Нижегородцев и всех других, скакавших за тобою: их мечта увидеть тебя во время войны осуществилась!
Может быть, ты вернешься в среду? Ах, как это было бы хорошо — после 3-х долгих недель!
Я никогда не была в такой долгой разлуке с малюткой. Мне кажется, что прошел целый век.
Теперь, чтоб не забыть, я должна передать тебе поручение от нашего Друга, вызванное Его ночным видением. Он просит тебя приказать начать наступление возле Риги[545], говорит, что это необходимо, а то германцы там твердо засядут на всю зиму, что будет стоить много крови, и трудно будет заставить их уйти. Теперь же мы застигнем их врасплох и добьемся того, что они отступят. Он говорит, что именно теперь это самое важное и настоятельбо просит тебя, чтоб ты приказал нашим наступать. Он говорит, что мы можем и должны это сделать, и просил меня немедленно тебе об этом написать.
Далее, — о Хвостове. Он говорит, что Трепав сильно противится ревизии, которую ты поручил Нейдгардту, и не желает, чтобы ты вмешивался в его дела, но Хвостов просит тебя настоять на исполнении твоего приказания, потому что благонамеренные члены Думы в восторге от этого, ибо они видят, что это спасет положение и многое откроет. Хвостов прочел восторженную телеграмму об этом и говорил, что это затронет многие комиссии, и, между прочим, — Гучков будет разоблачен. Так нелепо, что Трепов против этого! У меня есть бумага (копия) Шаховского, где он просит Хвостова принять решительные меры, иначе он не отвечает за результаты. Трепов должен бы радоваться — он чист, так как недавно только поступил и из всех сил старается.
Хвостов очень и очень советовал бы тебе увеличить оклады железнодорожников; — так же, как ты это сделал с почтовыми служащими. Там ведь результатом была безграничная благодарность тебе, — всякие забастовки были приостановлены тем, что эта милость дана была тобой лично, прежде нежели они успели просить тебя об этом. Он нарочно пришел сегодня на обед к А. с Бел.[546], чтобы я это тебе написала и чтоб ты прочел это перед докладом Трепова в понедельник.
Мой милый, ты писал мне, что железная дорога в Рени ветха и испорчена. Пожалуйста, категорически прикажи, чтобы ее немедленно исправили, во избежание несчастных случаев, так как ею будут пользоваться для перевозки раненых, амуниции, продовольствия и войск. Нельзя ли было бы поскорей провести небольшие ветки для облегчения сообщения, потому что мы сильно нуждаемся там в железных дорогах, иначе наше сообщение может приостановиться, что может быть ужасно во время зимних сражений? Это я пишу по собственной инициативе, потому что уверена, что это может быть сделано, и ты знаешь, как мало, увы, инициативы у этих людей. Они никогда ничего не предпримут, пока несчастье не обрушится внезапно и не застигнет их врасплох. Хорошо бы провести несколько коротких веток по направлению к румынской границе и к Австрии. Прикажи заготовить заранее шпалы для ширококолейной дороги, — помнишь, каких усилий стоило проникнуть до Львова?
Я была у Павла. Он лежал в своей спальне, — ему позволено передвигаться по комнате и сидеть немного в кресле, — очень худ, но больше нет темных пятен на щеках, которые мне так не нравились, — голос громче, разговорчив, всем интересуется. Я просила его отложить рентгеновское исследование до приезда Федорова (Дмитрий телеграфировал, что Федоров этого требует). Она слишком все торопит. Он возлагает все надежды на Федорова и предоставляет ему решить насчет операции. — Конечно, самая мысль о ней пугает его, но если Федоров будет настаивать, он, конечно, согласится, — а я бы не рискнула.
Весь день плохо себя чувствовала из-за сердца. Принимала своего Толля (улана), который получает полк, — говорят, твоих Павлоградских гусар, — но он еще не знает наверное. Самойлов тоже является кандидатом на получение полка, а Арсеньсв — нашей бригады. Павел воображает, что он настолько поправится, что снова туда поедет, и она этому верит. Я ей сказала, что я в этом сомневаюсь. Я ее не успокаивала, когда мы остались наедине, так как она относится к болезни Павла очень спокойно, и у нее такие жесткие глаза. Ты знаешь, как странно, вечером накануне своей болезни он спорил с Георгием в ставке о нашем Друге. Г. ему сказал, что в семье его считают последователем Распутина, отчего Павел пришел в ярость и очень резко говорил — и заболел в ту же ночь. Ее племянница слышала это от нее и рассказала об этом Гр., который сказал, что, без сомнения, это послано Богом, потому что он должен был бы заступиться за человека, которого ты уважаешь, и помнить, что он все получил от тебя. Она принесла письмо от его жены, в котором та просит Гр. написать мне и попросить за них. Наш Друг был этим крайне поражен.
День был грустный без тебя. С нами завтракали Соня и Трина. Ольга кормила Соню, а я лежала, по обыкновению,на диване. Затем мне принесли ваши письма, я перечла их несколько раз и нежно поцеловала — твои и Бэбины дорогие руки касались этой бумаги.
Добрый старый Раухфус умер вчера утром. Большая потеря для моего общества “Матер. и младенч.” Его голова была удивительно свежа для его прелонного возраста.
Боткин — нездоров, поэтому не может быть сегодня утром. А. гуляет по получасу в день на костылях в саду. Как она вынослива, хотя и жалуется, что калека! Почти ежедневно трясется в автомобиле в город и взбирается на третий эта|ж к нашему Другу. У нее спина болит, особенно по вечерам. Но я чувствую, что надежда встречать тебя по утрам дает ей силы. Жук опять ее сопровождает, потому что было бы опасно позволить ей ходить одной, — она может упасть, а доктора говорят, что тогда, наверное, она вторично сломает ногу. Ее брат приехал сюда на 6 дней.
Мавра едет в деревню, так как у нее очень расстроены нервы: совершенно не спит, бедняжка. Татьяна уехала на Кавказ на поминовение в полугодовой день кончины мужа и затем опять возвратится сюда из Мсхеда[547]. Старик придет ко мне сегодня — не знаю, зачем. — Какое чудное солнце! Помни о Риге.
А теперь прощай и да благословит и сохранит тебя Господь, мой дорогой муж, любовь моя!
Без конца целую. Твоя женушка
Аликс.
Легла спать после 4-х.
Царское Село. 15 ноября 1915 г.
Мой родной, любимый душка,
Уже сегодня начинаю тебе письмо, потому что только что видела старика Горемыкина, и очень боюсь до завтра позабыть то, что имею передать. У него сегодня вечером было назначено заседание Совета Министров, но он его отменил, когда ты вызвал Трепова. и перенес на среду — вечер, — он просит дать ему возможность увидать тебя в четверг. Он вполне уверен во внутреннем спокойствии, — говорит, что ничего не может быть. Он находит, что молодые министры Хвостов и Шаховской без нужды слишком волнуются. На это я возразила, что лучше предугадывать события, чем просыпать их, как это обыкновенно здесь бывает. Ну, дело идет о том, созывать ли теперь Думу — он против этого. Им сейчас нечего делать. Бюджет был внесен министром финансов с опозданием на 5 или 6 дней, и они еще не начали предварительных работ, которые требуются перед представлением его на обсуждение всей Думы. Если же они будут заседать без дела, то начнут разговоры про Варнаву и нашего Друга, будут вмешиваться в правительственные дела, на что не имеют права (Хвостов и Бел. говорили А., что тот членДумы,который намеревался говорить против Гр., взял обратно свое заявление, и что эта тема не будет затронута). Одним словом, таков совет старика, плод долгого размышления и вчерашних разговоров с одним членом Думы, имя которого он просил не называть. Он хочет посоветовать тебе дать 2 рескрипта — один на имя Куломзина (я нахожу, что ты должен его сменить) и другой на имя Родзянко, в котором ты указал бы на то, что комиссии еще не разработали бюджета и слишком рано поэтому созывать всю Думу, и чтобы Родзянко представил тебе доклад, как только они окончат предварительную работу.
Я хочу попросить А. поговорить об этом совершенно конфиденциально с нашим Другом, который видит и слышит и знает многое, и спросить, благословит ли Он, так как перед тем Он стоял на совсем другой точке зрения. Горемыкин хочет, чтобы я обо всем этом написала тебе до того, как ты его увидишь, т.е. подготовила бы тебя к разговору с ним. Он по обыкновению спокоен, но только очень беспокоится за свою жену, которая, кроме всего остального, страдает сейчас астмой и еле может дышать.
От Хвостова он слышал, что все твои приказы Поливанову или его к тебе донесения, все показаны Гучкову. Это совершенно недопустимо, это просто игра в руку твоим врагам. Он мне говорил, что ты ему называл Иванова. Мне кажется, наш Друг и Хвостов думают по этому поводу то же самое — в особенности наш Друг. Тогда все будет отлично в Думе и все, что будет нужно, пройдет. Беляев — хороший работник, а престиж старика сделает остальное. А он устал на войне и если у тебя есть кем его заменить, может быть, хорошо сделать это теперь же. Потом он затронул другие вопросы, которые не представляют для тебя особого интереса. Но наш Друг сказал последний раз, что только в случае победы Дума может не созываться, иначе же непременно надо, что ничего особенно дурного там не будут говорить, — что старик должен заболеть на несколько дней, чтобы здесь не появляться, и что ты должен неожиданно вернуться и сказать несколько слов при открытии Думы. Когда мы встретимся, я тебе расскажу все, что он теперь говорил.
Милый мой, неужели это действительно последнее письмо и ты приезжаешь в среду? Как хорошо! А. получила очаровательное письмо от