что перовцы нарочно придумали, чтобы попугать их, посмеяться над ними, сделавшими конец на своей клячонке с сотню верст.
Но их благодушие было скоро рассеяно залпами из окон медленно подходившего поезда, от которых попадали их клячонки и с криком и стоном грохнулись на снег раненые люди.
Стрельба началась ожесточенная; солдаты поспрыгивали из вагонов, рассыпались по запасным путям и стреляли по бежавшим вдоль путей! Другая часть крестьян бросилась влево, на поляну, употребляя все усилия достигнуть леса, окаймляющего поляну.
Но их расчет был неверен; пули были быстрее, и много людей полегло на этой поляне; только немногие добрались до леса и избежали смерти.
Сколько было убито на этой поляне и на запасных путях, трудно сказать; точных сведений нет, и получить их вряд ли удастся; большинство из убитых приезжие из дальних деревень, неизвестные местному населению.
По показанию сторожа М., трупы всех убитых солдаты собрали и сложили в два вагона, а потом вечером отправили поездом по направлению к Москве. По его мнению, было 52–57 убитых.
Когда Орловский (старший помощник начальника станции Перово) увидел, что всех согнали с платформы и солдаты угрожающе держали себя по отношению к окружающим, а аппарат, сигнальные приборы и все дежурство станции перешло в руки солдат железнодорожного батальона, он пошел домой, чтобы успокоить жену относительно своей судьбы. Придя домой, он рассказал своей жене, как грубо и жестоко обращаются с публикой прибывшие солдаты, не казаки, которых все ожидали, а другие, петербургские солдаты, посидел четверть часа дома и отправился на станцию. Больше домой он не возвращался. Это были последние пятнадцать минут, которые он подарил своей жене, не сознавая этого сам. Несчастная вдова получила на следующий день только изуродованный, обезображенный труп своего мужа. Он был так сильно изуродован, что, если бы не одежда, то нельзя было бы его признать. Все лицо было истыкано штыками. Глазные впадины были пробиты до мозга. Подбородок, щеки, нос представляли из себя сплошную кровавую маску: „Только губы остались целы“, – сказала вдова.
Когда Орловский подходил к станции и уже поднялся на верхние ступеньки, полковник Риман приказал расстрелять его. Несколько пуль сразили его, он упал еще живой, остальное было сделано штыками.
Покончив с Орловским, полковник Риман встретился на платформе с другим помощником начальника станции, Ларионовым, который был дежурным на станции. Ларионов возвращался с запасных путей, куда он отводил приехавший с семеновцами поезд. Риман, увидев его в форме, спросил:
– Вы помощник начальника станции Ларионов?
– Да.
– Идите ко мне в кабинет.
Через несколько минут они оттуда вышли, и полковник громко ему сказал: „Следуйте за мной!“.
Не доходя нескольких шагов до того места, где стояли четыре солдата, около лесенки, раздалась грозная команда:
– В штыки его!
Первый удар штыка пришелся в позвоночник: Ларионов упал в страшных муках, начал кричать, просить пощады, милосердия. На него посыпались удары штыками. Раздался отчаянный вопль, который разнесся далеко по окрестности. Свидетельница О. рассказывала, что находясь далеко от станции, она слышала душераздирающий крик Ларионова, когда, по ее выражению, „его пороли штыками“. Наконец его запороли до смерти, и офицер для успокоения своей совести, чтобы не оставить его в живых, выстрелил в висок.
Затем полковник Риман отправился с солдатами в одну сторону по Перову, капитан Зыков – в другую.
Придя в одну из частных квартир, мне удалось разыскать одного свидетеля (Молостова) и расспросить об обстоятельствах убийства двух его сыновей. Этот суровый старик произвел на меня сильное, глубокое впечатление своей деловитостью, отсутствием многословия и тем бесконечным, безысходным горем, которое чувствовалось в каждом его суровом слове.
Обстоятельства убийства его сыновей были действительно возмутительны.
К нему в квартиру пришел полковник Риман с обыском; вся семья в это время была в сборе, тут же находились оба его сына: Кузьма и Василий; одному было 20 лет, другому 22. Они работали в железнодорожных мастерских в качестве токарей. Полковник, ничего не найдя, расспросив – кто они, где работают, удовлетворился их ответами и с миром ушел.
Ребята, посидев еще несколько времени дома, пошли прогуляться по улице и кстати поиграть на бильярд. К ним подошли еще двое приятелей, и вчетвером они продолжали путь.
Когда они подошли к переезду через полотно железной дороги, их остановили солдаты и обыскали. Ничего не найдя, хотели отпустить, но один из солдат заметил:
– Ребята, да ведь это забастовщики! В штыки их!
И действительно, в одно мгновение солдаты набросились на них и начали пороть их штыками; двое приятелей бросились бежать, тогда их уложили пулями, а оба брата полегли тут же по краям дороги. Один был исколот штыками, а другой ранен в живот и пулей, и штыками.
Старик, ничего не зная о случившемся, пошел посмотреть, что вообще делается, и, подойдя к переезду, увидал лежащих по краям дороги своих сыновей.
Один из них еще был жив, раненый пулей в живот; другой же мертв, его трудно было отцу признать за своего сына. Ни одного зуба не было во рту, глаза, нос, переносица, – все было испорото штыками. Раненого сына подняли санитары маньчжурских поездов, и к 12 часам ночи он умер в страшных мучениях в санитарном вагоне. Принеся труп другого сына к себе домой, снимая с него пальто, старики увидели примерзшие к одежде несколько зубов, которые повылетали из его рта под жестокими ударами штыков.
В третьем часу дня путевой сторож Дрожжин, сидя у себя дома, обратился к своей старухе с просьбой, чтобы вместо него она пошла на Симоновский путь для исполнения служебных обязанностей.
– Мне как-то жутко, ступай сам, – ответила старуха.
– Ну ладно, попью чайку, схожу, успею еще, – согласился сторож и, напившись чаю, отправился.
Не успел он дойти до своего участка, как меткая пуля попала ему в живот, и когда он упал, солдаты набросились на него и начали пороть штыками. Особенно пострадал живот, так что кишки выпали наружу и примерзли к одежде. Солдаты, думая, что с ним покончили совсем, пошли далее. Несчастный Дрожжин был жив и пролежал на морозе четыре часа с распоротым животом; в седьмом часу вечера его подняли санитары и отнесли к себе в вагон: только в первом часу ночи он умер на их руках, после того, как они зашили ему кишки и живот. На другой день старуха получила его труп и сама похоронила.
16 декабря 1905 года, производя обыск близ станции Перово, полковник Риман в квартире Оводовой нашел сломанный револьвер без патронов. На вопрос Римана: „Чей револьвер?“ – сын Оводовой Иван Николаевич Оводов ответил: „Мой“. Тогда Риман, отстранив рукою мать и крикнув: „Посторонись, старуха“, выстрелом из револьвера в лоб убил Оводова наповал.
18 декабря 1905 года, после полудня, на платформе станции Голутвин собрались все дружинники, много рабочих и горожан. Их по телеграфу известили с соседней станции, что прибудет поезд с представителями революционных рабочих и железнодорожников Москвы. А к станции Голутвин подошел поезд с карательной экспедицией Семеновского полка. Публика с любопытством встречала поезд, думая, что открылось движение по линии. Никаких выстрелов с ее стороны не было, да и не могло быть. Из окон вагонов еще не остановившегося поезда началась стрельба. С площадок на ходу соскакивали солдаты и тут же, рассыпавшись цепью, открывали огонь по станции и запасным путям. С криками все бросились в рассыпную. Кто прятался в помещении станции, кто лез под вагоны, кто бежал за дома.
После остановки поезда часть семеновцев окружила станцию, а другая часть загнала всю публику в здание вокзала и начала обыскивать всех. Обыскивали офицеры. У машиниста Варламова, пришедшего на станцию за назначенной выдачей продуктов, нашли в кармане сломанный револьвер без барабана. Его подвели к Риману, а он сказал: „Я – здешний машинист, позвольте мне объясниться“. „Нечего тут объясняться“, – ответил Риман и приказал вывести его на черное крыльцо, где собственноручно и застрелил его. Возвращаясь в зал 3‑го класса, Риман натолкнулся на фельдфебеля 1‑й роты 2‑го запасного стрелкового батальона Ильичева, в тот день уволенного в запас. Фельдфебель сказал: „Удивляюсь, ваше высокоблагородие, как можно без суда расстреливать?“. „А, ты лезешь учить?“ – заорал полковник и убил его тремя выстрелами из револьвера. Последний выстрел был сделан уже тогда, когда Ильичев с раздробленной головой судорожно корчился на полу.
Между тем по селу Боброву, примыкающему к станции, были расставлены посты солдат, обыскивавшие всех проходивших. Всякого, кто протестовал против обыска, задерживали и отправляли на станцию. 22-летнего чертежника Коломенского завода Александра Петровича Плотникова задержали за то, что во время четвертого обыска (три раза прошло благополучно) он сказал: „Уже четвертый раз обыскиваете, совсем заморозили“. Мороз в этот день был около 20 градусов. Его спутник Бобылков, сказавший, что за такие пустяки нельзя арестовывать, был также задержан и отправлен на станцию. Еще были задержаны: Владимир Иванович Иванов (28 лет), Иван Иванович Мельников (26 лет), Иван Иванович Котов (26 лет), Алексей Войцехович Стопчик (25 лет), Петр Васильевич Шелыганов (21 года), Алексей Алексеевич Сидоров (20 лет), Алексей Федотович Абрамов (19 лет) и Михаил Антипович Пушков (16 лет). Никто из них не был революционером или террористом.
В результате обысков по списку Мина и сведениям местных полицаев были схвачены: Давыд Андреевич Зайцев – председатель Совета рабочих депутатов, член РСДРП; Александр Иосифович Сапожков – студент, член РСДРП; Владимир Афанасьевич Тарарыков – помощник присяжного поверенного, член РСДРП; Владимир Сергеевич Дорф – заведующий театром на заводе Струве (35 лет); Василий Никитович Старостин (34 лет); Михаил Иванович Костогаров (19 лет) и еще шесть человек.
По личному распоряжению полковника Римана были также задержаны: начальник станции Голутвин Алексей Иванович Надеждин и помощник начальника станции Константин Никифорович Шелухин. Оба были далеки от политики, а Надеждин был много раз награжден за почти сорокалетнюю службу.