По утверждению одного из его инициаторов Сергея Городецкого, слово это вызвало в публике явное недоумение. Многие наивно спрашивали: „Что такое ‘Крас’, в честь или память которого состоится вечер?!“ До такой степени отошли мы от корней нашего богатейшего языка, до такой степени изменили его истине, его ясности, его чистоте!.. Лишь немногие из художников наших сохранили рыцарскую верность красе родного языка… К таковым можно причислить выступивших на вечере чтецами своих произведений поэтов-крестьян Сергея Есенина и Николая Клюева…
Оба этих художника пришли к нам из деревни и принесли в чёрствый прозаический город смолистое дыхание лесов, мирную трудовую ясность полей, забытую правду крестьянского быта. В сокровищнице их песен скрыта жемчужина грядущего художественного торжества России, и, по словам того же Городецкого, все мы, на вечере присутствовавшие, таинственно приобщаемся к великому чуду подлинного народного творчества, долженствующего однажды укрепить за собою новые, навек нерушимые пути. Когда-нибудь мы с восторгом и умилением вспомним о сопричастии нашем к этому вечеру, где впервые предстали нам ясные „ржаные“ лики двух крестьян-поэтов, которых скоро с гордостью узнает и полюбит вся Россия…»
Более сдержанно, с явным неприятием внешнего облика выступавших, отозвался на вечер «Красы» Борис Садовской в «Биржевых ведомостях»: «С. Городецкий, прочитавший на вечере несколько своих новых стихотворений, по-видимому, возлагает на народную поэзию чрезмерные надежды. Конечно, отчасти он и прав. После бездушной лжепоэзии „эстетов“ из „Аполлона“ и наглой вакханалии футуризма отдыхаешь душой на чистых, как лесные зори, вдохновениях народных поэтов. Но будущее русской поэзии принадлежит не им. Только в союзе с наследниками Пушкина и Фета возможен действительный шаг вперёд. Иначе „народная поэзия“ может неожиданно оказаться всего лишь самовлюблённым маскарадом. Неприятные оттенки этого маскарада замечаются уже в самой внешности выступающих перед публикою Тенишевского училища „певцов“ и „дударей“. Дегтярные сапоги и парикмахерски завитые кудри дают фальшивое впечатление пастушка с лукутинской табакерки. Этого мнимого „народничества“ лучше избегать».
Но это ещё мягко звучало по сравнению с другими отзывами, в частности, с отзывом Михаила Левидова, чья статья «„Народная“ поэзия» появилась в «Журнале журналов». Кавычки в заголовке уже настраивали на соответствующий тон.
«Новые артисты подвизаются на арене литературного балагана: Клычков, Клюев, Есенин, Ширяевец (Клычков и Ширяевец в вечере не участвовали, но достаточно было и того, что их стихи прозвучали со сцены. — С. К.). Публике нашей, пресытившейся модернизмами, эстетизмами и футуризмами, нужна новая забава; забаву эту она найдёт в сусальном лживом народничестве Городецкого и братии, кстати, так безупречно патриотически настроенных… Эти дудари и певуны играют недостойную их таланта роль потешников, скоморохов, забавляющих скучающую петроградскую публику, ударившуюся в сладкое народолюбие. Конечно, со временем надоест и эта забава, перестанет потешать и этот очередной фокус петроградской литературы. Клычковы, Клюевы и Есенины не страшны для истинной поэзии, далёкой от великосветских салонов, чуждой поискам „народных“ слов. Если они и вправду по-настоящему талантливы и имеют что сказать, знают — как сказать, — то и они уйдут от своей „народнической поэзии“, вольют свои ручейки в океан поэзии общечеловеческой».
А в журнале «Рудин» под карикатурой, изображавшей участников вечера в виде сидящих на ветке птиц, где Есенин был представлен нахохлившимся воробьём, а Клюев — совой, можно было прочесть издевательский «отчёт» Ларисы Рейснер под псевдонимом «Л. Храповицкий»: «Вот оно „просыпается, красовитое слово народное“. Назло „шептунам“ и „фыркателям“ приходит оно, чтобы занять подобающее место среди беспорядочно бегущих толп.
Сюда, „наследники Баяновы“, собирайтесь к „думным соснам“, под крыло „сирин-птицы“, к „святовейным платам юродивых угодников“.
Напрасно „изгиляется Вильгельмище“, сидя за буераками. Пришёл час, дрогнула „скуфья стопудовая“, блеснули „отмычки золотыя во персты сахарные“, во весь рост поднялась Матушка-Россия…
По городам и сёлам ограбленным пройдут Баяны добросердные, „пытливцы остроглазые“. На земле, кровью омоченной, вырастут „часовенки расписные, с петушками и зайчиками на крылечке узорном“…
Не надо слов тревожащих, не надо надежд мучительных — в сладком умилении, в тихой пристани юродивого благодушества — вечный покой и вечное счастье!»
Подробности, связанные с этим вечером и реакцией на него, тем более существенны, что и сами его участники, особенно Клюев и Есенин, а также руководители «Страды» не могли не понимать: Городецкий не просто пересолил. В неуёмной жажде лидерства, что сочеталась с поверхностно им понимаемым «народничеством», он по сути исказил цели и задачи общества. Впечатление от «Беседного наигрыша» и «Избяных песен», от есенинских стихов, что составят первую книжку «отрока вербного» — «Радуница», у многих наложилось на впечатление от ведения вечера, от внешнего вида поэтов, тем паче что в редакциях газет и журналов через одного сидели люди, которых воротило от самих слов «Русь», «народ», «патриотизм».
Видимо, у Игнатова и Ясинского состоялась беседа с Клюевым, который со всей откровенностью высказал всё, что думал о Городецком и его деятельности. После чего они поговорили с самим Сергеем Митрофановичем. Оскорблённый Городецкий написал Ясинскому письмо, где не стеснялся ни в выражениях, ни в личных выпадах, придравшись к пожеланию видеть в «Страде» поэта Дмитрия Цензора, которого он сам там видеть не хотел. Но ясно, что суть расхождений была не в этом достаточно мелком пункте.
Означенный документ тут же стал достоянием остальных членов «Страды». При том, что Городецкий не унялся и всерьёз планировал своё участие в следующем вечере, посвящённом Клюеву и Есенину. «На Клюева и Есенина письмо Городецкого к Вам произвело ужасное впечатление, и они открыто говорят о полной своей от Городецкого отчуждённости, — писал Игнатов Ясинскому. — …Что захочет сделать Городецкий для этого вечера, пусть делает, но я на него не надеюсь. Серьёзно думаю, что он откажется от всякого в нём участия, и кроме того, он не может говорить от лица „Страды“. Мы ему не доверяем».
Это писалось уже после вечера самой «Страды» в зале гражданских инженеров, где Клюев читал «Беседный наигрыш, стих доброписный», Есенин — поэму «Русь», а Городецкий исполнял свой «гимн „Страды“» («Верны заветной доле, с зарёй мы вышли в поле на песни и труды…») и где Иероним Ясинский произнёс своё вступительное слово, настроенное резко полемически как против рецензентов, ничего не понявших однажды в увиденном и услышанном, так и против Городецкого «народничества».
Все попытки Городецкого утвердить своё первенство кончились ничем. 5 декабря Игнатов писал Ясинскому: «…я готовлюсь к очищению „Страды“ от Гор<одецкого>. Не надо его… Я не могу дальше молчать. Его пребывание в „Страде“ губительно для неё, и я это докажу. Одним словом, Вы мне верьте, что я действую только для пользы нашей молодой организации…»
Ясинский и не думал возражать. Что же касается Клюева, то ему претили не только Городецкий маскарад и городецкое лицемерие. Он чувствовал глухое, всё нараставшее раздражение от покровительственных похвал самого Ясинского, для которого писатели делились на «верхи» и «низы» при всём желании ликвидировать этот разрыв. Позже Клюев вспоминал: «За меня и за себя Есенин ответ дал. Один из исследователей русской литературы представил Есенина своим гостям как писателя „из низов“. Есенин долго плевался на такое непонятие: „Мы, — говорит, — Николай, не должны соглашаться с такой кличкой! Мы с тобой не низы, а самоцветная маковка на златоверхом тереме России, самое аристократическое — что есть в русском народе“».
Среди зрителей на вечере «Красы» был и Александр Блок. Ранее, после более чем двухлетнего перерыва он встретился с Клюевым, который предупредил его письмом: «Дорогой Александр Александрович! Я приехал в град Петра на малое время — уехать вновь года на три, не взглянув на вас, мне тяжело…»
Блок не жаждал в то время общения. Он принял один раз Есенина, благожелательно оценил его стихи, но от второй встречи уклонился. Он не принял Ширяевца, приехавшего в Петроград, лишь передал тому через горничную книгу с дарственной надписью, на что Ширяевец чрезвычайно обиделся.
Но Клюеву отказать не мог. Клюев пришёл к Блоку вместе с Есениным — и беседа их продолжалась пять часов.
«21 октября, — записал Блок. — Н. А. Клюев — в 4 часа с Есениным (до 9-ти). Хорошо».
Это «хорошо» дорогого стоит, если учесть смутное душевное состояние и увеличившуюся замкнутость Блока в то время. Он отдыхал и понемногу оттаивал во время встречи, слушая рассказы гостей, внимая их стихам.
О Блоке они много и долго разговаривали друг с другом. Клюев поведал свою историю взаимоотношений с любимым поэтом. Есенин рассказал, как он рвался именно к Блоку — чтобы тот первый услышал его стихи, дал наставления, направил на верный путь. Он мог показать Клюеву и письмо Блока, где тот, обращаясь к Сергею, писал: «За каждый шаг свой рано или поздно придётся дать ответ, а шагать теперь трудно в литературе, пожалуй, всего труднее. Я всё это не для прописи Вам хочу сказать, а от души; сам знаю, как трудно ходить, чтобы ветер не унёс и чтобы болото не затянуло…»
Думается, что в этих беседах они и выработали своеобразную тактику своего дальнейшего поведения. Первоначальные рассказы Есенина в разных домах о том, как он был принят Блоком, вызывали не то чтобы недоверие, а шёпот за спиной: дескать, наплёл чего-нибудь парень, обманом пробрался… Этот мнимый «обман» друзья и решили как следует разукрасить: кушайте, господа хорошие! Внимайте, как Клюев прикинулся маляром, пришёл к Блоку стены красить, да песни олонецкие запел, а поэт, поражённый, тут же позвал его к себе. А сам Есенин — так вообще с «чёрного хода» появился, нежданно-негаданно и — р-р-раз! — к Блоку в кабинет. И — очаровал. И сразу пошёл завоёвывать Петроград.