1-й гвардейской кавалерийской дивизии. Погода была чудная, совершенно как у нас в апреле весною; только на полях и дорогах была страшная грязь. Велико было мое счастье видеть дорогие полки, которых я не видел с самого начала войны! Были тут также два казачьих полка и три конных батареи, и все прошли очень хорошо. Я пригласил всех командиров в поезд и накормил их на пути в Волочиск. Среди них были также Дмитрий и Линевич[574], который чувствует себя гораздо лучше, по его словам.
В Волоч. — совсем близко к поезду — состоялся второй смотр — 3-й гвард. дивизии (Варшавской). Наши стрелки, распухшие в целую дивизию, прекрасная бат. Гвард. Экип., саперы и их артиллерия. Вид у войск был блестящий. Они не проходили маршем из-за глубокой и густой грязи — они растеряли бы сапоги на моих глазах. Генералы, Кирилл и Н.П. завтракали в моем поезде, — после чего я произвел его. Потом мы передвинулись на австрийскую территорию. В трех верстах от станции Подволочиск состоялся последний смотр, который начался в 3.30, потому что я задержался на предыдущих парадах. Здесь находились 1-я и 2-я гвард. пех. дивизии с их артиллерией. Уже темнело, так что я тоже дважды проехал вдоль рядов снаружи и внутри, после чего Шавельский отслужил молебен в центре огромного каре, в полной темноте. Сев в мотор, я прокричал войскам “прощайте”, и на невидимом поле поднялся страшный рев, провожавший меня до поезда. Здесь последняя партия явилась к обеду. В этот день я осмотрел 84000 солдат — одних только гвардейцев — и накормил 105 командиров!
Увы, я должен кончить!
Благослови Бог тебя и дорогих детей! Скажи Крошке, что я страшно скучаю по нем.
Прими нежные поцелуи от
Ники.
Царское Село. 18 декабря 1915 г.
Мой любимый душка,
Чудное яркое солнце, 8 градусов мороза утром. Дантист покончил со мной на этот раз, но зубная боль все еще продолжается. Твое одиночество удручает нас. Представляю себе твои унылые прогулки в саду. Пригласи Мордв. или Сил. гулять с тобою, у них всегда найдется о чем поговорить! И пустая спальня! Вернись скорей, и мы согреем и обласкаем тебя, моя птичка нежно любимая!
Масса дел, которые мне придется делать эти дни, меня изводит, потому что не будет времени спокойно написать тебе. Я курю, потому что болят зубы и — еще более — лицевые нервы.
Увы! мне приходится надоедать тебе бумагами, чего ты не любишь! Прилагаю к этому письму письмо Михень. Это проще, чем описывать всю историю с Делинхаузен. Когда ты прочтешь ее объяснения, ты увидишь, можно ли что-нибудь сделать для него. Она очень осторожна насчет того, о чем просит, но вместе с тем желает помочь нам установить правду, если это возможно и если была совершена несправедливость с людьми, осудившими слишком опрометчиво.
Манус и не думал умирать. Это все была просто биржевая игра, чтобы поднять и уронить бумаги, некрасивый трюк!
Мой разговор с Хвостовым опишу завтра, сегодня не имею времени, да и голова слишком утомлена. Устраивать рождественские дела всегда утомительно и сложно.
Бэби встал и будет завтракать в моей комнате. Он выглядит хорошо, худенький, с громадными глазами. Девочки здоровы. Поблагодари ее через меня за письмо и лакомства и пошли привет.
Должна кончать.
Благословляю тебя без конца и шлю 1000 страстных поцелуев.
Навсегда, муженек мой,
Твоя старая Аликс.
Ц. ставка. 18 декабря 1915 г.
Мое возлюбленное Солнышко,
Сердечно благодарю тебя за твое милое письмо и за присылку новогоднего списка телеграмм. Поблагодари Крошку и девочек за их письма.
Нынче, среди прочих, обедал Белецкий; он рассказал мне, как вела себя Маша В.[575] ранее и после отъезда из города, и как она была принята в имении своей сестры.
У меня есть надежда вернуться домой как раз на Рождественские праздники. Мой план таков: я выезжаю завтра вечером, 19-го, на западный фронт (Эверт) — и приезжаю через Минск на маленькую станцию Замирье, недалеко от Барановичей. Здесь остаюсь два дня и надеюсь осмотреть уйму войск; во вторник утром устрою смотр в Молодечно, а в пятницу другой — в Вилейках, откуда немедленно поеду назад — через Минск и Оршу — домой, куда надеюсь прибыть в четверг в 5.30, чтобы поспеть к вечерней службе. Это было бы чудесно!
С юга очень мало вестей, так как густой туман мешает нашему артиллерийскому огню; тем не менее некоторые пехотные полки дошли или доползли до проволочных заграждений австрийских позиций и в некоторых местах даже взяли первые линии. Но об этом еще не следует рассказывать — сделай милость.
У меня также больше нет времени писать, так что надо кончать.
У старика цветущее самочувствие; на днях ему удалось убедить меня разрешить ему пройти во главе своего конногвардейского эскадрона — верхом, но шагом. Он был ужасно счастлив после этого.
Благослови тебя Бог, моя душка, моя птичка! Покрываю тебя всю поцелуями. Целую дорогих детей.
С самой нежной любовью остаюсь неизменно твой старый муженек
Ники.
Царское Село. 19 декабря 1915 г.
Мой любимый,
Ты не можешь себе представить, какую радость и утешение мне доставило твое дорогое письмо! Я страшно по тебе тоскую, тем более что я сознаю, как ты одинок: некому тебя нежно поцеловать и не слышишь ты живого голоска нашего малютки. Тяжело за тебя, что ты совершенно один и что возле тебя нет даже Н.П.
Очень хочется знать, что нового на фронте. Успешно ли развивается наступление? Черные галки каркают и спрашивают, почему и отчего предприняли такой шаг зимою, но я нахожу, что мы не имеем права судить. У тебя и Алексеева свои планы и соображения, а мы только должны молиться об успехе, и тот, кто умеет ждать, преуспеет. Это очень тяжело, но ничто не дается без терпения и веры. Бог всегда испытывает нас, но посылает награду и избавление тогда, когда мы меньше всего этого ожидаем. И как все переменится внутри страны, когда мы одержим победу!
Мы много говорили с Хвостовым о продовольствии. Он говорит, что министры действительно стараются совместно работать (за исключением Барка и Поливанова). Ошибка Думы в том, что она приставила к ним комиссию из 70 членов, вследствие чего значительно уменьшились полномочия министра внутренних дел, который не может принять никаких решительных мер без одобрения этой комиссии.
Конечно, многого не сделаешь, будучи таким образом связанным по рукам. Он это на днях высказал в Думе, и они прикусили языки. Он просил меня напомнить тебе о твоем разговоре с ним, когда он просил тебя дать указ Совету Министров (кажется), чтобы народ знал, что ты думаешь об его нуждах и не забываешь о них. Конечно, это много не поможет, но явится нравственным звеном и докажет им, что хотя ты на войне, все же помнишь про их нужды. Боюсь, что я плохо объясняю, но голова у меня болит — вчера мне столько пришлось прочесть! Вчера, кроме того, устала до смерти, разбирая в продолжение двух часов Сонины вещи с ее братом, — затем выбирала рождественские подарки и принимала. Сегодня приму только В. Кочубея относительно пасхальных подарков и фонда, который он предлагает нам основать.
Хвостов и многие другие благонамеренные люди находят Барка не на высоте положения. Во всяком случае, он Хвостову не помогает — давно уже у него просили денег для частичного подкупа “Нового времени” (к сожалению, министры сказали об этом Барку, а не Хвостову, которому бы это, наверное, удалось, — тогда как Б. медлит по собственным соображениям), и в результате газету подкупают Гучков с евреями, Рубинштейнами и т.п., и помещают свои тенденциозные статьи. Он сам не чувствует себя очень твердо на своем посту с тех пор, как подписал это письмо[576] с другими министрами, которые с тех пор почти все вышли в отставку, — и поэтому старается более или менее поладить с партией Гучкова. Говорят, что умный министр финансов мог бы легко поймать Гучкова в ловушку и обезвредить его, лишив его денег от евреев. Кн. Татищев, которого я принимала (он окончил кавалерийское училище, т.е. нет, кадетский корпус с начальством[577], и большой его друг) — знающий человек, знает и глубоко уважает нашего Друга и в отличных отношениях с Хвостовым — даже в родстве с ним, — человек очень преданный и желающий только блага тебе и России.
Его имя на устах у многих. На него указывают, как на человека, способного спасти финансовое положение и исправить ошибки, сделанные Барком. Он человек с независимыми убеждениями, не ищет личных выгод, богат, князь и враг партии Тютчевых и Самариных — “он свой человек, наш, и нас не предаст”, как говорит Хвостов. А его любовь к нашему Другу является несомненным благословением и преимуществом. Подумай и поговори о нем с Хвостовым при свидании. Он, конечно, не вправе вмешиваться в дела, которые его не касаются, но они очень дружно работали бы вместе! Он ненавидит Гучкова и всю московскую клику и произвел на меня очень хорошее впечатление. Андроников без всякой причины отзывался некрасиво о Т. Воейкову, в чем он сам потом сознался. Подумай, кн. Палей знает даже это (А. же притворяется наивной и ничего не знающей) и говорит, что о кн. Татищеве очень хорошо отзываются.
Прилагаю справку о нем, которую я просила Хвостова написать для меня.
Он только что нашел в своем Лужском имении серный (?) источник и каменный уголь; это я сообщаю тебе просто ради интереса. Повидай его, когда приедешь, и поговори с ним по душе. Конечно, когда Совет Министров станет работать более дружно, все наладится, — кроме того, они будут защищать нашего Друга из любви к тебе и уважения к Нему.