Я понимаю, что и этот спектакль, как любой другой, не вечен. Смешно сказать, но нам с Инной Михайловной Чуриковой кажется, что спектакль растёт в качестве. Мы не устали его играть. Нет ни одного выхода, который получился бы похожим на другие. Иметь партнёром такую актрису, как Чурикова, уже чудо. Я не говорю о том, что она органически не позволяет себе сыграть вполноги хотя бы маленький кусочек. Нет, она всегда на пределе сил, до самого конца. И настолько разнообразна у Чуриковой актёрская палитра, что даже в течение маленькой сцены представления, сыгранного сотни раз, могут родиться совершенно неожиданные повороты, интонации, импровизационные ходы. Она мне в любой момент может задать маленькую задачку, на которую я должен в полсекунды дать ответ. Иногда, когда мы оба находимся в идеальном актёрском режиме, могут выискиваться какие-то удивительные, очень тонкие, сумасшедшие ходы, которые уносят нас куда-то в выси неоглядные. Это и есть то самое, очень редкое состояние, что можно назвать актёрским счастьем, хотя я не знаю, что означает слово «счастье» в русском языке. Оно для меня необыкновенно объёмное и очень неконкретное. Но если поставить его в каких-то скобках, но не в кавычках, нет, – это, наверное, то самое, ради чего стоит заниматься нашей профессией. Объяснить подобное состояние можно только приземлённо, например через мой любимый теннис. Мой организм испытывает восторг, если я идеально попаду по мячу. Такой восторг, что мне может даже ночью присниться, как я слева соперника обвёл. Здесь, конечно, в сто раз серьёзнее, здесь восторг от моей профессии, а она моя боль, моя жизнь. И когда выискиваются в старом спектакле какие-то новые необыкновенные вещи, я бесконечно благодарен Иннусику за то, что она может мне такое удовольствие подарить.
Мне в жизни повезло с партнёрами. Но на первом месте из тех, с кем я выходил на сцену, всегда будет стоять Инна Чурикова.
Тарковский и «Гамлет»
Андрей Арсеньевич Тарковский поставил в Ленкоме у Захарова спектакль «Гамлет». Конец семидесятых, ещё не родилась «Юнона», но уже состоялся «Тиль». Артист Анатолий Солоницын играл Гамлета. Артистка Маргарита Терехова – Гертруду. Артист Караченцов – в роли Лаэрта. А артистка Чурикова – Офелия. Вероятно, неплохой получился расклад, что ни имя – мастер. А спектакль не сложился. Кто его знает, отчего? Может, потому что Тарковский не театральный режиссёр, а возможно, оттого что Толя Солоницын, царство ему небесное, выдающийся, но не театральный актёр? Киноактёр. Тем не менее, когда спектакль вышел, двери в театр ломали. С ума сойти: в модном театре, у Захарова, ставит Андрей Тарковский! Да ещё с Солоницыным и Тереховой. Ладно, чёрт с ним, с Караченцовым вместе с Чуриковой. Фильм «Зеркало», скрипя зубами, показали, и у интеллектуальной Москвы пара Солоницын – Терехова вызывала экстаз. Тарковский, насколько мне известно, и в «Ностальгии» хотел снимать Солоницына. Но выяснилось, что Толя неизлечимо болен, и он пригласил Янковского.
В общем, ажиотаж поначалу получился страшный, а спектакль незаметно-незаметно сошёл. Хотя во время репетиции меня не покидало ощущение, что я работаю с гением. Я хорошо понимал, что со мной репетирует сам Тарковский. Я с интересом слушал всё, что он говорит. У него было задумано лихое решение спектакля. Но он не нашёл правильных и доступных путей для воплощения своей идеи. Тогда я с не меньшим потрясением обнаружил, что Тарковский не совсем подходит к театральной режиссуре. Скажу честно: Андрей Арсеньевич оказался абсолютно нетеатральным человеком. В чём гений кинорежиссёра? Крупно – глаза ребёнка. Потом – чёрная шаль, потом – женщина, которая выкрикнула: «Сынок!» – и поле, поле, поле… У меня уже комок в горле! Как это сложить, чтобы получился комок в горле, Тарковский знал. Знал, как никто. Единицы режиссёров чувствуют меру. В кино такой дар – уникальный. Я не понимал, как можно так долго смотреть на предмет, что показывает объектив. Но на второй минуте у меня неожиданно начинали возникать какие-то ассоциации и что-то принималось безумно дёргать внутри. Но на сцене такого не сделаешь: поле-поле-поле, а потом, крупно, глаза. Здесь живые люди должны действовать в течение трёх с половиной часов. На худой конец, режиссёр на съёмке как вмажет по девушке крапивой, у неё слёзы брызнут, морда пятнами пойдёт. Потом заорёт: «Мотор! Камера!» – и начнёт быстро снимать. После слова «стоп» она кинется, чтобы дать ему по башке. А он же ей преподнесёт цветы, станет целовать руки, шептать в ушко: «Ты гениально сыграла. Прости, я не знал, что делать. Не смог объяснить». А потом сложить кадры «крапивы» с «полем-полем», и люди скажут: «Какая великая актриса!» Но вот «великая» пошла на сцену, и «сделай нам три часа», как Чурикова! Сможешь? Не можешь – свободна. В кино таких сотни, в кино они вполне приличные артисты. Хотя приличных тоже не сотни. Тут тоже не очень обманешь! Разочек «с крапивой» ещё можно проскочить, ну второй. А на третий сразу видно – этот мастер, а этот так себе. Кусочек ещё может где-то урвать по гамбургскому счёту. А с детьми как работают? «У тебя мама умерла». Он: «А-а-а!» Потом: «Я пошутил, съешь конфету». Убивать таких режиссёров мало.
Как мне один «режиссёр» сказал: «Слушай, что-то не жестковато получается». Драка. Мы один дубль отыграли. «Ну-ка, врежь ему по-настоящему, чтобы он валялся». Я отвечаю, что такого совета не понимаю вовсе. Или мы артисты, или куски мяса, которыми ты распоряжаешься. Я в работе никогда не ударю человека. Никогда, даже ради самого гениального кадра. Я буду бить в нужную зону, но бить не по-настоящему. Я и в жизни с трудом могу подраться. Меня надо сильно довести. Но то в быту, а здесь моя работа. И я не могу сознательно заниматься членовредительством.
Возвращаюсь к истории постановки «Гамлета». Работая над спектаклем, мы не сдружились, что само по себе странно. Мы расходились по разным компаниям, вечерами Андрей Арсеньевич на чай к себе не приглашал (нет, это не он попросил меня дать партнёру по лицу). С Тарковским я в кино не работал.
Инна Чурикова и Николай Караченцов в спектакле Андрея Тарковского «Гамлет»
Олег Янковский и Николай Караченцов. 1985 год
В «Гамлете» в финале, где бой, тот самый, когда Гамлет дерётся с Лаэртом на шпагах, Толя Солоницын старался, но не выполнял то, что просил Андрей Арсеньевич. Обычно у режиссёра на столике во время репетиции стоит стакан с карандашами, белые листы бумаги, пепельницы. Стандартный набор. И микрофон, в который он делает замечания. Я стою за кулисами, режиссёр что-то в микрофон говорит, но я слышу, не вода на столике в стакане булькает, меня не обманешь! Они там винцо попивают! Другая манера жизни. Кино в театре.
Тарковский был чрезвычайно нервным человеком. Его наш ассистент режиссёра Володя Седов привёл на спектакль. «Колонисты» или «Тиль». Он посмотрел из-за портьеры где-то минут пять. Не смог долго смотреть, объяснил, что ему на нервы это плохо действует. Вышел и сказал Седову: «Этот актёр может играть Гамлета». Про меня сказал. Но Гамлета я так и не сыграл. Есть уже роли, которые я не сыграл и не сыграю. Можно не переживать по поводу «Чука и Гека» и «Тимура и его команды». А по поводу чего-то можно переживать. Но зато я, и никто другой, был признан Тилем. Я, и никто другой, на отечественной сцене – граф Резанов. Можно сыграть одного Резанова, и ничего больше не надо делать. А мне всё так же, как много лет назад, хочется новых работ.
«Шут Балакирев»
В момент очередного спора Григорий Горин сказал: «Марк, у нас такие отношения, что я тебе всё разрешаю. Раз ты считаешь, что надо так, – пиши, как надо».
И некоторые репризы и реплики в пьесе придуманы не только автором Гориным, но и Марком Анатольевичем. То, что слышат зрители, это не совсем то, что напечатано в сборнике, где есть пьеса Григория Горина «Шут Балакирев». Вероятно, после такого разговора Захаров посчитал, что Горин ему и после своей смерти позволяет править пьесу. А кому ещё? Причём на Захарова, как я считаю, ещё и сильно действовало: надо создать памятник Горину, не только замечательному писателю, но и ближайшему другу. Он не имел права на ошибку. Театр не имел права на плохой спектакль. «Шут Балакирев» – последняя пьеса человека, который писал её для своего театра и который во многом нынешний Ленком и создал. Гришу и хоронили из Ленкома, а не из Дома литераторов или Дома кино. Я уже не говорю о том, что Горин для Захарова был больше, чем даже очень близкий друг. Я и не знаю, кто сегодня у Марка остался, кто мог бы сказать ему правду в глаза, не боясь, что это как-то отразится на собственной судьбе.
На самом деле трудно жить, когда кругом все тебе поют: что ты ни гнёшь, всё гениально. Как надо себя осаживать, как надо делить себя на шестнадцать, на двадцать восемь, не знаю, на сколько, чтобы правильно вырулить, чтобы быть объективным. Мы же вообще так устроены, что всегда себя завышаем. А в подушку ночью – так просто все гении. И когда ещё по любому поводу: «О-ой, ну это просто улёт!» И тут уже начинаешь дёргаться. Тем более что большинство этих людей – профессионалы, искренне любящие наш театр, любящие Марка Захарова, относящиеся с почтением к его творчеству. Плюс что ни рецензия – песня. А как в этом существовать? Марка Анатольевича спасают две нерасторжимые вещи: чувство юмора и самоирония.
Почему так долго репетировался «Шут»? Именно в силу несовершенства пьесы. Утыкались лбом в стенку. Вероятно, Захаров решил в какой-то момент не гнать, не спешить, не зарекаться, чтобы через три месяца обязательно двадцать восьмого пьесу сдать! В напряженном режиме мы жили только последние месяца два-три, когда уже знали, что у нас хочешь не хочешь, но пятнадцатого будет премьера. Захаров даже тринадцатого хотел её сделать. В результате она всё-таки сдвинулась на два дня, но и тринадцатого, по-моему, проходила сдача, назовем её генеральной репетицией.
Я уже сталкивался на «Юноне и Авось» с такой же сложной сценографией, что была сделана на «Шуте». Впрочем, трудно определить, где круче. И первая, и вторая – травмоопасны. На «Юноне» не раз случались травмы, артисты ломали руки-ноги, падая со станков-горок в дырки между ними и боками сцены. С одной стороны, да, артисту должно быть удобно, но с другой – Олег Шейнцис, художник-постановщик, настолько талантлив, что ему можно простить наши кульбиты.