезд уносил отрёкшегося императора в Могилёв… Никогда никто не узнает, какие чувства боролись в душе Николая II — отца, монарха и просто человека — когда в Могилёве, при свидании с Алексеевым, он, глядя, на него усталыми, ласковыми глазами, как-то нерешительно сказал: «Япередумал, прошу вас послать эту телеграмму в Петроград». На листе бумаги отчётливым почерком Государь писал о своём согласии на вступление на престол сына своего Алексея… Алексеев унёс телеграмму и… не послал. Было слишком поздно: стране и армии объявили уже два манифеста. Телеграмму эту, «чтоб не смущать умы», никому не показывал, держал в своём бумажнике, и передал мне в конце мая, оставляя верховное командование. Этот интересный для будущих биографов Николая II документ хранился затем в секретном пакете в генерал-квар-тирмейстерской части Ставки»[1240].
Итак, перед нами ещё один первооткрыватель телеграммы царя об отречении — генерал Деникин. Вслед за полковником Прониным он утверждает, что именно ему генерал Алексеев отдал хранившуюся у него царскую телеграмму. Правда, в словах Деникина, как и в словах Пронина, много сомнительного. Во-первых, 3-го марта ничего ещё было «не поздно», так как никакие манифесты об отречении обнародованы не были. Во-вторых, очень странно, чтобы генерал Алексеев, оставляя должность верховного главнокомандующего, отдал бы телеграмму генералу Деникину, которого остро не любил. Достаточно сказать, что на должность начальника штаба Ставки в марте 1917 года Деникин был назначен по прямому приказу Гучкова, вопреки настойчивым возражениям Алексеева. Для Алексеева логичнее было бы отдать телеграмму своему соратнику Лукомскому или, ещё лучше, своему давнему знакомому Гучкову, или, в конце концов, новому верховному Керенскому, начальником штаба которого Алексеев стал после того, как арестовал генерала Корнилова. Но Алексеев выбрал почему-то именно Деникина. Деникин, конечно, не поделился с читателем текстом этой телеграммы, так же как не поведал ему, куда эта телеграмма делалась после того, как Ставка верховного главнокомандования прекратила своё существование.
Таким образом, телеграмма об отречении превращается в некий призрак. Её иногда видят, даже успевают сфотографировать, запомнить, но каждый раз она бесследно исчезает.
И всё-таки кое-какие следы этого «призрака» имеются, причём следы вполне материальные. Когда в своей книге бывший генерал Мартынов публиковал копию телеграммы об отречении и другие документы, связанные с «отречением» Николая II, он постоянно ссылался на архивные документы, напечатанные профессором В. Н. Сторожевым в 1922 году в журнале «Научные известия Академического центра Наркомпроса». Сторожев был давний и хороший знакомый академика М. Н. Покровского — главного фальсификатора царских документов. Благодаря протекции Покровского, Сторожев становится заместителем начальника Главного управления архивным делом (ГУАД) и получает доступ к документам убитой большевиками царской семьи. С июля 1919 г. Сторожев начинает публиковать в газете «Вечерние известия» статьи-фельетоны, порочащие царскую семью, с использованием документов из так называемого Новоромановского архива, скрыв свое авторство под псевдонимом М. Васильев[1241].
Сотрудник этого архива Ф. В. Кельин писал о том, что главный интерес Сторожева как историка был «направлен на изучение документов собственного архива царя и царицы». Вскоре Сторожев стал передавать часть документов, или их копии, за границу. В частности, берлинскому издательству «Слово» письма императрицы и дневники Государя передал именно он, Сторожев. Это было обнаружено, Сторожев был подвергнут наказанию, впрочем, весьма мягкому, и вскоре умер от инсульта[1242].
Мы ещё вернёмся к «творчеству» профессора Сторожева, а пока отметим, что на той фальсификаторской кухне, где людьми, подобными Покровскому и Сторожевому, готовились разные «блюда» по дискредитации убитого Государя, мог появиться, или быть подделан, любой документ, в том числе и телеграмма об отречении.
Но существуют ещё и соображения морального плана, по которым император Николай II не мог отречься в пользу цесаревича Алексея. Государь не мог не понимать, что внезапная передача престола малолетнему больному сыну будет означать его немедленное вовлечение в игру таких преступных игроков, как Гучков, Милюков, Керенский, Родзянко. Государь не мог строить иллюзий, что ему дадут оставить при себе сына до его совершеннолетия. Он понимал, что, оторванный от родителей, цесаревич станет игрушкой в руках узурпаторов. Спросим себя, мог ли император Николай II, столь горячо любивший своего сына, обречь его на подобную участь? Могли император Николай II, который не соглашался дать Родзянко даже возглавить кабинет министров, так как был уверен, что он и его подельники погубят Россию, могли Николай II позволить Родзянко, Гучкову и иже с ними вести страну к катастрофе, прикрываясь именем его сына? Полагаем, что ответ на этот вопрос очевиден.
«Манифест» отречения императора Николая II в пользу великого князя Михаила Александровича
Как мы знаем, план заговора, предусматривавший отречение Государя, был задуман задолго до февральских событий. Одним из главных его разработчиков бы А. И. Гучков. На допросе в ВЧСК он сообщил: «Государь должен покинуть престол. В этом направлении кое-что делалось ещё до переворота, при помощи других сил. […] Самая мысль об отречении была мне настолько близка и родственна, что с первого момента, когда только выяснилось это шатание и потом развал власти, я и мои друзья сочли этот выход именно тем, что следовало сделать»[1243].
Сказано вполне откровенно, хотя и не до конца. Понятно, что в число «друзей» Гучкова входили старые враги русской монархии, представители «старообрядческой» оппозиции и революционных группировок. За ними стояли влиятельные силы Запада. Каждой из этих сил, по своим соображениям, свержение императора Николая II и его отречение были необходимы. Добиться отречения надо было любой ценой.
Гучков говорит ясно: события февраля 1917 года «привели меня к убеждению, что нужно, во что бы то ни стало, добиться отречения Государя. Я настаивал, чтобы председатель Думы Родзянко взял бы на себя эту задачу»[1244].
Таким образом, понятно, что инициативы Родзянко по поездке в Бологое, его планы ареста Государя и требования его отречения — были инициативами и планами Гучкова. Метания Родзянко и его попытки сохранить свою власть, играть самостоятельную роль в перевороте проходили в рамках общего чёткого руководства, которое осуществлял Гучков. Можно не сомневаться, что все разговоры Родзянко с Рузским по прямому проводу контролировались всё тем же Гучковым.
Но отречение императора входило не только в планы Гучкова. Не меньше они входили и в планы Керенского. Несмотря на то, что Гучков с Керенским всё время выставляли себя антагонистами — один был «монархистом», другой «социалистом», — сотрудничество между ними никогда не прекращалось. Писатель и масон Р. Б. Гуль писал в своей книге, что, даже находясь в эмиграции, Гучков и Керенский продолжали ходить друг к другу в гости.
Это не означает, конечно, что между двумя заговорщиками не было разногласий. Они, конечно, были, так как оба стремились к власти и каждый видел себя в роли вождя при новом режиме. Наверное, в ходе самого переворота им приходилось, с одной стороны, искать и находить компромиссы, а с другой — пытаться оттеснить друг друга на второй план. Но всё это не мешало их самому активному взаимному сотрудничеству Керенский и Гучков были нужны друг другу, так как один имел сильное влияние в масонских, социалистических и революционных кругах, другой — в кругах крупного капитала и военных. Поэтому С. П. Мельгунов был абсолютно прав, когда утверждал, что подготовкой и организацией февральского переворота 1917 года руководили две масонские группы. Во главе одной из них (военной) стоял А. И. Гучков, во главе другой (гражданской) стоял А. Ф. Керенский[1245].
Сотрудничество, весьма законспирированное, между Гучковым и Керенским проявило себя в полной мере в февральские дни 1917 года и в деле по захвату и пленению императора Николая II, а также в осуществлении операции, которую можно условно назвать «отречение».
Мы уже писали, как Гучков через отделения ЦВПК помогал Керенскому в организации революции.
Кроме того, Гучков был тесно связан с военными кругами и сыграл ведущую роль в организации странного бездействия армии в подавлении беспорядков в Петрограде. Так, начальник войсковой охраны Петрограда генерал М. И. Занкевич, выполняя условия договоренности с Гучковым, предпринял шаги, которые были направлены на ослабление обороны района Адмиралтейства и Зимнего дворца[1246].
А. Б. Николаев справедливо пишет: «Начальник войсковой охраны Петрограда, который должен был по долгу службы предпринять все необходимые меры для подавления революции, оказался в сговоре с руководителями восстания, вернее, с одним из них — А. И. Гучковым. В пользу нашего утверждения говорит хотя бы тот факт, что Занкевич не был арестован в дни Февральской революции, что было бы вполне логично, учитывая его должность начальника войсковой охраны. Более того, 2 марта в 3 часа 36 минут дня он связался по прямому проводу с Управлением генерал-квартирмейстера Штаба верховного главнокомандующего как лицо, действовавшее по приказанию М. В. Родзянко. Добавим также, что вплоть до 15 апреля Занкевич оставался генерал-квартирмейстером. Не удивительно, что это обстоятельство могло впоследствии породить версии о причастности военной контрразведки (начальником которой был Занкевич), вернее, ее верхушки, к возникновению революции. Не исключено, что связь Гучков — Занкевич была частью известного в литературе заговора, организацией которого Гучков был занят в 1916 — начале 1917 г.»[1247].
Николаев предполагает, что у Гучкова имелись соответствующие договоренности с командирами некоторых полков о линии поведения в случае возникновения стихийных солдатских выступлений[1248].
28-го февраля Гучков выезжал агитировать военнослужащих в казармы Лейб-гвардии Павловского полка, 1-го и 2-го марта он вёл агитацию в других частях. Участвовал Гучков и в захвате Главного артиллерийского управления (Литейный пр, д. 46).
Таким образом, мы видим, что Гучков всячески способствовал не дворцовому перевороту, о чём он говорил ранее, а именно революции. Той самой революции, к которой так стремился Керенский.
Сотрудничество Гучкова и Керенского ярко проявилось в захвате императорского поезда 1-го марта 1917 года. Как мы знаем, технически этот захват осуществлялся Бубликовым. Но Бубликов был лишь исполнителем. Подлинным руководителем захвата был Николай Виссарионович Некрасов. Позже, в 1921 году, Некрасов вспоминал: «Два момента особенно врезались в память: приказ командующему Балтийским флотом Непенину арестовать финляндского генерал-губернатора Зейна и погоня за царским поездом, которую мне довелось направлять из Государственной Думы, давая распоряжения Бубликову, сидевшему комиссаром в министерстве путей сообщения»[1249].
Некрасов был членом верховного совета «Великого Востока народов России» и по масонской линии подчинялся Керенскому. Но одновременно Некрасов был активным участником «заговора Гучкова», входил в его «тройку», планировавшую в конце 1916 года свержение и арест императора. Теснейшее сотрудничество Некрасова и Гучкова продолжалось и в марте 1917 года.
Таким образом, очевидно, что захват императорского поезда и отречение императора были нужны как Гучкову, так и Керенскому. Определённые разногласия у них могли быть только касательно формы этого отречения. Гучков выступал за внешне «легальные» формы, за «добровольное» отречение, Керенский — за революционные: царь сначала официально задерживался, затем «отрекался», потом официально арестовывался. В конце концов, произошло слияние этих двух вариантов. Думается, что это слияние стало возможным в результате достигнутого компромисса между Гучковым и Керенским. В отличие от Чхеидзе, Керенский понимал, что революционный арест императора и простое отречение его от престола будет, по выражению Родзянко, означать, что царь отрёкся «в пользу никого». А это, в свою очередь, чётко выявляло бы революционную сущность нового режима, которую Керенский до поры до времени хотел скрыть. Нужно было создать впечатление легитимной передачи власти. Но такой передачи, которая привела бы к обезглавливанию монархии и, как следствие этого, к её гибели.
Не вызывает сомнений, что после того, как императорский поезд был направлен в Псков, в отношении Государя Керенский и Гучков действовали в полном согласии.
Уже днём 2-го марта о манифесте с отречением Государя говорили в открытую в разных местах империи. Напомним, что в это время, даже по версии Рузского, император ещё не принял решения. Уже в 15 часов в Екатерининском зале Таврического дворца П. Н. Милюков заявил: «Старый деспот, доведший Россию до полной разрухи, добровольно откажется от престола или будет низложен. Власть перейдёт к регенту великому князю Михаилу Александровичу. Наследником будет Алексей»[1250].
Заметим, Милюков в середине дня 2-го марта говорит об отречении как о деле решённом. Государю остаётся только выбрать между добровольным отречением или низложением.
В 17 часов 23 минуты 2-го марта в разговоре по прямому проводу генерала Клембовского с главным начальником Одесского военного округа генералом-от-инфантерии М. И. Эбеловым Клембовский уверенно заявляет: «Исход один — отречение в пользу наследника под регентством великого князя Михаила Александровича. Его Величество решение ещё не принял, но, по-видимому, оно неизбежно»[1251].
Откуда такая уверенность у помощника начальника штаба Ставки?
А вот телеграмма генерала Данилова тому же Клембовскому тоже 2-го марта в 20 часов 35 минут: «Поезд с депутатами Гучковым, Шульгиным запаздывает и ожидается не ранее 22 часов. Таким образом, окончательное решение вновь будет откладываться на несколько часов. Как только всё выяснится, немедленно будет сообщено для доклада начальнику штаба верховного главнокомандующего. […] Проект манифеста отправлен в вагон главнокомандующего (имеется в виду Рузский — П. М.). Есть опасение, не оказался бы он запоздалым, так как имеются частные сведения, что такой манифест будто бы опубликован в Петрограде распоряжением Временного правительства (выделено нами — П. М.)»[1252].
Понятно, что речь в этой телеграмме идёт о манифесте, написанном в Ставке Базили и Алексеевым. Но если вопрос об отречении в пользу цесаревича Алексея был уже решён императором, то почему «окончательное решение вновь откладывается»? И если проект манифеста ещё даже не подан Николаю II, то какой манифест мог быть опубликован в Петрограде Временным правительством? Ведь совершенно понятно, что раз Данилов спокойно сообщает об этом, значит, эта информация не была для него неправдоподобной.
При этом следует отметить, что вообще предстоящее подписание мало заботило генералов Ставки. Они говорят о нём как о деле решённом. Их больше заботило, например, назначение на должность командующего Петроградским военным округом генерала Корнилова. О Государе практически никто не думал. На вопрос генерала Дубенского, заданный 2-го марта одному приехавшему из Петрограда полковнику: «Что же говорят о Государе?» последовал ответ: «Да о Государе ничего не говорят…»[1253].
Итак, манифест был готов, император согласен отречься, телеграмма об этом послана. Возникает вопрос: зачем же тогда Гучков и Шульгин ехали в Псков?
Гучков уверяет, что, отправляясь в Псков, он ничего не знал о решении Государя отречься; своё же решение отправиться за обречением императора он озвучил 1-го марта на заседании ВКГД. «1-го марта, — показывал он на допросе в ВЧСК, — в Думском Комитете, я заявил, что, будучи убеждён в необходимости этого шага, я решил его предпринять во что бы то ни стало. Если мне не будут даны эти полномочия от Думского Комитета, я готов это сделать на свой страх и риск. Поеду как политический деятель, как русский человек и буду советовать, настаивать, чтобы этот шаг был сделан. Полномочия мне были даны»[1254].
Спутник Гучкова В. В. Шульгин в своей книги «Дни» писал: решение о поездке было принято узким кругом лиц — Родзянко, Гучковым, Милюковым и им, Шульгиным, около 4 часов утра 2-го марта. Инициатором поездки был Гучков. Он заявил, что нужно как можно скорее ехать в Псков и получить от императора манифест об отречении. При этом Гучков якобы подчеркнул, что ни в коем случае нельзя сообщать о поездке Исполкому Совета. «Надо действовать тайно и быстро, — говорил Гучков, по словам Шульгина, — никого не спрашивая, ни с кем не советуясь. Если мы сделаем по соглашению с «ними», то это непременно будет наименее выгодно для нас. Надо поставить перед свершившимся фактом. Надо дать России нового государя. Надо под этим новым знаменем собрать то, что можно собрать… для отпора… Для этого надо действовать быстро и решительно. Я предлагаю немедленно ехать к Государю и привезти отречение в пользу Наследника.
Родзянко сказал:
— Рузский телеграфировал мне, что он уже говорил об этом с Государем. Алексеев запросил главнокомандующих фронтами о том же. Ответы ожидаются…
— Я думаю, надо ехать, — сказал Гучков. — Если вы согласны и если вы меня уполномачиваете, я поеду. Но мне хотелось, чтобы поехал ещё кто-нибудь…
Мы перегнулись. Произошла пауза, после которой я сказал:
— Я поеду с вами…
Мы должны были ехать вдвоём в тайне от всех»[1255].
В этих воспоминаниях Шульгина есть, мягко говоря, принципиальные неточности. Ночью 2-го марта, или вечером 1-го, Рузский не мог телеграфировать Родзянко об отречении, а Алексеев запрашивать главнокомандующих, потому что всё это имело место не раньше 11 часов утра 2-го марта. Главная мысль, которую хочет донести до читателя Шульгин, это полная законспирированность поездки от членов Исполкома. Для этого Шульгин подчёркивает, что на встрече не было Керенского и Чхеидзе, а сама поездка проходила в тайне ото всех. Со своей стороны это же утверждали и представители Совета. «Категорически утверждаю, — заявлял член Исполкома Н. Н. Суханов (Гиммер), — что Исполком Комитета узнал о поездке только на следующий день, уже получив акт об отречении, не зная, при каких условиях он был подписан, и ничего не подозревая ни о миссии, ни о поездке Гучкова и Шульгина»[1256].
Но чем больше одна сторона отрицает сотрудничество с другой по вопросу поездки в Псков, тем больше закрадываются сомнения.
Надо сказать, что утверждение о полной засекреченности поездки Гучкова — Шульгина, даже при неглубоком изучении, исчезает, как мыльный пузырь. Прежде всего, о поездке знал А. Ф. Керенский. Об этом он сам свидетельствует в своих воспоминаниях. Керенский пишет, что Исполком принял решение направить вместе с Гучковым и Шульгиным собственную делегацию в Псков[1257].
На самом деле такого заседания не было и никакой делегации от Исполкома в Псков не направлялось, но то, что Керенский об этом говорит, означает, что он был в курсе поездки делегатов от Думского Комитета.
Нам представляется, что Керенский не просто знал о предстоящей поездке, но и обсуждал её задачи с Гучковым.
О том, что никакой тайны в поездке Гучкова и Шульгина не было, свидетельствуют и воспоминания Н. В. Вороновича, который был близок к Керенскому и к Исполкому. Воронович, как мы помним, в марте был в Луге. Он вспоминает, что 2-го марта в Лугу в 9 часов утра приехали депутат Государственной Думы кадет Ю. М. Лебедев и полковник Генштаба П. П. Лебедев. На встрече с представителями уже созданного «военного комитета» Ю. М. Лебедев сообщил, что через Лугу должен скоро пройти царский поезд. Лебедев сказал, что «через несколько часов из Петрограда выедут в Псков члены Думы Гучков и Шульгин, которым поручено вести переговоры с Государем, и результатом этих переговоров явится приезд Государя в Царское Село, где будет издан ряд важнейших государственных актов»[1258].
Не был никаким секретом приезд депутатов и в штабе Северного фронта. Гучков надопросе ВЧСК говорил, что он «телеграфировал в Псков генералу Рузскому о том, что еду, но чтобы на телеграфе не знали цели моей поездки, я пояснил, что еду для переговоров по важному делу, не упоминая, с кем эти переговоры должны были вестись»[1259].
Однако в 16 часов 30 минут 2-го марта генерал Данилов сообщил генералу Алексееву телеграммой, что «около 19 часов сегодня Его Величество примет члена Государственного Совета Гучкова и члена Государственной Думы Шульгина, выехавших экстренным поездом из Петрограда»[1260].
В 17 часов 43 минуты генерал Клембовский направил генералу Эбелову телеграмму, в которой сообщал: «Государь Император находится в Пскове, куда выехали к нему экстренным поездом из Петрограда уполномоченные Государственной Думы Гучков и Шульгин. Это всё можно объявить в печати (выделено нами — П. М.)»[1261].
Что же это за государственный секрет, который разрешается объявлять в печати!
В отличие от того, что пишет Шульгин, Гучков, начиная с 28-го февраля, хранил полное спокойствие. Он был абсолютно уверен в успехе переворота. С. Д. Масловский (Мстиславский) пишет в своей книге, что в критические дни 28-го февраля и 1-го марта Гучков, окружённый офицерами Генерального штаба, пребывал в состоянии «оптимистическом и самоуверенном»[1261].
Граф В. Н. Коковцов вспоминал, что во вторник 28-го февраля, «или самое позднее в среду, 1-го марта, он [Гучков] пришел ко мне около 8-ми часов вечера, когда мы сидели за обедом, попросил нас дать ему что-либо перекусить, так как он сутра ничего не ел, и остался у меня до 2-х часов ночи, расспрашивая меня обо всем, самом разнообразном из области финансового положения страны»[1262].
Такое спокойствие Гучкова объясняется лишь одним: он был уверен в полном контроле над Государем.
Между тем, ни Гучков, ни Шульгин не могут объяснить, зачем же они поехали в Псков, если знали о согласии императора на отречение, а манифест был уже выработан. А то, что они об этом знали, свидетельствует генерал Лукомский. «По приказанию генерала Алексеева, — пишет он, — после передачи проекта манифеста в Псков об этом было сообщено в Петроград председателю Государственной Думы»[1263].
Таким образом, ехать в Псков, не дождавшись подписанного царём манифеста, было бессмысленно. Тем не менее, Гучков и Шульгин в Псков поехали. При этом, как оба уверяют, у каждого из них был собственный вариант манифеста. Правда, Гучков утверждает, что текст его написал Шульгин, а Шульгин, что — Гучков.
Гучков: «Накануне был набросан акт отречения Шульгиным»[1264].
Шульгин (как всегда витиевато): «В пятом часу ночи мы сели с Гучковым в автомобиль, который по мрачной Шпалерной, где нас останавливали какие-то посты и заставы, и по неузнаваемой чужой Сергиевской довёз нас до квартиры Гучкова. Там А. И. набросал несколько слов. Этот текст был составлен слабо, а я совершенно был неспособен его улучшить, ибо все силы были на исходе»[1265].
Но вот генерал Рузский, в рассказе Андрею Владимировичу, утверждал: «Никаких документов они с собой не привезли. Ни удостоверения, что они действуют по поручению Государственной Думы, ни проекта об отречении. Решительно никаких документов я в их руках не видел»[1266].
А теперь зададимся ещё одним вопросом: почему Гучков, даже если поверить его рассказам о полной неосведомлённости в псковском манифесте, был уверен, что император обязательно согласится на отречение? На что он так надеялся? На то, что Государь сделает это под страхом смерти? Гучков не мог не знать о незаурядном личном мужестве Николая II. По поводу этого мужества генерал Дубенский свидетельствовал в ВЧСК: «Вообще он [Государь] человек в высшей степени мужественный, и никакой физической опасности он, безусловно, не боится. Я его видел, когда он объезжал войска в Галиции. Он, безусловно, храбрый человек»[1267].
Может быть, Гучков рассчитывал, что император подпишет манифест под угрозой убийства его семьи? Вряд ли Гучков бы решился на такой шаг, если бы он предлагал царю отречься в пользу своего сына. Шантажом прекращения поставок снарядов в армию, обрушением фронта? Тоже сомнительно. Услышав подобный шантаж, царь, без всякого сомнения, отказался бы передавать власть таким людям. Да и все эти расчеты, вместе взятые, не могли давать Гучкову полной уверенности в успехе предприятия.
Итак, подведём итог: Гучков и Шульгин собирались в Псков, зная из телеграмм Алексеева, что Государь принял решение отречься, не имея с собой на руках никакого проекта отречения и не будучи совершенно уверенными в успехе. Что за авантюра? Гучков не был авантюристом. Он действовал всегда осторожно, продуманно и хладнокровно. Для чего же он ехал тогда в Псков?
Ответ на этот вопрос нам даёт сам Гучков, когда пишет о решении взять с собой Шульгина: «Я и Шульгин, о котором я просил Думский Комитет, прося командировать его вместе со мной, чтобы он был свидетелем всех последующих событий (выделено нами — П. М.)»[1268].
Главный смысл поездки Гучкова и Шульгина заключался в том, чтобы «отречение» императора прошло при представителях (свидетелях) нового правительства. Это они, думские посланники, должны были привезти от царя манифест, объявляющий о конце его царствования.
Это предположение подтверждается и обстоятельствами прибытия Гучкова и Шульгина в Псков. Вот как его описывает Дубенский: «Из ярко освещённого вагона салона выскочили два солдата с красными бантами и винтовками и стали по бокам входной лестницы. По-видимому, это были не солдаты, а вероятно, рабочие в солдатской форме, так неумело они держали ружья, отдавая честь «депутатам», так не похожи были даже на молодых солдат»[1269].
Как видим, Гучков с Шульгиным приехали не просто так, приехали со своей «гвардией» (вспомним «красную гвардию» Чхеидзе) как представители новой власти. Причём эти представители были смертельными врагами императора Николая II. Нам могут возразить, что общеизвестно, что В. В. Шульгин был националистом и монархистом. На это мы ответим, что его «монархизм» не отличался ничем от «монархизма» Гучкова. Великий князь Николай Михайлович писал о Шульгине, что в нём всё дышит злобой «к режиму, к ней (к Государыне — П. М.), к нему (к Государю — П. М.)», он этого вовсе не скрывает и говорит «о возможности цареубийства»[1270].
Но почему эти представители новой власти так спокойно и безбоязненно прибыли в Псков в полной уверенности, что уедут обратно с подписанным царём манифестом об отречении?
Потому что к моменту приезда Гучкова и Шульгина у них уже был готовый манифест об отречении императора Николая II от престола.
По всей вероятности, в планах заговорщиков было два варианта действий. В случае если император Николай II согласится на отречение от престола, он, после подписания манифеста, должен быть доставлен в Царское Село и там официально подтвердить своё решение. Если же император от престола отрекаться отказывается, то отречение должно всё равно состояться путём объявления заранее подготовленного фальшивого манифеста. Таким образом, Россия была бы поставлена перед свершившимся фактом. Скорее всего, именно поэтому из Ставки постоянно запрашивали Псков, не дано ли распоряжение об отправке литерных поездов? Причём из телеграмм понятно, что отправления ждали либо на Царское Село, либо на Двинск, то есть в сторону Ставки. То, что поезда оставались в Пскове, означало, что император отрекаться отказывается.
Гучков с Шульгиным прибыли в Псков поздно вечером, около 22 часов, 2-го марта. События, происшедшие затем в императорском вагоне, известны нам из многократно опубликованных воспоминаний. Эти воспоминания полны противоречий и взаимоисключающих подробностей. Пересказывать и анализировать все эти воспоминания не имеет никакого смысла.
Но попробуем ответить на главный вопрос: могло ли в принципе произойти то, в чём нас пытаются уверить вот уже почти сто лет? Могли император Николай II передать престол своему брату, великому князю Михаилу Александровичу?
Рузский рассказывал, что, когда он вошёл с опозданием в вагон-столовую императорского поезда, Гучков и Шульгин сидели за столом напротив Государя. «Гучков, опустивши глаза на стол, рядом Шульгин, около которого я и сел между ним и Государем, а по ту сторону сидел граф Фредерикс, В углу, как я потом заметил, кто-то сидел и писал»[1271].
Этим таинственным «кем-то», по словам Мордвинова, был граф К. А. Нарышкин, которому, «как начальнику военно-походной канцелярии, было поручено присутствовать при приёме и записывать всё происходившее во избежание могущих потом последовать разных выдумок и неточностей»[1272].
Посмотрим, как граф Нарышкин справился с поставленной задачей.
В записях Нарышкина, при встрече с императором Гучков начал говорить первым. Он сообщил о событиях в Петрограде, а затем сказал, что единственный путь спасения России, спасения монархического принципа и династии — это «передать бремя верховного правления в другие руки».
«Если Вы, Ваше Величество, объявите, что предаёте свою власть Вашему маленькому сыну, если Вы передадите регентство великому князю Михаилу Александровичу или от имени регента будет поручено образовать новое правительство, тогда, может быть, будет спасена Россия»[1273].
Обратим внимание на эту маленькую поправку Гучкова: «или от имени регента будет поручено образовать новое правительство». Эта оговорка явно противостоит высказанному в той же фразе предложению о назначении регентом великого князя Михаила Александровича. То есть получается, что от имени регента будет назначено новое правительство, а самого регента не будет. Так как без регента малолетний император царствовать не может, то получается, что эта оговорка предусматривала и отсутствие императора.
А теперь обратим внимание на другие слова Гучкова, сказанные им на допросе ВЧСК, когда он рассказывал об обстоятельствах отказа великого князя Михаила Александровича воспринять престол: «Я сделал предложение, чтобы Михаил Александрович принял престол условно, чтобы он не принял его, как государь, а как регент, чтобы довести страну до Учредительного собрания (выделено нами — П. М.)»[1274].
Нет сомнений, что оба предложения были тесно связаны друг с другом и носили явно антимонархический характер.
Но вернёмся к записям Нарышкина. На слова Гучкова об отречении Государь ответил так: «Ранее вашего приезда после разговора по прямому проводу генерал-адъютанта Рузского с председателем Государственной Думы я думал в течение утра, и во имя блага, спокойствия и спасения России я был готов на отречение от престола в пользу своего сына, но теперь, ещё раз обдумав своё положение, я пришёл к заключению, что ввиду его болезненности мне следует отречься и за себя, и за него, так как расстаться с ним я не могу»[1275].
На это Гучков произносит странные слова: «Мы учли, что облик маленького Алексея Николаевича был бы смягчающим обстоятельством при передаче власти».
Вообще-то Гучков должен был учитывать не «облик маленького» цесаревича, а Закон о престолонаследии Российской империи, по которому престол переходит от отца к старшему сыну.
Но ещё более странную фразу произносит Шульгин: «Относительно Вашего проекта, — сказал он, — разрешите нам подумать хотя бы четверть часа. Этот проект имеет то преимущество, что не будет мысли о разлучении и, с другой стороны, если Ваш брат, великий князь Михаил Александрович, как полноправный монарх, присягнёт конституции одновременно с вступлением на престол, то это будет обстоятельством, содействующим успокоению»[1276].
Стоп! Заметим, император ещё даже не произнёс, в пользу кого он хочет передать престол, а догадливый Шульгин уже называет имя «полноправного монарха» Михаила Александровича, который должен будет присягнуть несуществующей конституции!
Нам, конечно, возразят, что Нарышкин упустил в словах императора имя великого князя, неточно передал слова Шульгина, напутал со словом «конституция». Но тогда чего стоят его стенографические записи, которые должны были нас уберечь от «разных выдумок и неточностей»!
Любопытно, что император, услышав важные слова о великом князе как о «полноправном монархе» и о конституции, которой тот должен был присягнуть, заинтересовался сразу не будущим монархом и не конституцией, а, кем бы выдумали?., казаками!
«А вы не думаете, — спросил он, — что в казачьих областях могут возникнуть беспорядки?»
Правда, получив ответ, что «казаки все на стороне нового строя», царь успокоился и пошёл писать акт об отречении в пользу своего брата Михаила Александровича.
Таким был стенографический отчёт графа Нарышкина. Представляем читателю самому судить о его достоверности. Однако прежде всего нас интересует утверждение, что император внезапно, под влиянием отцовских чувств, проигнорировав законы империи, решил передать престол великому князю Михаилу Александровичу, что явилось полной неожиданностью для Гучкова и Шульгина.
Генерал Лукомский писал, как он утверждал, со слов генерала Рузского, что царь принял решение об отречении в пользу брата, буквально держа уже в руках перо, чтобы подписать отречение в пользу сына.
«В последнюю минуту, — пишет Лукомский, — уже взяв для подписи перо, Государь спросил, обращаясь к Гучкову, можно ли будет ему жить в Крыму. Гучков ответил, что это невозможно; что государю нужно будет немедленно уехать за границу.
«А могу ли я тогда взять с собой Наследника?» — спросил Государь.
Гучков ответил, что и этого нельзя; что новый государь, при регенте, должен оставаться в России.
Государь тогда сказал, что ради пользы Родины он готов на какие угодно жертвы, но расстаться с сыном — это выше его сил; что на это он пойти не может.
После этого Государь решил отречься от престола и за себя, и за наследника, а престол передать своему брату великому князю Михаилу Александровичу»[1277].
Давайте посмотрим, насколько идея о воцарении Михаила Александровича была «внезапной» для Гучкова.
Сведения о предстоящем воцарении великого князя Михаила Александровича начали поступать ещё в конце 1916 — начале 1917 годов.
Например, 19-го января 1917 года начальник Минского губернского жандармского управления докладывал в Департамент полиции: «Совершенно секретно. По полученным сведениям во вспомогательных организациях Государственного Совета идёт усиленный разговор о предстоящих переменах в правящих сферах, причём утверждается, что на место ныне царствующего Государя Императора вступит на престол Великий Князь Михаил Александрович»[1278].
По свидетельству начальника Петроградского охранного отделения генерала К. И. Глобачёва, накануне революционных событий «военные и придворные круги чувствовали надвигающиеся события, но представляли их как простой дворцовый переворот в пользу великого князя Михаила Александровича с объявлением конституционной монархии»[1279].
Полковник Б. В. Никитин вспоминал, что незадолго до революции начальник штаба Туземной дивизии, которой во время Первой мировой войны командовал великий князь Михаил Александрович, генерал-лейтенант Я. Д. Юзефович призывал беречь отважного в бою великого князя. «Берегите великого князя, — говорил Юзефович Никитину. — Мы не знаем, какие судьбы готовит ему Россия»[1280].
Генерал Юзефович, по-видимому, об этих судьбах догадывался, так как 3-го марта «случайно» принял участие в событиях, связанных с отказом великого князя от престола[1281].
Особенно эти слухи обострились в разгар февральских событий. Тот же Глобачёв вспоминает, как начальник Дворцовой полиции полковник Герарди 1-го марта открыто говорил, что речь идёт о дворцовом перевороте в пользу Михаила Александровича. «Был Николай, будет — Михаил», — сказал Герарди.
2-го марта уже упоминавшийся нами неизвестный полковник, прибывший из Петрограда в Псков, сказал генералу Дубенскому, что в Петрограде «надеются, что «временное правительство» с новым царём Михаилом (ведь его хотят на царство) лучше справится», чем император Николай II[1282].
Таким образом, мысль о передаче престола великому князю Михаилу Александровичу вовсе не могла быть для Гучкова неожиданностью.
Между тем, передача престола великому князю таила в себе большие опасности для монархического строя в России.
Ещё в 1899 году временно управляющий министерством юстиции В. Р. Завадский докладывал императору Николаю II, что великий князь Михаил Александрович не может быть по закону провозглашён. наследником, как имеющий на престол только условное право при отсутствии прямых наследников. Государь признал справедливость этих доводов[1283].
Тем не менее, из-за государственных и династических соображений титул наследника-цесаревича за великим князем был сохранён вплоть до рождения в 1904 году цесаревича Алексея.
Осенью 1912 года, после морганатического брака великого князя Михаила Александровича на дважды разведённой Н. С. Шереметьевской (Вульферт), отношения между императором Николаем II и великим князем были фактически разорваны. «Единственный брат и тот нарушил данное слово!!» — записал Государь в своём дневнике 7-го ноября 1912 года.
Великий князь не только нарушил данное им августейшему брату обещание не жениться на Шереметьевской, но и чрезвычайно обострил династический вопрос. Только что едва не умер от приступа гемофилии 8-летний сын императора цесаревич Алексей. В случае его смерти престол должен был по закону перейти Михаилу Александровичу. Теперь это становилось весьма проблематично.
В письме матери вдовствующей императрице Марии Феодоровне Николай II писал: «Я ему безгранично верил! Что меня особенно возмущает, — это его ссылка на болезнь бедного Алексея, которая его заставила поторопиться с его безрассудным шагом! Ему дела нет ни до твоего горя, ни до нашего горя, ни до скандала, который это событие произведёт в России»[1284].
Император Николай II запретил брату въезд в Россию и тайно предложил ему добровольно отречься от всех прав на престол. Однако тот под влиянием окружавших его за границей лиц от этого предложения отказался. Но дело заключалось не только в отказе самого Михаила Александровича. 16-го ноября 1912 года в своём письме императору Николаю II великий князь Николай Михайлович писал: «Много я передумал о том положении, которое создаётся от брака Миши. Если он подписал или подпишет акт отречения, то это весьма чревато последствиями и вовсе не желательными. Ведь Кирилл (великий князь Кирилл Владимирович — П. М.), как женатый на двоюродной сестре, тоже уже потерял свои права на престол, и в качестве Héritier présomptif[1285] явится Борис (великий князь Борис Владимирович — П. М.). Если это будет так, то я прямо-таки считаю положение в династическом смысле угнетающим. […] Если я позволяю себе говорить и излагать на бумаге такого рода соображения, то единственно потому, что возможное отречение от престола Миши я считаю просто опасным в государственном отношении»[1286].
Несмотря на эти соображения, 15-го ноября 1912 года великий князь Михаил Александрович указом Государя был лишён содержания из уделов и исключён из военной службы.
30 декабря 1912 года вышел Высочайший манифест, в котором было объявлено, что с великого князя снимаются обязанности Правителя государства, возложенные на него до совершеннолетия наследника цесаревича Алексея Николаевича в случае кончины императора Николая II[1287].
С началом Первой мировой войны великому князю Михаилу Александровичу было разрешено вернуться в Россию. Его морганатическая супруга получила титул графини Брасовой, а незаконнорожденный сын фамилию Брасов. Однако никакие права на управление государством великому князю Михаилу Александровичу возвращены не было, а его дети, разумеется, никаких прав на престол не имели. К чести великого князя Михаила Александровича следует сказать, что он сам хорошо это понимал. Объясняя свой отказ стать царём, Михаил Александрович, по словам полковника Никитина, сказал: «Я не имел прав на престол».
Передача престола великому князю Михаилу Александровичу означала весьма опасный династический тупик. В случае его воцарения в империи не было ни законной государыни, ни законного наследника, а новый царь жил бы с незаконной семьёй. К тому же император Николай II хорошо знал своего брата. Он знал, что, обладая личным мужеством и благородным характером, он был совершенно чужд политики, плохо разбирался в людях и легко поддавался чужим влияниям.
Между тем, заговорщикам требовалась передача короны именно такому человеку. Это была прекрасная возможность немедленно покончить с монархией. Воцарение же наследника цесаревича Алексея Николаевича такой возможности не давало. Если бы престол был передан цесаревичу, то это означало бы сохранение внешней формы монархии на неопределённое время. Добиться отречения у несовершеннолетнего царя было бы невозможно. Кроме того, никто не знал, как повернутся события, как отреагирует народ на правление «народных избранников», как поведёт себя регент и та же военная верхушка через полгода, через год?
Между тем, и это вытекает из всей деятельности заговорщиков, они ставили себе целью именно уничтожение монархии, а не возведение на престол подконтрольного царя. Тому свидетельство всё, что произошло потом в квартире Путятина 3-го марта 1917 года.
Если даже у части заговорщиков до февральских событий и были какие-то варианты с воцарением наследника Алексея, то к 2-му марта 1917 года эти варианты были ими отброшены.
Правда, известны слова Керенского, якобы им сказанные в «одном петроградском научном обществе», которые приводятся в журнале «Орион», издававшемся в Тифлисе в 1919 году. Этот материал приводится кандидатом исторических наук А. Б. Николаевым в его статье «А. Ф. Керенский о февральской революции»[1288].
Сам А. Б. Николаев пишет об этом материале так: «В публикации из «Ориона» больше вопросов, чем ответов». Тем не менее, слова Керенского в публикации «Ориона» звучат так: «2-го был отъезд Гучкова и Шульгина. Мы ждали Алексея. В наши планы не входил проект Михаила. Эта комбинация была для нас неприемлема»[1289].
Во-первых, эта фраза Керенского лишний раз подтверждает, что ему было известно о предстоящей поездке Гучкова и Шульгина в Псков. Характерны также слова Керенского «о проекте Михаил». Во-вторых, хорошо известно, что когда хотят скрыть какую-то информацию, ее усиленно отрицают и высмеивают. В случае с Гучковым и Керенским это происходило неоднократно. Поэтому фраза Керенского, если только она действительно была произнесена, как раз подтверждает обратное тому, что он сказал: «проект Михаил» был заранее продуман и запланирован заговорщиками.
Таким образом, если бы император Николай II вдруг решил, под влиянием отцовского чувства, или ещё какого-либо обстоятельства, передать престол великому князю Михаилу Александровичу, он чрезвычайно бы облегчил заговорщикам их задачу — свержение монархии. Кроме того, император опять-таки прекрасно понимал, в чьи руки он передал бы судьбу России.
Давайте задумаемся, могли император Николай II под влиянием порыва, в течение нескольких часов, или, более того, за пять минут, решиться передать престол, завещанный ему предками, в слабые руки великого князя, лишённого к тому же законного наследника? Могли император спрашивать у злейшего своего врага Гучкова, разрешат ли ему жить с наследником за границей или в Крыму, и удивляться, что не разрешат?
Понимая, что на эти вопросы любой вдумчивый исследователь даст отрицательный ответ, заговорщики придумали ещё одну версию: царь принял решение передать престол после своего разговора с лейб-хирургом С. П. Фёдоровым. Сам Фёдоров, тот самый, что выковыривал в уборной со своих погон царские вензеля, активно поддерживал эту версию. В рассказах лейб-хирурга, переданных Дубенским и Мордвиновым, Государь 2-го марта снова наивно спрашивал у профессора, разрешат ли ему остаться вместе с сыном после отречения? Узнав, что не разрешат, император спросил, излечима ли болезнь наследника, и узнав, что неизлечима, хотя гемофилики иногда живут долго, решил отречься и за сына.
Наследник цесаревич был болен гемофилией с самого своего рождения. С ним неоднократно бывали тяжелейшие приступы, когда жизнь висела на волоске. Цесаревича лечили лучшие профессоры России. Неужели за всё это время Государь ни разу не поинтересовался, излечима или нет болезнь сына? Кто может поверить, что подобный вопрос любящий отец задал впервые за 13 лет Фёдорову в Пскове?
Таким образом, мы можем сделать вывод, что ни по соображениям государственным, ни по соображениям династическим, ни по соображениям личного характера император Николай II 2-го марта 1917 года не мог отказаться от престола в пользу своего брата великого князя Михаила Александровича.
Одним из доказательств этого служит полное равнодушие, с которым восприняли это известие представители ВКГД, Исполкома и, что самое главное, Ставки верховного главнокомандования. Сразу же после того, как весть о манифесте дошла до Родзянко, Керенского и остальных, началась усиленная подготовка к последнему этапу — уничтожению русской монархии. Этот этап наступил 3-го марта 1917 года в Петрограде, на Миллионной улице дом 12, в квартире князя Путятина.
Следуя логике Керенского, то есть логике превентивного отрицания того, что было на самом деле, Гучков в августе 1917 года на допросе ВЧСК сказал: «Если бы я мог сам сфабриковать манифест и заставил сам его подписать, то, конечно, я мог бы привезти то, что было у казано»[1290].
На наш взгляд, смысл этих слов Гучкова следует воспринимать так: «Я сфабриковал манифест и привёз то, что было указано».
Знаменитый манифест, который вот уже скоро сто лет является главным и, по существу, единственным «доказательством» отречения от престола 2-го марта 1917 года императора Николая II, впервые был обнаружен в СССР в 1929 году в Ленинграде специальной комиссией по чистке аппарата Академии наук. Возглавлял комиссию Ю. П. Фигатнер. Юрий Петрович (настоящее имя отчество Яков Исаакович) Фигатнер был поставлен во главе этой комиссии, в которую под видом ее служащих входили видные сотрудники ОГПУ А. А. Мосевич и А. Р. Стромин, сочинявшие сценарий будущего «академического дела».
Все сотрудники учреждений Академии наук СССР, Президиум которой до 1934 года находился в Ленинграде, обязаны были пройти проверку анкетных данных и процедуру обсуждения соответствия в занимаемой должности. В этой «чистке» Академия наук понесла существенные кадровые потери: из-за социального происхождения (дворяне, духовенство и т. п.) были уволены наиболее квалифицированные сотрудники, на место которых были взяты новые лица, чья не только лояльность, но и преданность советской власти уже не вызывала сомнений. В результате чистки только в 1929 году из Академии наук было уволено 38 человек.
В результате этой проверки были обнаружены «документы исторической важности», которые якобы незаконно хранили у себя сотрудники аппарата. Газета «Труд» от 6-го ноября 1929 года писала: «В Академии Наук обнаружены материалы Департамента полиции, корпуса жандармов, царской охранки. Академик Ольденбург отстранён от исполнения обязанностей секретаря Академии»[1291].
В заключении комиссии говорилось: «Некоторые из этих документов имеют настолько актуальное значение, что могли бы в руках советской власти сыграть большую роль в борьбе с врагами Октябрьской революции, как внутри страны, так и за границей. В числе этих документов […] оригинал об отречении от престола Николая II и Михаила»[1292].
29-го октября 1929 года комиссией был составлен следующий документ: «Ленинград, октября 26 дня 1929 года. Мы, нижеподписавшиеся, председатель специальной правительственной комиссии и председатель комиссии по проверке аппарата Академии Наук СССР Ю. П. Фигатнер, член Комиссии С. Ф. Ольденбург, А. Е. Ферсман и другие подвергли рассмотрению два документа, представленные Ю. П. Фигатнером: 1. Акт отречения бывш. императора Николая II. 2. Акт отречения Михаила Романова.
Первый документ напечатан на машинке. Внизу, с правой стороны имеется подпись «Николай», изображённая химическим карандашом. Внизу же, с левой стороны имеется написанная от руки цифра «2», далее напечатанное на машинке слово «марта», затем написанная от руки цифра «15», после чего имеется напечатанное на машинке слов «час». После этого следует подчистка, но явно проглядывается написанная от руки цифра «3», затем следует слово «мин», а дальше напечатанное на машинке «1917 года». Внизу под этим имеется подпись «министр императорского двора генерал-адъютант Фредерикс». Изображённая подпись Фредерикса написана по подчищенному месту (выделено нами — П. М.)»[1293].
Экспертиза найденных «отречений» проходила под руководством П. Е. Щёголева, того самого, который участвовал в создании фальшивых «дневников» Вырубовой и Распутина. Щёголев был в близких отношениях с академиком Покровским и профессором Сторожевым. Строго говоря, говорить о какой-либо экспертизе не приходится, так как были лишь сверены с оригиналами подписи императора Николая II и великого князя Михаила Александровича. О результатах сверки было доложено комиссии: «Сверив подписи на упомянутых двух документах с бесспорными подписями «Николай II» и «Михаил», представленных Н. Я. Костешевой, из документов, хранящихся в Ленинграде в Центро-архиве, пришли к заключению, что как первый, так и второй документы имеют подлинные подписи, а потому являются оригинальными. Подпись: П. Щёголев»[1294].
Подчистки в документе, марка печатной машинки, соответствие её шрифта шрифту 1917 года — ничто не заинтересовало комиссию.
Так из недр сфальсифицированного большевиками «академического» дела, из заключения фальсификатора Щеголева появился на свет документ, на основании которого до сих пор дети учат в школе, что царь Николай II отрёкся от престола.
О том, что на самом деле этот манифест является фальшивкой, заговорили совсем недавно. В 2002 году в газете «Секретные материалы» появилась статья М. Сафонова «Гибель богов. Ложь и правда об отречении Николая II»[1295]. В этой статье М. Сафонов хорошо показывает те вопиющие разногласия между текстом документа и другими источниками, которые выявились в ходе его исследования. Этот документ совершенно не характерен для телеграмм Николая II. «Слова: «Ставка. Начальнику штаба», которые мы видим на фотокопиях, были написаны людьми недостаточно компетентными, ибо просто «начальнику штаба» царь никогда бы не написал. Далее безграмотно поставлена дата телеграммы. Действительно, телеграммы, которые отсылал Данилов из штаба Северного фронта, заканчивались так: «Псков. Число, месяц. Час. Минута». Потом обязательно следовал номер телеграммы. Потом следовала подпись. Нетрудно заметить, что на фотокопиях нет номера телеграммы, который обязательно должен был здесь находиться, если бы она действительно была подготовлена к отправке. Да и сама дата выглядит несколько странно: «2-го Марта 15 час. 5 мин. 1917 г.». Как правило, год в телеграммах не обозначался, а если обозначался, то цифры должны были следовать после написания месяца, например, «2 марта 1917 г.», а отнюдь не после указания точного времени»[1296].
М. Сафонов считает, что текст «отречения» был вписан на бланк царской телеграммы с уже имевшейся подписью царя и министра Двора графа Фредерикса. О каком же «историческом документе» может тогда идти речь? «Если «составители» Акта отречения так свободно манипулировали его формой, — спрашивает Сафонов, — не отнеслись ли они с той же свободой к самому тексту, который Николай IIпередал им? Другими словами, не внесли ли Шульгин и Гучков в текст Николая II принципиальных изменений!»
Однако самым интересным исследованием так называемого «манифеста об отречении» Николая II стало исследование А. Б. Разумова.
А. Б. Разумов пишет: «Поглядим внимательно на эту бумагу. Неспешный ее анализ поведает пытливому человеку многое. К примеру, всем исследователям бросается в глаза то, что подпись Государя сделана карандашом. Удивлённые историки пишут, что за 23 года правления то был единственный раз, когда Государь поставил на официальном документе карандашную подпись».
А. Б. Разумов сравнил подписи Царя на разных экземплярах «манифеста» и установил, что они идентичны и скопированы с подписи Николая II под приказом о принятии им верховного командования в 1915 году.
На наш взгляд, исследование А. Б. Разумова убедительно и достоверно доказало, что так называемый «манифест об отречении» Императора Николая II не более, чем искусная фальшивка.
Желающие могут ознакомиться с интереснейшим исследованием А. Б. Разумова в сети Интернет в статье «Подпись императора»[1297].
Но так как, повторимся ещё раз, наш труд не является исторической (графологической) экспертизой, мы рассмотрим этот манифест с точки зрения исторического анализу. Частично А. Б. Разумов тоже затрагивает эти вопросы, но попробуем, в рамках книги, сделать это более подробно.
Первое, что мы должны выяснить, это где и кем был написан текст манифеста?
Прочитав внимательно текст, можно отвечать на этот вопрос.
«Ставка. Начальнику Штаба. В дни великой борьбы с внешним врагом, стремящимся почти три года поработить нашу родину, Господу Богу угодно было ниспослать России новое тяжкое испытание. Начавшиеся внутренние народные волнения грозят бедственно отразиться на дальнейшем ведении упорной войны. Судьба России, честь геройской нашей армии, благо народа, все будущее дорогого нашего Отечества требуют доведения войны во что бы то ни стало до победного конца. Жестокий враг напрягает последние силы и уже близок час, когда доблестная армия наша совместно со славными нашими союзниками сможет окончательно сломить врага. В эти решительные дни в жизни России, почли МЫ долгом совести облегчить народу НАШЕМУ тесное единение и сплочение всех сил народных для скорейшего достижения победы и в согласии с Государственною Думою признали МЫ за благо отречься от Престола Государства Российского и сложить с СЕБЯ Верховную власть. Не желая расстаться с любимым Сыном НАШИМ, МЫ передаем наследие НАШЕ Брату НАШЕМУ Великому Князю МИХАИЛУ АЛЕКСАНДРОВИЧУ и благословляем ЕГО на вступление на Престол Государства Российского. Заповедуем Брату НАШЕМУ править делами государственными в полном и ненарушимом единении с представителями народа в законодательных учреждениях, на тех началах, кои будут ими установлены, принеся в том ненарушимую присягу. Во имя горячо любимой родины призываем всех верных сынов Отечества к исполнению своего долга перед ним, повиновением Царю в тяжелую минуту всенародных испытаний и помочь ЕМУ, вместе с представителями народа, вывести Государство Российское на путь победы, благоденствия и силы. Да поможет Господь Бог России. Г. Псков, 15 часов__мин. 1917 г.»[1298].
Мы видим, что текст этого манифеста является полным повторением манифеста об «Ответственном министерстве» и манифеста об отречении в пользу наследника Алексея Николаевича, с той разницей, что в этот текст введено имя великого князя Михаила Александровича.
Таким образом, нам известны авторы текста манифеста: это были генерал Алексеев, Базили и великий князь Сергей Михайлович. День его первоначального написания 1-е марта 1917 года, день, когда был составлен проект манифеста об «Ответственном министерстве». День его первой правки — ночь 2-го марта, когда был составлен манифест об отречении. Но когда и кем был составлен третий вариант этого манифеста, передавший престол великому князю Михаилу Александровичу?
По имеющимся воспоминаниям получается, что этот текст был исправлен самим императором в тот момент, когда в царском поезде находились Гучков и Шульгин. Однако по нашему мнению, это — дезинформация.
Мы могли убедиться, что один и тот же текст переносился из документа в документ. При этом император не имел к этим переносам и к самому тексту никого отношения. Тем не менее, текст-образец манифеста был отправлен Рузским в Петроград по прямому проводу Родзянко ночью 2-го марта. По нашему мнению, на основании этого текста в Петрограде был изготовлен фальшивый манифест, подделана подпись императора Николая II и графа Фредерикса. Далее было оставлено место для даты и времени, которые были внесены позже.
Делать такую фальшивку в Ставке было неудобно: надо было искать образцы подписи Государя и Фредерикса, проводить долгую кропотливую работу. Поэтому в Ставке сделать это было значительно труднее, чем в Петрограде. Но кто бы мог подготовить такую фальшивку в Петрограде, в условиях беспорядков и погромов? Надо заметить, что беспорядки и погромы в те февральские дни в Петрограде были строго контролируемые. Громили только того, кого заговорщикам надо было громить, и арестовывали только того, кого им выгодно было арестовывать. Так, разгрому подверглись отделение контрразведки, помещение ГЖУ, полицейские участки, но оказались абсолютно не тронутыми военные командные учреждения, в частности Генеральный штаб. Между тем, в окружении Гучкова ещё задолго до революции было большое количество офицеров и даже генералов Генштаба. Естественно, что в дни Февральского переворота эти связи были задействованы Гучковым в полной мере. По воспоминаниям многих очевидцев, Гучков был прямо-таки окружён офицерами генштабистами. По-видимому, эти офицеры играли важную роль в поддержании связи Гучкова со Ставкой и штабом Северного фронта. Среди его ближайших связей был генерал-лейтенант Генерального штаба Д. В. Филатьев. После Февральской революции он стал помощником военного министра Гучкова.
В условиях Генерального штаба изготовление фальшивого манифеста было делом не такой уж большой сложности. Как любой высший военный орган, русский Генштаб имел своих шифровальщиков и дешифровальщиков, имел и специалистов по выявлению подделок почерков, а также и по подделке документов.
В связи с этим представляется весьма интересным заголовок, с которого начинается текст манйфеста: «Ставка. Начальнику Штаба». Обычно считается, что это имеется в виду генерал Алексеев. Хотя обычно все телеграммы Алексееву Государем писались так: «Ставка. Наштаверх». Однако когда Гучков вышел из императорского вагона, он около 1 часа ночи 3-го марта послал в Петроград следующую телеграмму: «Петроград, Начальнику главного штаба. Зашифровал полковник Медиокритский. Просим передать Председателю думы Родзянко: «Государь дал согласие на отречение от престола в пользу великого князя Михаила Александровича с обязательством для него принести присягу конституции»[1299].
Снова этот таинственный «начальник штаба»! Кто он? Почему ему посылается телеграмма из Пскова? Причём посылается через Алексеева, что лишний раз доказывает, что под начальником штаба имеется в виду не он, а кто-то другой. По нашему мнению, эта телеграмма Гучкова сообщала в центр, что начался «проект Михаил» и что фальшивый манифест нужно готовить к опубликованию.
Доказательством того, что никакого манифеста Гучков и Шульгин с собой не привезли и императору никакого манифеста не предъявляли, служит то обстоятельство, что описания манифеста самым существенным образом отличаются друг тот друга.
Как известно, имеющийся весь текст манифеста напечатан на обыкновенном одном листе бумаги.
А вот, что пишет об этом Шульгин в книге «Дни»: «Через некоторое время Государь вошёл снова. Он протянул Гучкову бумагу, сказав:
— Вот текст…
Это были две или три четвертушки — такие, какие, очевидно употреблялись в Ставке для телеграфных бланков. Но текст был написан на пишущей машинке»[1300].
То же самое Шульгин повторил на допросе ВЧСК: «Царь встал и ушёл в соседний вагон подписать акт. Приблизительно около четверти двенадцатого царь вновь вошёл в вагон — в руках он держал листочки небольшого формата. Он сказал:
— Вот акт отречения, прочтите»[1301].
В отчёте графа Нарышкина манифест становится рукописным: «Его Величество ответил, что проект уже составлен, удалился к себе, где собственноручно исправил заготовленный с утра манифест об отречении в том смысле, что престол передаётся великому князю Михаилу Александровичу. […] Приказав его переписать, Его Величество подписал манифест и, войдя в вагон-салон, в 11 час. 40 мин., передал его Гучкову. Депутаты попросили вставить фразу о присяге конституции нового императора, что тут же было сделано Его Величеством»[1302].
Как мы понимаем, переписать можно только от руки. Кстати, Нарышкин не пишет, что после правки царём манифест вновь переписывался. Значит, он был с правкой?
Журналист Самойлов, с которым Рузский беседовал летом 1917 года, уверял: «В заключение ген. Рузский показал мне подлинный акт отречения Николая II. Этот плотный телеграфный бланк, на котором на пишущей машинке изложен известный текст отречения, подпись Николая покрыта верниром (лаком)»[1303].
Чем отличается телеграфный бланк от простого листа бумаги? На телеграфном бланке стоит минимум слово «телеграмма», а максимум название телеграфа. Ничего этого на бумаге с текстом манифеста нет.
О телеграфных бланках говорит и Мордвинов: «Первый экземпляр (манифеста — П. М.) напечатанный, как затем и второй, в нашей канцелярии на машинке, на телеграфных бланках, Государь подписал карандашом»[1304].
Из всех «участников событий» только Гучков на допросе ВЧСК дал описание манифеста, похожее на найденный в Академии наук оригинал. «Через час, или полтора, Государь вернулся и передал мне бумажку, где на машинке был написан акт отречения, и внизу подписано «Николай»[1305].
Однако и Гучков утверждает, что по настоянию Шульгина императором были сделаны поправки в тексте манифеста, но манифест более не перепечатывался. Опять-таки получается, что он был с поправками?
О том, что все документы, обеспечивающие захват власти, были заготовлены заговорщиками заранее, свидетельствует и то, что назначение князя Львова главой правительства было осуществлено до того, как, по утверждениям Гучкова, был подписан соответствующий указ императора. Гучков в ВЧСК сообщал по этому поводу, что, вернувшись из Пскова в Петроград, он узнал, что пока отсутствовал, уже были назначены министры нового правительства и назначен его глава — князь Г. Е. Львов, еще до соответствующего указа императора. «Назначение Львова было для меня неожиданным. Член ЧСК Соколов: Так что объективное положение вещей было таково, что Временный Комитет назначил князя Львова вне зависимости от решения Государя? Гучков: Спросите Временный Комитет»[1306].
Временный комитет спрашивать было уже нельзя, так как к августу 1917 года он прекратил своё существование. Но и без Временного комитета было понятно даже для членов ЧСК, что назначение Львова было определено заранее и никакого решения Государя для этого не понадобилось.
Возвращаясь к манифесту, заметим, что не только не ясно, что он из себя представлял: лист бумаги, телеграфный бланк и несколько четвертушек, но и дальнейшая его судьба после отъезда Гучкова и Шульгина из Пскова. История же появления манифеста в Петрограде не менее таинственна, чем его появление в Пскове.
Небезызвестный нам А. А. Бубликов рассказывает: «Гучков, приехав в Петроград, смело пошёл объявлять акт отречения в мастерские Северо-Западных дорог, невзирая на старательные убеждения не делать этого. Рабочие обступили Гучкова, и когда он, прочитав акт отречения, воскликнул: «Да здравствует император Михаил И», то рабочие пришли в страшную ярость и, закрыв помещение мастерских, проявляли недвусмысленное намерение акт уничтожить, а Гучкова — линчевать. Лишь с великим трудом удалось одному из моих агентов, присутствовавших при этом, убедить рабочих, что недостойно было бы с их стороны убивать доверчиво пришедшего к ним человека, когда этому человеку ничего не сделал даже Николай. Самый акт, потихоньку с заднего крыльца, увезли мои подчинённые с вокзала ко мне в министерство, и я хранил его у себя в кабинете»[1307].
Совсем иную историю рассказывает Ю. В. Ломоносов. 3 марта Ломоносову сообщают, что Гучков выехал из Пскова, а текст отречения передается по телеграфу человеком Ломоносова инспектором Некрасовым. Ломоносову поручают напечатать отречение в типографии Министерства путей сообщения. Однако текст отречения почему-то передается по телеграфу не Ломоносову, а полковнику Шахову, начальнику тяги северо-западных железных дорог, причем зашифрованным военным кодом. Этот полковник был связующим звеном Ставки с Петроградом, что видно по постоянному упоминанию его имени в телеграфной переписке Ставки со штабом Северного фронта.
Ломоносов дозванивается до полковника, тот говорит, что расшифровка займет два часа, через два часа сообщает, что какая-то часть не расшифровалась и необходимо внести исправления ещё одной телеграммой (какие исправления могут быть в документе такой важности?), потом говорит, что телеграмма адресована не в Думу, а начальнику Генерального штаба. В это же время полковник ведёт какие-то разговоры по телефону с Псковом. Ломоносов приказывает отключить ему телефоны и посылает некоего инженера Лобанова с солдатами, чтобы они забрали все копии текста отречения. В итоге они забирают текст отречения и доставляют его в Думу, но почему-то не Ломоносову, который должен его печатать.
Таким образом, очевидно, что в Генеральный штаб из Пскова был передан по телеграфу какой-то зашифрованный текст, и после этого там началась работа по подготовке публикации фальшивого манифеста.
В этом нас ещё больше убеждают действия Ломоносова утром 3-го марта. Ломоносов едет на Варшавский вокзал, чтобы выяснить, что же произошло: «Ясное морозное утро, но уже в воздухе чувствуется весна. Измайловский весь увешан флагами. Народа масса, и чем ближе к вокзалу, тем толпа всё гуще и гуще. Медленно пробирается автомобиль среди живого моря к вокзалу со стороны прибытия поездов. Вдруг мне навстречу слева Лебедев, медленно идущий в своей щегольской шубе с поднятым воротником. Испускаю радостный крик, но он делает мне тревожно отрицательные знаки. Приказываю автомобилю повернуться. Сделать это в толпе нелегко. Наконец, повернулся, и за мостом, там, где был убит Плеве, нагоняем Лебедева. Влезает. Вид у него сильно озабоченный.
— Где же акт, где Гучков?
— Акт вот, — хрипло шепчет Лебедев, суя мне в руку какую-то бумагу.
— Гучков арестован рабочими.
— Что?.. — спросил я заплетающимся языком, суя в боковой карман тужурки акт отречения.
— В министерстве расскажу.
Молча входим в кабинет к Бубликову; там сидит Добровольский и довольно много служащих.
— Ну что?как?..
— Ничего, но… Александр Александрович, у меня есть к вам сообщение совершенно доверительного характера.
— Выйдите, господа, на минуточку. Никого не пускать.
Остались мы вчетвером: Бубликов, Добровольский, Лебедев и я.
— В чем дело?..
— Гучков арестован… Акт отречения вот…
Как не сенсационна была весть об аресте Гучкова, глаза всех, забывая о нем, впились в положенный мной на стол кусочек бумаги.
«Ставка. Начальнику штаба».
— Достукался, — произнес Бубликов после минуты молчания.
— Итак, будем присягать Михаилу… Да, а с Гучковым-то что? Когда поезд его пришел в Петроград, его здесь встретило порядочно народу, — начал Лебедев, — ион еще на вокзале говорил две речи… а затем пошел на митинг в мастерские.
— Старый авантюрист, — пробормотал Бубликов.
— Когда я приехал, он уже был в мастерских, а Шульгин, член Думы Лебедев, который был в Луге, и начальство сидели в кабинете начальника станции. Было известно, что в мастерских не спокойно. Настроение было тревожное. Затем из мастерских передали, что Гучков арестован, что акта у него не нашли и что идут обыскивать других депутатов, чтобы уничтожить акт.
— Зачем?
— Товарищи переплетчики желают низложить царя, да и все остальные, кажется… отречения им мало.
— Ну, а потом?
— Потом депутат Лебедев передал мне акт, я потихоньку закоулками, на другую сторону, да и дал тягу.
— А Гучков? А другие депутаты?
— Не знаю.
— Я сейчас буду разговаривать с Родзянко, а вы, господа, узнайте, что с депутатами. Комиссары заперлись, а мы пошли к себе. Акт отречения не давил даже, а жег мне левый бок. По телефону сообщили, что Гучкова выпустили и что он с Шульгиным и Лебедевым уехали в Думу. С этим известием я вошел к комиссарам. […] С их слов, довольно бессвязных, я понял, что в городе положение примерно такое, как на вокзале. Большинство рабочих против отречения. С раннего утра, вернее с ночи, в Думе между Комитетом и Советом идут об этом горячие споры. Совет усилен «солдатскими» депутатами.
— Грамоту ищут по всему городу. Возможно, и сюда придут. Где она? — спросил Добровольский.
— У меня в кармане.
— Это не годится. Надо спрятать.
— Положить в несгораемый шкаф. Приставить караул.
— Нет, положить в самое незаметное место… и не в этой комнате… конечно, сохранение этой грамоты или ее несохранение положения не изменит, но все-таки… во-первых, отречение освобождает войска от присяги… во-вторых, ее уничтожение окрылит черные силы.
— А не снять ли нам, Анатолий Александрович, с акта несколько копий?
— Пожалуй, но только, чтобы никто ничего не знал. Составим Комитет спасения «пропавшей грамоты» из трех.
— Нет, из четырех. Лебедев ее спас.
— Правильно, позовите его сюда.
Пришел Лебедев, ему объявили положение, и мы с ним отправились снимать копию в секретарскую. А комиссары начали принимать доклады разных учреждений министерства. Лебедев диктовал, я писал. Когда копия была готова, я позвал комиссаров в секретарскую. Мы все вчетвером заверили копию, а подлинник спрятали среди старых запыленных номеров официальных газет, сложенных на этажерке в секретарской.
— Ну, теперь по копии можно начать печатание, — сказал я.
— Нет, надо спросить Думу, — возразил Добровольский.
— Зачем? Ведь чем скорее грамота будет напечатана, тем скорее весь этот шум прекратится. Да и при том набор, корректура, печать — все это потребует времени. А, кроме того, наборщики ждут.
— Нет, надо спросить. Через несколько минут последовал приказ: «не печатать, но наборщиков не распускать»[1308].
Из всего этого длинного и фантастического рассказа выделим главное: по приезде из Пскова у Гучкова манифеста не было. Все рассказы об аресте Гучкова, о возмущённых рабочих, о манифесте «за пазухой», о прятанье его в кипе старых газет, о снятии с него каких-то копий призваны скрыть главное — отсутствие манифеста у Гучкова утром 3-го марта 1917 года.
Кстати, сам Гучков ничего о своём аресте по возвращении в Петроград не говорит: «С вокзала я поехал на Миллионную, не заезжая домой, потому что на вокзале мне начальник станции сказал: «Родзянко поручил передать, чтобы вы не оглашали Манифеста об отречении и сразу ехали на квартиру великого князя»[1309].
Это важнейшее признание Гучкова! Оно свидетельствует, что «проект Михаил» начался сразу же после возвращения Гучкова из Пскова. Естественно, что он был предусмотрен заранее.
«Манифест» об отречении пропал также таинственно, как и появился. Его «следы» теряются в мутной воде февральской смуты и появляются вновь в Академии Наук.
В ГА РФ имеется один любопытный документ. Эта расписка некоего и.о. обер-прокурора 1-го департамента Сената «в приёме им актов об отречении». Написана она небрежной рукой, плохим почерком на клочке бумаги. Вот её текст: «Акты отречения Николая II от 2 марта и Михаила от 3 марта 1917 года мною и.о. обер-прокурора департамента Сената Фёдором Ивановичем [фамилия неразборчива — П. М.] принял на хранение. 31 [месяц неразборчиво, похоже на слово «ноябрь», чего однако не может быть, так как в ноябре 30 дней — П. М.] 1917 года, г. Петроград».
Возникают вопросы: 1) почему высочайший манифест назван в расписке «актом»? 2) Почему оба «акта» важнейших решений были переданы непонятно жому, непонятно, когда, непонятно кем?[1310]
В своих воспоминаниях, вышедших в США, Ю. В. Ломоносов опубликовал факсимиле манифеста императора Николая II, который Ломоносов выдавал за подлинник. По подписи императора внизу текста невооружённым глазом видно, что это фальшивка.
Кстати, до сих пор неизвестно, сколько же всего существует экземпляров «подлинника» манифеста? Предоставим слово А. Б. Разумову: «Сколько нам твердили, что «отречение» подписано в ДВУХ экземплярах! Сколько лжецов-очевидцев написало свои мемуары, объясняя, почему взялось именно такое количество «отречений»!
Третий подлинный экземпляр «отречения», по времени опубликованный ранее первых двух.
Факсимиле этого «отречения» напечатано в 1919 году в Нью-Йорке г-ном Ломоносовым, помощником Бубликова, в книге воспоминаний «Мемуары о русской революции», на 54-ой странице.
Убедиться в том, что это именно третий экземпляр, а не копия с первых двух, легко, сравнив «подписи Государя». Видно даже на глаз — они разные.
Итак, появился третий, совершенно никому неизвестный подлинник. Объяснить его появление в рамках официальной версии отречения абсолютно невозможно. И с этим ничего уже поделать нельзя»[1311].
О том, что в революционном штабе Петрограда заранее знали, что манифест в пользу Михаила Александровича будет использован для уничтожения монархии, видно из телеграммы генерала Алексеева главнокомандующим фронтами от 3-го марта 1917 года. В этой телеграмме Алексеев сообщает, что в разговоре по прямому проводу с Родзянко, ему, Алексееву, было сообщено следующее: «В шесть часов вечера 3-го марта председатель Государственной Думы, вызвав меня к аппарату, сообщил, что события в Петрограде далеко не улеглись, положение тревожно, не ясно, почему настоятельно просил не пускать в обращение манифеста, подписанного 2-го марта. Причина такого настояния более ясно и определённо изложена председателем думы в разговоре по разговору по аппарату с главкосевом; копия этого разговора только что сообщена мне. С регентством великого князя и воцарением Наследника Цесаревича, говорит Родзянко, может быть, и примирились бы, но кандидатура великого князя как императора никому не приемлема, и вероятна гражданская война. На запрос, почему депутаты, присланные в Псков для решения именно этого вопроса, не были достаточно инструктированы, Родзянко ответил главкосеву, что неожиданно в Петрограде вспыхнул новый солдатский бунт, к солдатам присоединились рабочие, анархия дошла до своего апогея. После долгих переговоров с депутатами от рабочих удалось к ночи 2-го марта прийти к некоторому соглашению: через некоторое время, не ранее полугода, собрать Учредительное собрание для определения формы правления; до того времени власть сосредотачивается в руках Временного Комитета Государственной Думы, ответственного министерства, уже сформированного»[1312].
То есть мы хорошо видим тактику заговорщиков: сначала «манифест» об «Ответственном министерстве», потом «манифест» об отречении в пользу наследника, потом «манифест» в пользу великого князя Михаила Александровича, потом Учредительное собрание. При этом понятно, что все эти манифесты шли не от императора, а от Ставки и штаба Северного фронта. Это им каждый раз Родзянко рассказывал очередную ложь, последней из которых стало известие о «новом бунте» в Петрограде и полной «анархии».
Не вызывает никаких сомнений, что, отправляясь в Псков, Гучков заранее знал о той версии, по которой манифест в пользу Михаила Александровича вновь окажется «недостаточным».
То, что манифест был подложным, одной из первых поняла императрица Александра Феодоровна. Она писала Государю в письме: «Я знаю, что ты не мог подписать противного тому, в чём ты клялся на своей коронации»[1313].
Особо следует сказать о подписи графа В. Б. Фредерикса, «скрепившего» манифест. Сегодня можно считать установленным фактом, что подпись графа Фредерикса подделывалась на некоторых документах, напрямую не относящихся в «манифесту». Так, на допросе ВЧСК на вопрос следователя о подлинности его подписи под запиской военному министру Сухомлинову, граф ответил следующее: «Фредерикс:…Я вам могу сказать, что по сходству оно похоже на мой почерк. Но чтобы я такую вещь написал, я могу поклясться, что я бы не сделал. Я бы поклялся, что я этого не писал, но я не могу поклясться.
Следователь: Это только похоже на ваш почерк или это ваш почерк?
Фредерикс: Я говорю: похоже, что не я писал. Я готов поклясться, что не писал.
Следователь: Вы готовы поклясться, что не писали?
Фредерикс: А сходство есть безусловное»[1314].
Таким образом, граф Фредерикс фактически подтвердил подделку его подписи.
В ГА РФ хранится ещё один любопытный документ. Это так называемая «памятная записка» графа Фредерикса императору Николаю П. В это записке, составленной с полном нарушением всех правил обращения к царю, «Фредерикс» передаёт слова графини Воронцовой-Дашковой о требовании крестьян к царю наказать Сухомлинова, грозя в противном случае самим расправиться с военным министром[1315]. Совершенно очевидно, что эта записка является такой же подделкой, как и другая «записка» Сухомлинову, речь о которой шла на допросе в ВЧСК. Но что особенно любопытно, так это то, что подпись «Фредерикса» под «запиской» практически совпадает с подписью под «манифестом» и отличается от других подписей графа Фредерикса. А составлена «записка» 26-го февраля 1916 года, то есть ровно за год до описываемых событий.
А. Б. Разумов пишет по этому поводу: «Заканчивая разбор внешнего вида «отречений», необходимо остановиться на последней подписи в этих документах — заверяющей (контрассигнирующей) подписи Фредерикса. Надпись гласит: «Министр Императорского Двора генерал-адъютант граф Фредерикс».
Меня удивила похожесть контрассигнирующих надписей графа Фредерикса на всех трёх «отречениях», и я сделал наложение трёх надписей друг на друга. Причём накладывал не слово на слово, а наложил всю надпись целиком, все семь слов сразу, в две строки, с пробелами, промежутками и росчерками. Три автографа на трёх разных документах совпали до буквы. Нет разницы даже не между буквами, а между расположением всех семи слов во всех трёх документах. Без копирования на стекле добиться такого эффекта нельзя»[1316].
Таким образом, вывод, который мы можем сделать, сводится к следующему: «манифест» в пользу великого князя Михаила Александровича явился искусно изготовленной фальшивкой. Целью этой фальшивки, была видимость легальной передачи престола великому князю, который к этому времени находился в руках заговорщиков. Заговорщики заранее знали, что Михаил Александрович откажется от вступления на престол либо в силу осознания им отсутствия законных прав, либо под нажимом заговорщиков.
Что же произошло на самом деле 2-го марта 1917 года в Пскове, в вагоне-салоне императорского поезда? Не вызывает сомнений, что на любые разговоры об отречении император Николай II отвечал отказом. Скорее всего, пытаясь хоть как-нибудь вырваться из псковской ловушки, Государь сказал Гучкову, что он хотел бы побывать в Ставке и посоветоваться с генералом Алексеевым. Может быть, у императора была ещё слабая надежда, что Алексеев и Рузский не связаны друг с другом, может быть, он не мог до конца поверить в такое низменное и безумное предательство со стороны Алексеева.
Для Гучкова отправление императора в подконтрольную Ставку никакой опасности не представляло. Недаром Бубликов вспоминает, что на его недоуменный вопрос, почему Николай II находится в Ставке, Гучков спокойно ответил: «Он совершенно безвреден»[1317].
Когда Государь вечером 3-го марта прибыл в Могилёв, он был встречен со всеми подобающими почестями. Генерал Дубенский вспоминал: «В комнатах генерал-квартирмейстерской части всё было по-прежнему. Дежурили полевые жандармы, сидели офицеры за столами, стучал телеграфный аппарат. На маленькой площади у дворца из старинной ратуши, в круглом садике стояли посты дворцовой полиции, а у подъезда Государя в дублёных тулупах находились по-прежнему часовые георгиевского батальона. Могилёв тих, малолюден и спокоен, как всегда. В царских комнатах долго, долго светился свет. Точно ничего не случилось, точно то, что я видел, что все мы пережили, был сон»[1318].
Но, несмотря на эту кажущуюся почтительность, император и в Могилёве продолжал оставаться несвободным. Когда 5-го марта ему, наконец, разрешили позвонить в Александровский дворец, он в разговоре с императрицей сказал: «Я думал, что смогу приехать к вам, но меня не пускают»[1319].
Скорее всего, о «своём отречении», так же как и об «отречении» своего брата, император Николай II узнал 4-го марта, когда они были официально объявлены в газетах. С этого момента он понял, что всякое сопротивление с его стороны бесполезно: кругом измена, трусость и обман.
8-го марта император Николай II был арестован в своей Ставке в Могилёве прибывшими туда представителями Думы во главе с Бубликовым. То, что планировалось ещё 1-го марта сделать в Бологом, было осуществлено в Могилёве. Тогда же 8-го марта Государь попытался в последний раз обратиться к своим войскам. Это обращение получило название «Последний приказ» императора Николая II. Вот текст, который хорошо известен: «В последний раз обращаюсь к Вам, горячо любимые мною войска. После отречения моего за себя и за сына моего от престола Российского власть передана Временному правительству, по почину Государственной Думы возникшему. Да поможет ему Бог вести Россию по пути славы и благоденствия. Да поможет Бог и Вам, доблестные войска, отстоять Россию от злого врага. В продолжении двух с половиной лет Вы несли ежечасно тяжёлую боевую службу, много пролито крови, много сделано усилий, и уже близок час, когда Россия, связанная со своими доблестными союзниками одним общим стремлением к победе, сломит последнее усилие противника. Эта небывалая война должна быть доведена до полной победы.
Кто думает о мире, кто желает его — тот изменник Отечества, его предатель. Знаю, что каждый честный воин так мыслит. Исполняйте же Ваш долг, защищайте доблестную нашу Великую Родину, повинуйтесь Временному правительству, слушайте Ваших начальников, помните, что всякое ослабление порядка службы только на руку врагу.
Твёрдо верю, что не угасла в Ваших сердцах беспредельная любовь к нашей Великой Родине. Да благословит Вас Господь Бог и да ведёт Вас к победе Святой Великомученик и Победоносец Георгий.
8-го марта 1917 г. Ставка. НИКОЛАЙ».
Этот текст кочует из одного исследования в другое, и мало кто догадывается, что он был подделан в Ставке верховного главнокомандования.
Между тем имеется документ с подлинным обращением императора Николая II к войскам. Он написан рукой Государя и направлен с сопроводительным письмом для подшивания к делу. Приведём полностью этот документ: «Текст обращения Николая II к войскам после отречения от престола. Генерал-квартирмейстеру при Верховном Главнокомандующем 10 марта 1917 года. № 2129. Дежурному генералу при Верховном Главнокомандующем. По приказанию Начальника Штаба Верховного Главнокомандующего препровождаю при сем собственноручную записку отрекшегося от Престола Императора Николая II Александровича, каковую записку Начальник Штаба приказал подшить к делу Штаба Верховного Главнокомандующего для хранения, как исторический документ. Приложение: записка.
Генерал-лейтенант Лукомский. Генерального штаба подполковник: Барановский.
В последний раз обращаюсь к вам горячо любимые войска. В продолжении двух с половиной лет несли вы ежечасно тяжёлую боевую службу, [далее идёт линия и текст начинается заново — П. М.]
К вам горячо любимые мною войска обращаюсь с настоятельным призывом отстоять нашу родную землю от злого противника. Россия связана со своими доблестными союзниками одним общим стремлением к победе. Нынешняя небывалая война должна быть доведена до полного поражения врагов. Кто думает теперь о мире и желает его, тот изменник своего Отечества — предатель его. Знаю, что каждый честный воин так понимает и так мыслит. Исполняйте ваш долг как до сих пор. Защищайте нашу великую Россию изо всех сил. Слушайте ваших начальников. Всякое ослабление порядка службы (дисциплины) только на руку врагу. Твёрдо верю, что не угасла в ваших сердцах беспредельная любовь к Родине. Да благословит вас Господь Бог на дальнейшие подвиги и да ведёт вас от победы к победе Святой Великомученик и Победоносец Георгий»[1320].
Как видим, разница между двумя текстами огромная. В подлинном тексте нет ни слова ни про отречение «за себя и за сына», ни про подчинение Временному правительству.
Обращение императора Николая II было искусно подправлено и отпечатано на машинке. Генерал Н. М. Тихменёв, уже находясь в эмиграции, в 1939 году свидетельствовал на собрании Союза ревнителей памяти императора Николая II: «8-го марта, вернувшись в свой кабинет, я нашёл на столе вот этот самый листок, который я держу в руках. Это — приказ Начальника Штаба от 8-го марта, напечатанный в штабной типографии. «Приказ Начальника Штаба Верховного Главнокомандующего 8-го марта 1917 года № 371. Отрекшийся от Престола Император Николай II, перед своим отъездом из района действующих армий, обратился к войскам с следующим прощальным словом: [далее идёт подделанный текст обращения — П. М.]. 8 марта 1917 г. Ставка. Подписал: Начальник Штаба, генерал Алексеев»[1321].
Становится ясно, что подделанный текст был не приказом императора Николая II, а приказом генерала Алексеева, в чьей полной измене Государь смог окончательно убедиться во время своего пребывания в Могилёве. Именно Алексеев объявил императору о том, что Временное правительство лишило Государя свободы. «Алексеев, — пишет генерал С. Д. Позднышев, — чувствовал неловкость и смущение перед Государем. Его совесть тревожило упорное молчание Царя. Во время доклада о последних событиях в Петрограде он не выдержал и сказал ему: «Ваше Величество, я действовал в эти дни, руководствуясь моей любовью к Родине и желанием уберечь и оградить армию от развала. Россия тяжело больна; для её спасения надо было идти на жертвы…» Государь пристально посмотрел на него и ничего не ответил»[1322].
Таким образом, совершенно очевидно, что ни с юридической, ни с моральной, ни с религиозной точки зрения никакого отречения от престола со стороны царя не было. События в феврале-марте 1917 года были не чем иным, как свержением Императора Николая II с прародительского престола; незаконное, совершенное преступным путем, против воли и желания Самодержца, лишение его власти. «Мир не слыхал ничего подобного этому правонарушению. Ничего иного после этого, кроме большевизма, не могло и не должно было быть».
Но нам могут возразить, что известна телеграмма Государя великому князю Михаилу Александровичу, в которой он обращается к нему как к императору. На это мы ответим, что в случае с этой телеграммой мы имеем дело с очередным призраком. Она приводится, как и «последний приказ», много раз в разных источниках, причём часто в разных вариантах. Но никаких ссылок на архивный источник никогда не приводится. Более-менее подробно об этой телеграмме написал полковник Б. В. Никитин: «Много лет спустя (после событий 2-го марта 1917 года — П. М.) появились сведения, что Государь послал Великому Князю со станции Сиротино следующую телеграмму: «№ 218. Подана 3-го марта — 14 ч. 56 м. Передана Петроград 3-го 15 ч. 10 м. Его Императорскому Величеству. Петроград. События последних дней вынудили меня решиться бесповоротно на этот крайний шаг. Прости меня, если им огорчил тебя, и что не успел предупредить. Возвращаюсь в Ставку, откуда через несколько дней надеюсь приехать в Царское Село. Горячо молю Бога помочь тебе и нашей Родине. Твой Ники»[1323].
Приводя в своей книге сведения об этой телеграмме, Никитин пишет: «См. фотографию телеграммы № 3 журнала «Иллюстрированная Россия», стр. 5. Текст написан рукою Государя»[1324].
Так как при этом Никитин не указывает года этого журнала, то найти этот номер пока не удалось. Однако почти наверняка речь идёт о такой же телеграмме-призраке, как и в случае с телеграммой «об отречении». Как и в случае с той телеграммой, тексты телеграммы «императору Михаилу» в различных источниках разнятся. Как ни странно, но первым, ещё до Никитина, текст телеграммы привёл опять-таки генерал Деникин. Правда, он отличается от текста Никитина. Вот он: «3марта 1917 г. Петроград. Его Императорскому Величеству Михаилу Второму. События последних дней вынудили меня решиться бесповоротно на этот крайний шаг. Прости меня, если огорчил тебя и что не успел предупредить. Остаюсь навсегда верным и преданным братом. Горячо молю Бога помочь тебе и твоей Родине. Ники»[1325].
Итак, если у Никитина мы можем только догадываться, что речь идёт о великом князя Михаиле Александровиче, то у Деникина адресат не вызывает сомнений, причём он именуется как «император Михаил II». В варианте Деникина ничего не говорится о поездке в Ставку и о предполагаемом скором возвращении в Царское Село.
Здесь в пору снова задуматься, а было ли возможным отправление Государем подобной телеграммы? Не будем забывать — 3-го марта император Николай II по-прежнему лишён свободы. Его корреспонденция и любые контакты находятся под строжайшим контролем со стороны заговорщиков. Император вплоть до 4-го марта не отправил ни одного известия свой семье. Можно было бы предположить, что эта телеграмма была отправлена заговорщиками. Однако как категорически заявила полковнику Никитину жена великого князя Михаила Александровича графиня Н. С. Брасова, её супруг никогда не получал этой телеграммы. Таким образом, по всей видимости, речь идёт об очередной подделке.
Утром 9-го марта 1917 года царский поезд в последний раз доставил Государя в Царское Село. Император в поезде простился с членами свиты. После остановки состава многие члены свиты поспешно покинули его, стремясь как можно быстрее оставить свергнутого Монарха, пребывание возле которого становилось небезопасным для их благополучия. Государь, в черкеске 6-го Кубанского казачьего пластунского батальона с орденом св. Георгия на груди, молча вышел из вагона и поспешно сел в автомобиль в сопровождении князя В. А. Долгорукова. Через некоторое время автомобиль с Государем и сопровождавший его конвой остановились перед воротами Александровского дворца. Ворота были заперты. Часовые не пропускали царский автомобиль. Через несколько минут к воротам вышел какой-то прапорщик и громким голосом произнес: «Открыть ворота бывшему царю!» Часовые раскрыли ворота, автомобиль въехал, и ворота захлопнулись. Царствование императора Николая II закончилось. Начался Крестный Путь Царской Семьи.
Почему дневники царя противоречат реальным событиям?
Одним из главных аргументов тех, кто отрицает подделку манифеста об отречении, является то обстоятельство, что в своих дневниках Государь подтверждал и своё отречение, и отречение своего брата. В нашем труде мы несколько раз затрагивали вопрос фальсификации документов царской семьи, осуществленной большевиками. Опираясь на исследовательский опыт, смею утверждать, что в дневниках Государя, хранящихся в ГА РФ, имеется много потертостей и исправлений. Об этих потертостях и исправлениях можно будет судить лишь после официальной графологической экспертизы.
Подробный анализ этого вопроса предполагает отдельную и очень кропотливую работу.
Кроме того, наша убежденность в прямой фальсификации дневников окажется бесплодной, если не будет проведена независимая экспертиза их подлинников. До этих пор мы можем говорить лишь о косвенных доказательствах этой фальсификации. Самым веским косвенным доказательством подделки, полной или частичной, дневников императора Николая II служат слова самого императора, сказанные им А. А. Вырубовой после того, как он был доставлен из Могилёва в Александровский дворец. Говоря о пережитых им днях в Пскове, Николай И сказал ей: «Видите ли, это все меня очень взволновало, так что все последующие дни я не мог даже вести своего дневника»[1326].
Понятно, что если император Николай II все эти дни не вёл своего дневника, то кто же тогда его вёл?
Ещё одним косвенным доказательством может быть фальсификация дневников императрицы Александры Феодоровны. Лилия Ден вспоминает: 6-го марта 1917 года «я совершила акт наихудшей формы вандализма, убедив Её Величество уничтожить свои дневники и корреспонденцию. […] На столе стоял большой дубовый сундук. В нём хранились все письма, написанные Государем императрице во время их помолвки и супружеской жизни. Я не смела смотреть, как она разглядывает письма, которые так много значили для неё. […] Государыня поднялась с кресла и, плача, одно за другим бросала письма в огонь. […] После того, как Государыня предала огню письма, она протянула мне свои дневники, чтобы я сожгла их. Некоторые из дневников представляли собой нарядные томики, переплетённые в белый атлас, другие были в кожаных переплётах. […] «Аутодафе» продолжалось до среды и четверга»[1327].
Однако, кроме этих косвенных доказательств, существует и множество других. Конечно, доверять им полностью нельзя. Любые воспоминания страдают предвзятостью, а воспоминания Лили Ден, Анны Вырубовой — тем более. Кроме того, читая воспоминания обеих подруг императрицы, невольно порой ловишь себя на мысли, что некоторые выражения и художественные приёмы удивительно напоминают друг друга. Но это тема другого исследования.
Мы же ограничимся выдержкой из результатов исследования данного вопроса, проведенного А. Б. Разумовым. По нашему мнению, эта цитата является одним из самых убедительных косвенных доказательств, так как высказанная в ней мысль основана не на отдельных мемуарах, а на сравнительном анализе источников.
Итак, А. Б. Разумов пишет: «Для ясного понимания механики переворота необходимо досконально изучить перемещения всех участников февральских событий, их точное местонахождение в точное время. Дислокация действующих лиц должна быть расписана по минутам. Тогда сами собой отпадут многие вопросы, но проявятся вопросы новые, доселе неизвестные, вскроются очень интересные факты. Такой инструмент пока не создан. Насколько мне известно, никто подобной дислокации в едином документе не сводил. Весьма странно и примечательно, так как первые же попытки действий в рамках такой методики дают любопытные результаты. Попробуем уточнить перемещения Государя Императора в день после отречения. Ещё более сузив задачу, узнаем точно, до минут, время прибытия Царских поездов в Могилев.
Вот что пишут мемуаристы.
«К вечеру 3 марта Государь вернулся из Пскова в Могилев».
(Ген. Н. М. Тихменёв. Последний приезд Николая II в Могилев.)
«К вечеру мы прибыли, наконец, в Могилев». (Полк. А. А. Мордвинов. Последние дни императора.)
Ошеломляющая, подчёркнуто военная точность. Допускаю, однако, что у такой неопределённости генерала и полковника есть вполне определённые причины. Но это другая тема.
Смотрим дальше. «Дневник» Государя: «В 8.20 (вечера — Р.) прибыл в Могилёв».
Вот мы и выяснили, наконец, точное время. Вопрос закрыт. Ровно в 20 часов 20 минут 3 марта Государь прибыл в Могилев.
Узнаем, что в это же время делал полковник Пронин. «Было 20 час. 20 мин., когда я на автомобиле подъехал к вокзалу Царской ветки. Стоял холодный мартовский вечер с ветром и мелким снегом, и потому, прибыв на вокзал, я зашел в павильон погреться. Там уже был генерал Алексеев, который сидел за столом и разговаривал с генералом Лукомским, и человек 30 офицеров. Царский поезд запаздывал. Спустя некоторое время, дежурный по станции офицер подошел к ген. Алексееву и доложил, что поезд подходит. Все вышли на перрон и выстроились по старшинству чинов. Вот вдали показались огни паровоза; поезд подходил; мимо меня тихо потянулись царские с вензелями темно-синие вагоны».
(В. М. Пронин. Последние дни Царской Ставки. (24 февраля — 8мррта 1917 г.).)
«Зашел в павильон погреться», «Царский поезд запаздывал», «Спустя некоторое время», «доложил, что поезд подходит», «Вот вдали показались огни паровоза». Судя по комментариям Пронина, речь идёт не о пятиминутной задержке поезда, а о времени опоздания, близком к получасу. То есть, согласно Пронину, царский поезд прибыл в Могилёв около 21 часа 3-го марта. Именно такое время прибытия прямо называет и царский историограф Дубенский: «Около 9 часов государь прибыл в Могилев. Поезд тихо подошел к «военной» длинной, пустынной, открытой платформе». (Ген. Д. Н. Дубенский. Как произошел переворот в России.)
Итак, «царский» дневник считает, что в 20 часов 20 минут Государь был в Могилеве. Два очевидца говорят, что Николая II в это время в Могилеве не было. Возникает дилемма. Учитывая свидетельство Анны Вырубовой о том, что Государь, с Его слов, «не мог даже вести Своего дневника», а Пронин и Дубенский свои записи делали точно, приходится сделать вывод: лицо, сделавшее дневниковую запись от 3-го марта, об опоздании поезда не знало, и в царском поезде в момент его прибытия в Могилёв отсутствовало.
Но, может быть, это лицо знало правильное время отбытия Государя из Пскова? Проверим. Та же дневниковая запись от 3-го марта «В час ночи уехал из Пскова с тяжелым чувством пережитого».
(«Дневник» Николая II. Запись от 3-го марта.)
Сравним с другими мемуарными записями: «Наступило утро 3-го марта. Наш поезд, вышедший в три часа ночи из Пскова, уже двигался по направлению к Могилеву, в ставку».
(Полк. А. А. Мордвинов. Последние дни императора.)
«Около 3 часов ночи на 3-ье марта депутаты выехали обратно в Петроград; часом же ранее оба литерных поезда, последовательно один за другим, медленно и бесшумно отошли от ст. Псков в направлении на Двинск, увозя отрекшегося Императора и его Свиту в Ставку…»
(Генерал Ю. Н. Данилов. Мои воспоминания об Императоре Николае II и Вел. Князе Михаиле Александровиче.)
Время выезда царских поездов, указанное в «дневнике» Государя, из очевидцев не подтверждает никто. В общем, я понимаю расчёт людей, подделавших дневниковые записи. Царские дневники в самодержавной России публиковать было как-то не принято. Дневники — это личные бумаги, доступ к которым может иметь разве что жена. И в то же время царский дневник — это документ огромной государственной и исторической важности. Его не видел никто вообще, кроме двух пленённых, а затем убитых людей. И их тюремщиков и палачей, разумеется. И этот документ попадает к ним в руки, не в виде сувенира, нет, здесь более уместно другое слово — боевого трофея, который до того в глаза никто из подданных не видел. На том и строился весь расчёт.
Но почему же мемуаристы не сверили свои записи с «дневниками» Государя? Им не сказали так поступить. Разные степени осведомлённости.
Но почему же фальсификаторы царских «дневников» не сверили свои записи с мемуарами? Не могли. Мемуары тогда — ещё не были написаны.
«Дневник» Государя февраля-марта был окончательно подделан не позднее 8 августа 1918 года, через три недели после цареубийства, так как 9 августа сразу в двух газетах — «Правде» и «Известиях ВЦИК» — началась публикация отрывков из дневников Николая II.
Однако и тогда, на скорую руку, ещё шли доводки сырого текста. Так, например, в «Правде» запись от 1 марта 1917 г. приводилась под заголовком «Стыд и позор — нельзя проехать в Царское Село», а в тексте говорилось: «Стыд и позор. Доехать до Царского не удалось». Видимо, Покровскому настолько нравились оба варианта, что он не был уверен, на каком из них остановиться»[1328].
Имена Покровского и его ставленников, Щёголева, Сторожева[1329]. и других, встречаются постоянно в деле фальсификации бумаг царской семьи. Примечательно, что Покровский 27 июля 1918 года писал в Берн своей жене, работавшей там, в советском полпредстве: «Интересная работа», о которой упоминалось вчера — разбор бумаг расстрелянного Николая. Самое трагическое, м.б., то, что об этом расстреле никто даже и не говорит; почти буквально «как собаку убили». Жестока богиня Немезида! То, что я успел прочесть, дневники за время революции, интересно выше всякой меры и жестоко обличают не Николая (этот человек умел молчать!), а Керенского. Если бы нужно было моральное оправдание Октябрьской революции, достаточно было бы это напечатать, что, впрочем, и будет сделано не сегодня-завтра»[1330].
О чём таком «умел молчать» Государь и что он отразил в своих дневниках такого, что, по мнению Покровского, могло бы жестоко обличить Керенского и оправдать Октябрьскую революцию? Из текста имеющихся дневников это не понятно. И объяснение может быть только одно: в подлинных дневниках Государя было написано нечто такое, что разоблачало февральских заговорщиков и доказывало их полную нелегитимность. Это могли быть сведения о том, что никакого манифеста об отречении Государь не подписывал.
Это в свою очередь делало нелегитимным не только режим Керенского, но и режим большевиков, так как главный довод, которым как те, так и другие оправдывали свое существование, было утверждение, что царь «сам отрёкся». Кстати, этот довод и сегодня является главным камнем претыкания для людей, изучающих жизнь императора Николая II.
Ещё одним аргументом критиков является молчание императора Николая II никому по поводу своего так называемого «отречения» от престола. Внешне этот аргумент кажется серьёзным доводом.
Однако зададим себе вопрос: кому царь мог рассказать об этом? И как он мог это сделать?
Не будем забывать, что, начиная с 28-го февраля 1917 года и заканчивая 17-м июля 1918 года (по григ. стилю) император Николай II был не просто лишён свободы, но находился в полной информационной блокаде. Вместе с ним, начиная с марта 1917 года и заканчивая Ипатьевским домом, в такой же блокаде находилась его семья и приближённые. Кто сказал, что Государь «никогда и ни с кем» не говорил о событиях в Пскове? Просто все, с кем он мог на эту тему говорить, были убиты.
Надо понимать, что император всероссийский не мог говорить о делах государственной важности с любыми окружавшими его людьми, как бы хорошо он к ним ни относился. Общаться на такие темы император мог только с равными себе. Таким человеком в свите Государя в дни его царскосельского и тобольского заточения был князь В. А. Долгоруков, убитый большевиками в Екатеринбурге. Кто знает, о чём разговаривал с ним Государь? О чём он разговаривал с графом И. Л. Татищевым, ещё одним верным представителем русской знати, пошедшим за своим царём в заточение и на мученическую смерть?
Кроме императрицы, Николай II мог делиться информацией о подложности манифеста только с ними.
То, что император не говорил с окружающими его в заточении людьми, или даже не отрицал факта отречения, вовсе не означает, что он подписывал манифест. Молчание Николая II заключалось ещё и в том, что он увидел во всём происшедшим Божью Волю, пред которой, как православной человек и монарх, он не мог не склониться.
Кроме того, не следует забывать, что многие воспоминания писались людьми, пережившими керенско-большевистский террор. Даже за границей не все чувствовали себя в безопасности. Примеры похищения генерала А. П. Кутепова и Е. К. Миллера были у всех на слуху. Поэтому, даже если представить себе, что кто-нибудь и знал кое-что о подлинных обстоятельствах так называемого отречения, то это вовсе не означало, что они были бы приданы гласности. Слишком многое скрывалось за этой страшной тайной, и слишком многие были не заинтересованы в её разглашении.
Духовный подвиг императора Николая II
2-го марта 1917 года в Пскове совершилась не имеющая примеров в истории измена, измена верхушки русского общества и верхушки армии своему Царю — Божьему Помазаннику, Верховному главнокомандующему, в условиях страшной войны, в канун судьбоносного наступления русской армии. Имена изменников хорошо известны. Это председатель Государственной Думы камергер Родзянко, член Государственного Совета Гучков, депутаты Государственной Думы кадет Милюков, князь Львов, эсер Керенский, промышленники-миллионеры Коновалов, Терещенко, Путилов, начальник штаба Ставки генерал-адъютант Алексеев, генерал-адъютант великий князь Николай Николаевич, генерал-адъютант Рузский, генерал-адъютант Брусилов, генералы Маниковский, Крымов, Корнилов.
Это они и десятки других изменников подготовили и осуществили заговор против императора, это они сговаривались с его злейшими врагами, это они выдавали иностранным державам его секретные планы, ставя на первый план не интересы царя и России, а свои собственные, узкоэгоистические, интересы.
Эти люди, одетые во фраки и носившие золотые погоны с царскими вензелями, в марте оказали неоценимую услугу грядущему большевизму. Можно с уверенностью сказать, что злодеяние в подвале Ипатьевского дома подготавливалось в том числе и «февралистами», и то, что произошло 17-го июля в Екатеринбурге, уходит корнями в события 2-го марта в Пскове.
Перечисленные выше депутаты, капиталисты, генералы хорошо знали, что предают, знали, что лгут, знали, что подвергают царя смертельной опасности. Какими обстоятельствами они руководствовались, становясь изменниками, как «переживали» эту измену, что с ними потом сделали их подельники по измене, представляет интерес лишь для биографов.
Но, конечно, не эти изменники останутся в памяти России. В ней навсегда останется великий Царский Подвиг, великая Царская Жертва, принесённая за Россию и за её народ. Невозможно даже представить, что переживал в те далёкие мартовские дни император Николай II! Оставленный, преданный, не имеющий ни достоверных сведений, ни помощи, Государь постоянно ощущал ту огромную великую ответственность за судьбы страны и народа, ответственность, которую он нёс перед Богом, Которому одному он был готов дать ответ за свои действия.
Чего стоили императору Николаю II эти псковские и могилёвские дни, хорошо видно из воспоминаний Юлии Ден: «Когда мы вошли в красный салон и свет упал на лицо Императора, я вздрогнула. В спальне, где освещение было тусклое, я его не сумела разглядеть, но сейчас я заметила, насколько Его Величество изменился. Смертельно бледное лицо покрыто множеством морщинок, виски совершенно седые, вокруг глаз синие круги. Он походил на старика»[1331].
Все события «отречения» — поединок царя и «февралистов» 1917 года.
До последнего момента Николай II надеялся отстоять свои священные права, а значит отстоять законную власть. Он надеялся получить в этом поддержку от окружавших его людей, ждал от них исполнения священного долга верноподданных. Но тщетно. Кругом царили «измена, трусость, и обман».
Конечно, было бы неправильно думать, что все в тогдашней элите русского общества были предателями. Мы уже приводили примеры геройских смертей жандармов, полицейских и иных государственной служащих, до конца сохранявших верность присяге и долгу. Были такие люди и среди генералитета русской армии. Здесь уместно будет вспомнить о них.
Командир III-го кавалерийского корпуса генерал-от-кавалерии граф Ф. А. Келлер. Он отказался признавать факта «отречения» Государя, присягать преступному Временному правительству и служить ему. 6-го марта 1917 года, то есть когда император Николай II был уже в Могилёве, граф Келлер направил ему телеграмму. Примечательно, что отправил он её в Царское Село, так как был уверен, что Государь находится там. Это лишний раз свидетельствует о той полной засекреченности, в какой проходило пленение императора в Пскове и отправка его в Ставку.
«С тяжелым чувством ужаса и отчаяния, — писал Келлер царю, — выслушали чины кавалерийского корпуса Манифест Вашего Величества об отречении от Всероссийского Престола и с негодованием и презрением отнеслись все чины корпуса к тем изменникам из войск, забывшим свой долг перед Царем, забывшим присягу, данную Богу и присоединившимся к бунтовщикам. По приказанию и завету Вашего Императорского Величества 3-й кавалерийский корпус, бывший всегда с начала войны в первой линии и сражавшийся в продолжении двух с половиною лет с полным самоотвержением, будет вновь так же стоять за Родину и будет впредь так же биться с внешним врагом до последней капли крови и до полной победы над ним. Но, Ваше Величество, простите нас, если мы прибегаем с горячей мольбою к нашему Богом данному нам Царю. Не покидайте нас, Ваше Величество, не отнимайте у нас законного Наследника Престола Русского. Только с Вами во главе возможно то единение Русского народа, о котором Ваше Величество изволите писать в Манифесте. Только со своим Богом данным Царем Россия может быть велика, сильна и крепка и достигнуть мира, благоденствия и счастья».
5-го апреля 1917 года граф Келлер был отстранён от командования корпуса «за монархизм». Келлер покинул ряды армии и уехал в Малороссию, где жил частной жизнью. Граф Келлер был убит петлюровцами 8/21 декабря 1918 года в Киеве. До последнего вздоха генерал Келлер сохранил верность царской присяге и своим монархическим убеждениям.
Генерал-адъютант Гусейн Али Хан Нахичеванский. Единственный в истории генерал-адъютант, мусульманин по вероисповеданию. Хан Нахичеванский отказался присягать Временному правительству и послал телеграмму императору Николаю II с выражением своей преданности и готовности прийти на помощь. По приказу генерала Брусилова Али Хан был отстранен от командования, а затем фактически отправлен в отставку. После большевистского переворота Хан Нахичеванский был арестован и заключён в Петропавловскую крепость. Предположительно 29-го января 1919 года он был расстрелян большевиками в качестве заложника. Могила его до сих пор не найдена.
Генерал-от-кавалерии П. К. фон Ренненкампф. Генерал Ренненкампф всегда был известен своей преданностью монархии. Во время Первой мировой войны, после неудачи в Восточной Пруссии и под Лодзью в 1915 году, генерал был отправлен в отставку и проживал в Петрограде. В феврале 1917 года Ренненкампф был арестован временщиками как опасный монархист и помещён в Петропавловскую крепость. В октябре 1917 года большевики его выпустили на свободу. Скорее всего, надеялись, что «немец»-генерал будет им благодарен и перейдёт к ним на службу. Но этого не случилось. Ренненкампф уехал в Таганрог, где скрывался под чужим именем. Но его раскрыли, и Троцкий предложил Ренненкампфу ни мало, ни много, как войти в руководящий состав Красной армии. В противном случае ему грозили смертью. У генерала Ренненкампфа были веские причины согласиться на большевистские предложения, но он ответил отказом. Он был зверски убит большевиками в ночь на 1-е апреля 1918 года.
Конечно, подобную преданность Государю проявили в те дни сотни других русских людей. Но не они определяли в те дни общие настроения общества, в котором царили «измена, трусость и обман». Верные люди не смогли объединиться и открыто помочь своему царю одолеть крамолу.
«Подавить открыто революцию Николай II не мог, — пишет доктор исторических наук Г. З. Иоффе. — В Пскове он был «крепко» зажат своими генерал-адъютантами. Прямое противодействие им в условиях Пскова, где положение контролировал один из главных изменников Рузский, было практически невозможно. В белоэмигрантской среде можно найти утверждение, что если бы Николай II, находясь в Пскове, обратился к войскам, среди них нашлись бы воинские части, верные царской власти. Однако практически он не имел такой возможности, хотя бы потому, что связь осуществлялась через штаб генерала Рузского. В соответствии с показаниями А. И. Гучкова Рузский прямо заявил Николаю II, что никаких воинских частей послать в Петроград не сможет»[1332].
Об этом же писал в эмиграции Д. С. Боткин: «Революция началась задолго до того дня, когда А. И. Гучков и Шульгин добивались в Пскове отречения Государя. Как теперь установлено, Государь фактически был узником заговорщиков ещё до отречения. Когда царский поезд остановился на станции Псков, Государь уже не был его хозяином. Он не мог направлять свой поезд согласно его желанию и усмотрению, и самая остановка в Пскове не была им намечена. Генерал Радко-Дмитриев говорил впоследствии, что если бы государь, вместо того, чтобы ожидать в своём вагоне думских делегатов из Петербурга, сошёл бы на станции Псков и поехал в автомобиле по направлению расположения войск вверенной ему армии, события приняли бы совсем иной оборот. Несомненно, что приём Государем гг. Гучкова и Шульгина в штабе Радко-Дми-триева носил бы иной характер и имел бы совершенно иные последствия; но остаётся под вопросом: мог ли Государь осуществить свой отъезд на автомобиле со станции Псков? Мы не должны забывать, что вся поездная прислуга, вплоть до последнего механика на царском поезде, была причастная к революции»[1333].
Нет сомнения, что в ту страшную ночь 2-е марта Государь ответил отказом на все преступные предложения заговорщиков. Он отказывался и от передачи власти «ответственным министрам», и от освящения их власти именем своего сына, и, конечно, от передачи судьбы русской монархии в слабые руки своего брата.
Когда читаешь воспоминания членов царской свиты о событиях февраля 1917 года, то невольно поражаешься их беспомощности и обречённости. В этих условиях единственным, кто продолжал сопротивляться и отстаивать монархию, был сам Монарх. В 1927 году в предисловии к сборнику «Отречение Николая II» большевик Михаил Кольцов писал: «Где тряпка? Где сосулька? Где слабовольное ничтожество? В перепуганной толпе защитников трона мы видим только одного верного себе человека — самого Николая. Нет сомнения, единственным человеком, пытавшимся упорствовать в сохранении монархического режима, был сам Монарх. Спасал, отстаивал Царя один Царь. Не он погубил, его погубили»[1334].
Но крушение монархии в России не могло стать результатом только измены верхушки. В 1917 году произошло грехопадение всего народа.
Для того чтобы правильно понять, что же произошло 2-го марта, обратимся к историческому событию, происшедшему в далёком XVI столетии.
В начале зимы 1564 царь Иоанн Грозный покинул Москву. Причиной этого отъезда стала постоянная и упорная борьба части боярства против самодержавной власти царя. Дело дошло до того, что один из ближайших сподвижников Иоанна Грозного, князь Андрей Курбский, бежал в Литву и стал литовским воеводой. Ропот и сопротивление боярства против самодержавной царской власти сковывали державную волю царя. А царствовать не самодержавно Иоанн Васильевич не хотел, ибо считал ограничение царской власти делом противным Богу и вредным русскому государству. Покинув Москву, царь остановился в Александровской слободе. 3-го января 1565 в столицу с двумя царскими грамотами прискакал гонец. В одной из них, врученной послом митрополиту Афанасию, Иоанн описывал все измены, мятежи и неустройства боярского правления, указывал на невозможность в таких условиях нести царское служение царя и заявил, что «мы оставили государство и поехали, куда Бог укажет нам путь».
Царь спрашивал: «Желаетели над собой меня, Русского Православного Царя, Помазанника Божия, как символ и знак своего избранничества и своего служения? Готовы подклониться под иго и бремя Богоустановленной власти, сослужить со мною, отринув личное честолюбие, жажду обогащения, междоусобицы и старые счеты?»
По словам В. О. Ключевского, это был один из наиболее драматических моментов русской истории. «Все замерло, — писал В. О. Ключевский, — столица мгновенно прервала свои обычные занятия: лавки закрылись, приказы опустели, песни замолкли».
Странное на первый взгляд поведение царя на самом деле обращалось к издавна сложившимся на Руси отношениям народа и власти. Когда первое оцепенение москвичей прошло, столица буквально взорвалась народными сходками. «Государь нас оставил, — вопил народ. — Мы гибнем. Кто будет нашим защитником в войнах с иноплеменниками? Как могут быть овцы без пастыря?»
Духовенство, бояре, сановники, приказные люди, проливая слезы, требовали от митрополита, чтобы он умилостивил Иоанна, никого не жалея и ничего не страшась. Все говорили одно: «Пусть царь укажет нам своих изменников: мы сами истребим их!»
Митрополит хотел немедленно ехать к царю; но в общем совете положили, чтобы архипастырь оставался блюсти столицу, которая была в неописуемом смятении. Все дела пресеклись: суды, приказы, лавки, караульни опустели. В Александровскую слободу потянулся московский люд, бояре, купцы, мещане. К царю отправилось всё высшее духовенство.
Народ сделал свой выбор. Осознанно и недвусмысленно он выразил свободное согласие «сослужить» с царем в деле Божьем — для созидания России как «Дома Пресвятой Богородицы», как хранительницы и защитницы спасительных истин Церкви. Иоанн понял это: 2-го февраля он торжественно вернулся в Москву и приступил к обустройству страны.
Между событиями 1564 и 1917 годов лежит незримая связь. Перед первым Божьим Помазанником лежал такой же вопрос, как и перед последним: хочет ли народ иметь над собой Богоустановленную самодержавную власть, или нет?
Тогда, в 1564 году, народ встал на защиту своего царя, и враги не смогли противостоять силе народной. Надо уяснить, что самодержавный царь может царствовать только тогда, когда есть православный верноподданный народ. Только при наличии этой взаимной связи может существовать православное царство. В противном случае, если эта связь обрывается, православное царство гибнет, оно не может существовать, и ни один царь, каким бы сильным и волевым он бы ни был, не в состоянии ничего сделать. В пустоте царь царствовать не может.
Хорошо писал об этом русский мыслитель И. А. Ильин: «Мы не смеем забывать исторических уроков: народ, не заслуживший законного Государя, не сумеет иметь его, не сумеет служить ему верою и правдою и предаст его в критическую минуту. Монархия не самый легкий и общедоступный вид государственности, а самый трудный, ибо душевно самый глубокий строй, духовно требующий от народа монархического правосознания. Республика есть правовой механизм, а монархия есть правовой организм»[1335].
В 1917 году в России не стало православного верноподданного народа. Отдельные люди были — народа не было. «Кругом измена, трусость, и обман» — это ведь не метафора, а очень точное обозначение того, что произошло в России.
В 1917 году народ остался равнодушным зрителем того, что происходило в Пскове. В 1564 году народ требовал от царя указать изменников, чтобы расправиться с ними, в 1917 — народ слушал этих изменников и требовал расправы над царём. Если в 1564 году всё высшее духовенство отправилось умолять царя вернуться на престол, то в 1917 году мы видим постановление Священного Синода, заявившего «свершилась Воля Божия» и именовавшего царских изменников «благоверным Временными правительством». В 1564 году было всеобщее ощущение великой беды: царь нас покинул. В 1917 — наоборот, было ликование от того, что царь покинул престол.
В этих условиях император Николай Александрович насильственно царствовать над народом, не желавшим больше признавать его своим царём, — не мог.
Однако это вовсе не означает, что он добровольно отказался от власти в пользу заговорщиков. Нет, император Николай II до конца остался верен присяге, данной им в Кремле во время священного коронования.
2-го марта царь был насильственно, без его ведома, лишён короны. Он был поставлен заговорщиками перед свершившимся фактом. Узнав об этом, Николай II воспринял этот факт как Волю Божию, сопротивляться Которой он не мог. Христоподражательный подвиг императора Николая II заключался не в том, что он подписал преступный документ, навязанный ему заговорщиками, а в том, что он, сопротивляясь этим заговорщикам до конца, не стал сопротивляться свершившийся Воле Божией.
В марте 1917 года не царь отрекся от своего народа, а народ отрёкся от своего царя, и за это получил «самозванных и жестоких правителей», о которых предупреждал Иоанн Кронштадтский, правителей, заливших Россию кровью.
Суть подвига Николая II очень точно подметил архимандрит Константин (Зайцев): «Царь, оставаясь Русским Царем, не мог себя ограничить западной конституцией, не мог сделать этого не потому, что судорожно держался за свою власть, а потому сама власть эта, по существу своему, не поддавалась ограничению. Ограничить ее — значило изменить не её, а изменить ей. Русский Царь не просто Царь-Помазанник, которому вручена Промыслом судьба великого народа. Он — тот единственный Царь на земле, которому вручена от Бога задача охранять Святую Церковь и нести высокое царское послушание до второго пришествия Христова. Русский Царь — тот Богом поставленный носитель земной власти, действием которого до времени сдерживается сила Врага»[1336].
После издания «манифеста» у императора было два выбора: призвать к гражданской войне или признать режим узурпаторов. Николай II не сделал ни того, ни другого. Он предпочёл заточение и мученическую смерть, и даже гибель своей семьи, участию в братоубийственной войне и беззаконии. Царь, вслед за Спасителем, Которого нечистый дух соблазнял поклониться ему, обещая все блага мира, отвечал сатане: «Изыди от Мене сатано: писано бо есть: Господу Богу твоему поклонишися и тому единому послужиши» (Мф. Гл. 4–9).
2-го марта 1917 года, когда русский царь был насильственно лишён своего венца, в селе Коломенском под Москвой произошло явление иконы Божьей Матери Державной. Пресвятая Богородица явила России, что отныне царский венец, скипетр и держава приняты Ею. Лик Богородицы, исполненный печали, предвещал и царскую екатеринбургскую Голгофу, и грядущие муки России. Но большинство людей в те дни ничего не знали об этом явлении Божьей Матери. Они были увлечены революцией. 4-го марта улицы и площади российских городов оглашались криками продавцов газет: «Император Николай II отрёкся от престола!», «Царь отрёкся!», «Отречение царя!» Миллионы людей читали в заголовках газет об этом отречении. А потом другие миллионы в течение долгих десятилетий будут твердить как заклинание: 2-го марта 1917 года, Николай II отрёкся от престола. Почти столетие не перестают звучать обвинения царя в мартовском отречении от престола, отречении, которого не было.