сть и любовь, проявление чувств патриотизма и верности трону. Торжество было задумано в национальном стиле, члены Императорской фамилии вышли в тронный зал в русских нарядах, украшенных драгоценностями. Но это вызвало у депутатов, из которых не каждый мог позволить себе лишнюю пару обуви, сложные чувства. Современники вспоминали, что многие избранники не ответили поклоном на поклон Его Величества, а остальные ограничились сдержанным кивком. Находившийся в тот день в Зимнем дворце сенатор А. Ф. Кони, по его словам, осознал, что присутствовал при погребении самодержавия, увидев «у его еще отверстой могилы» трех наследников: царя, Государственный совет и Государственную думу. «Первый, — отметил А. Ф. Кони, — держал себя с большим достоинством и порадовал мое старое сердце, которое боялось увидеть русского царя объятым недостойным страхом и забывающим, что Caesarem licet standem mon»[78]. Грустная констатация, ни убавить, ни прибавить. Николай II как наследник самодержавия! Большего абсурда и не выдумать. Разделял ли царь чувства Кони? Скорее всего — нет. Ведь сохранение самодержавия было его жизненным credo, мировоззренческой установкой. А от мировоззрения отказаться трудно.
Что же говорил собравшимся Николай II? Несколько красивых фраз о своей пламенной вере в светлое будущее России, о желании видеть народ счастливым и передать своему сыну в наследство крепкое, благоустроенное и просвещенное государство. Царь просил Божьего благословения на свои труды в единении с Государственным советом и Думой. Ничего особенного, отражающего важность переживавшегося страной момента, в этих словах нельзя было найти: обычный набор официальных фраз (хотя Николай II и пожелал, чтобы день 27 апреля знаменовался «днем обновления нравственного облика Земли Русской, днем возрождения ее лучших сил»). Показательно, что, составляя речь, царь использовал обороты, предложенные его старым неофициальным советником — А. А. Клоповым. Именно Клопов предложил назвать день открытия Думы великим праздником России, началом ее обновления, именно Клопов рекомендовал говорить «просто, коротко, искренно и сильно». По его убеждению, это должно было произвести большой эффект и возвратить Николаю II авторитет в глазах народа.
Но надежды не оправдались: «взрыва энтузиазма» у собравшихся депутатов слова самодержца не вызвали; привыкший к восторгам народа Николай II был потрясен и даже лишился самообладания. После приема царь удалился в покои дворца, где его и застала мать. Императрица Мария Федоровна увидела сына, сидящего в кресле, «и у его ног, на коленях, свою невестку, которая, гладя голову государя, повторяла: „я все это предвидела… предвидела… я говорила“. „По лицу моего сына, — жаловалась Мария Федоровна, — текли слезы. <…> Вдруг он сильно ударил кулаком по локотнику кресла и крикнул: я ее создал и я ее уничтожу… так будет. Верьте мне. И мой сын при этих словах перекрестился“»[79].
Понять эмоции Николая II несложно: его представления о союзе царя и народа оказались разбиты, как и вера в то, что «простой народ», избранный в Думу, будет более монархичен, чем «интеллигенция». Неслучайно закон, по которому проводились выборы в Думу, носил крестьянский характер: Николай II был убежден в лояльности «мужика» самодержавию и в его враждебности западным конституционным идеалам. Но получившие в Первой думе большинство голосов крестьяне не оправдали царских надежд. Итог эксперименту подвел П. А. Столыпин: «Один раз в истории России был употреблен такой прием, и государственный расчет был построен на широких массах, без учета их культурности — при выборах в Первую Государственную Думу. Но карта эта, господа, была бита». Правда, для того чтобы окончательно понять, на кого и как нужно делать расчет, потребовался политический опыт.
Так благое пожелание Николая II, высказанное им 27 апреля 1906 года, оказалось невозможно реализовать: просуществовав менее двух с половиной месяцев, Первая дума была распущена, ибо, как гласил царский манифест, «выборные от населения, вместо работы строительства законодательного, уклонились в не принадлежащую им область и обратились к расследованию действий поставленных от Нас местных властей, к указаниям Нам на несовершенства Законов Основных, изменения которых могут быть предприняты лишь Нашею Монаршею волею, и к действиям явно незаконным, как обращение от лица Думы к населению». Думцы обвинялись и в том, что крестьяне, смущенные «таковыми непорядками», не ожидая законного улучшения своего положения, во многих местностях перешли к грабежу и хищению чужого имущества. Это было откровенное признание в том, что крестьяне вовсе не так «патриархальны», как полагало правительство. Рассчитывавшая на поддержку народа группа депутатов (около двухсот человек), не желая подчиняться воле императора, 10 июля на частном совещании в Выборге составила воззвание «Народу от народных представителей». В воззвании содержался призыв не платить налоги и не давать солдат в армию. В дальнейшем подписанты были осуждены на три месяца заключения и лишены политических прав — никто из них более не мог стать депутатом.
Новые выборы, впрочем, тоже привели к тому, что в Таврический дворец пришли резко оппозиционные правительству депутаты. Выборы во Вторую думу, открывшую свои заседания 20 февраля 1907 года, проходили на основе того же избирательного закона, что и при выборах в Первую. Главой правительства в то время был П. А. Столыпин, назначенный на этот пост 8 июля 1906 года и вплоть до сентября 1911-го остававшийся премьер-министром и министром внутренних дел империи. Именно перед депутатами Второй думы 10 мая 1907 года Столыпин произнес свою знаменитую речь, в которой заявил о том, что «противникам государственности хотелось бы избрать путь радикализма, путь освобождения от культурных традиций. Им нужны великие потрясения, нам нужна Великая Россия!».
Столыпин стал знаменем нового политического курса самодержавной государственности, идейным сторонником реформ, которые могли бы упрочить положение монарха. Следуя формуле: «Сначала успокоение, потом — реформы!», сменивший И. Л. Горемыкина премьер принялся жестко подавлять революцию и чуть было не оказался в числе ее жертв: 12 августа 1906 года на его даче, располагавшейся на Аптекарском острове Петербурга, прогремел взрыв, унесший жизни 25 невинных людей. В ответ на террор П. А. Столыпин активизировал действия военно-полевых судов, приговоры которых утверждались командующими военными округами. Революционное насилие встречало сильнейший отпор. Действительно: за 1905 год, по приблизительным подсчетам, число убитых достигло 14654 человек, а раненых — 18052. В середине 1906 года 74 процента общего числа губерний и областей империи были объявлены на исключительном положении, военное положение ввели в 25 губерниях, чрезвычайную охрану — в 8, усиленную — в 34, а в городе Кронштадте — осадное положение.
Социал-демократы умело пользовались ситуацией, стремясь связать имя «кровавого» царя, его политические действия (прежде всего — манифест 17 октября) и — «новые бесчисленные убийства, организованные Треповым и его бандой. Неистовства казаков, еврейские погромы, расстреливание на улицах только что „амнистированных“ политиков, грабежи, устраиваемые черносотенцами при помощи полиции, — писал в конце октября 1905 года лидер социал-демократов (большевиков) В. И. Ленин, — все пущено в ход, чтобы подавить революционную борьбу». По мнению Ленина, царь помог революционерам, подтвердив их оценку комедии «либерального» манифеста.
Конечно, для революционеров формула «Чем хуже, тем лучше» была определяющей, но дело заключалось не только в этом. Указание на «кровавую жестокость» царя стало важным психологическим симптомом, определявшим отношение к Николаю II в оппозиционной монархической государственности среде. Символ власти (а царь, несомненно, являлся таким символом) воспринимался через призму «невероятной» жестокости верховного носителя этой власти. Победа над революцией, таким образом, должна была стать моральной реабилитацией самодержавия, олицетворенного в Николае II.
В таких условиях надежда на появление «сильной личности», безусловно преданной монархии, оказалась не напрасной. Так на русском политическом небосклоне взошла «звезда» П. А. Столыпина. Умея добиваться своих целей во что бы то ни стало, 1 июня 1907 года председатель Совета министров выступил в закрытом заседании Государственной думы, потребовав от собрания лишить неприкосновенности 55 депутатов социал-демократической фракции, обвинявшихся в военном заговоре. В основе заявления Столыпина лежала провокация, специально подготовленная охранкой через своих агентов, но цель оправдывала средства. Повод был найден, и Вторая государственная дума — разогнана. Закончился целый этап российской истории. Как пишет в своей книге «Кризис самодержавия…» известный отечественный историк В. С. Дякин, «царя и Столыпина ничуть не смутило ни то, что были вызывающим образом нарушены основные законы, ни то, что Дума даже не успела отказать Столыпину в его требовании выдачи социал-демократов или удовлетворить его. Государственный переворот должен был совершиться независимо от решения того вопроса, который был избран в качестве предлога».
Обыкновенно дату разгона Второй думы и издание нового избирательного закона, существенно уменьшившего число выборщиков, — 3 июня 1907 года — рассматривают как важную веху в политической эволюции самодержавной власти. С этим трудно спорить. Первая революция завершилась, за «успокоением» последовали «реформы». Но могли ли реформы исправить отношение к власти и к монарху, реанимировав «исконный монархизм русского народа», вернув царю доверие мужика? Ближайшее будущее дало ответ на этот злободневный вопрос.
«Успокоение» вовсе не есть «выздоровление» подорванного революцией социального организма. Скорее всего, можно говорить о стабилизации болезни, излечить которую хирургическим способом для самодержавной государственности было невозможно. Парламентаризм в России утверждался в условиях политического стресса, порожденного неудачной войной и масштабной революцией. Образованное меньшинство, желавшее изменения принципов управления огромной империей, не могло рассчитывать на сколько-нибудь серьезную поддержку «народа» (преимущественно крестьянства), ибо сам этот народ был политически непросвещен, понимая свободу как право распоряжаться господской землей. Не было подготовлено к новой жизни и русское офицерство, в большинстве своем совершенно незнакомое с государственным правом, идеей ответственного министерства, с программами политических партий. На тех, кто интересовался подобными вопросами, смотрели косо. Генерал Н. А. Епанчин, прекрасно знавший эту среду, вынужден был констатировать: «…и в 1905 г. мы недалеко ушли от солдат 1825 г., которых уверили, что „конституция“ — супруга Цесаревича Константина Павловича. Одни считали манифест 17 октября 1905 г. актом, даровавшим России конституцию, а другие считали, что самодержавие осталось, „как было встарь“». По его убеждению, многие не знали, что такое на самом деле самодержавие, смешивая его с деспотизмом. Даже в окружении царя, среди его семьи, царедворцев и высших сановнико