Я рад?.. Чему?.. В Сарае пир.
Гремит нестройно чья-то музыка.
На трупах золотой кумир.
Кругом танцуют знать и блузники.
Нет окон… в щелях горний мир.
И слышу, говорит кумир:
«К победному столу, кто званые».
Все званые. Сарай — весь мир.
Идут тела, гниеньем рваные,
Отпраздновать последний пир.
Садятся за столы цари.
Их головы на блюдо сложены.
За милость от рабов дары…
И все, с отрубленными рожами,
Пришли, кто украшал дворы.
В начале 1917 года Есенин написал своё, пожалуй, ключевое стихотворение этого периода, многое объясняющее в его дальнейшем конфликте с Клюевым.
Проплясал, проплакал дождь весенний,
Замерла гроза.
Скучно мне с тобой, Сергей Есенин,
Подымать глаза…
Скучно слушать под небесным древом
Взмах незримых крыл:
Не разбудишь ты своим напевом
Дедовских могил!
Привязало, осаднило слово
Даль твоих времён.
Не в ветрах, а, знать, в томах тяжёлых
Прозвенит твой сон.
Поэты в те весенние дни читали друг другу всё только что написанное. И Клюев, услышав стих о неразбуженных дедовских могилах, не мог не понять: его любимый Сергунька отходит в сторону от его ключевых мотивов, которые, мнил Клюев, должны стать мотивами общими. Это духовная ревизия всего его наследия — от «Избяных песен» до «Подонного псалма». А сомнение, связанное с «томами тяжёлыми», он попытался развеять в ответном послании своему собрату.
Построчный пламень во сто крат
Горючей жупела и серы.
Но книжный червь, чернильный ад
Не для певцов любви и веры.
Не для тебя, мой василёк,
Смола терцин, устава клещи,
Ржаной колдующий Восток
Тебе открыл земные вещи.
…………………………
И знаю я, мой горбунок
В сосновой лысине у взморья;
Уж преисподняя из строк
Трепещет хвойного Егорья.
Он возгремит, как Божья рать,
Готовя ворогу расплату,
Чтоб в книжном пламени не дать
Сгореть родному Коловрату.
Здесь очевидна отсылка к ранней поэме Есенина «Сказание о Евпатии Коловрате, о хане Батые, цвете Троеручице, о чёрном идолище и Спасе нашем Иисусе Христе», и Клюев отождествляет Есенина с героем своего творения. Но главное то, что ни «смола терцин», ни «устава клещи» — ни старая, ни новая поэтическая форма, как нечто застывшее, книжное — не для Есенина. И Есенин, уже отталкиваясь от клюевской мысли, пишет весной или летом 1917 года восторженное стихотворение «О Русь, взмахни крылами…», где выстраивает свою хронологическую поэтическую родословную — от Алексея Кольцова через Николая Клюева. Клюев здесь — «смиренный Миколай», «весь в резьбе молвы», тогда как Есенин — совершенно иной.
А там, за взгорьем смолым,
Иду, тропу тая,
Кудрявый и весёлый,
Такой разбойный я.
Мало того что разбойный. «Но даже с тайной Бога веду я тайно спор…» Спор с «тайной Бога» чреват последствиями необратимыми. Для Клюева самым тяжёлым было услышать в эти дни всеобщего ликования от Есенина: «Не изменят лик земли напевы, / не стряхнут листа… / Навсегда твои пригвождены ко древу / красные уста. / Навсегда простёр глухие длани / звёздный твой Пилат…» А ежели и предстоит сошествие с креста и «новое восславят рождество поля, и как пёс пролает за горой заря», то встреча Воскресшего будет совсем не той, на какую надеялся «смиренный Миколай».
Только знаю: будет
Страшный вопль и крик,
Отрекутся люди
Славить новый лик.
Скрежетом булата
Вздыбят пасть земли…
И со щёк заката
Спрыгнут скулы-дни.
Побегут, как лани,
В степь иных сторон,
Где вздымает длани
Новый Симеон.
Нет, не просто так у Клюева вырвались строки в стихотворении, посвящённом Есенину: «Ты отдалился от меня, за ковыли, глухие лужи…» Внешне это отдаление пока что не обозначалось со всей очевидностью. Поэты ещё ощущают себя друзьями и единомышленниками. «Кланяются Вам Клюев и Есенин, — пишет Иванов-Разумник Андрею Белому. — Оба в восторге, работают, пишут, выступают на митингах…» Иванов-Разумник ещё до революции затевает сборник «Скифы», название которого отсылает к Герцену, проникнутый идеей «духовного максимализма, катастрофизма, динамизма», и пишет к нему совместно с С. Мстиславским предисловие: «На наших глазах, порывом вольным, чудесным в своей простоте порывом, поднялась, встала, от края до края молчавшая, гнилым туманом застланная Земля. То, о чём ещё недавно мы могли мечтать лишь в мечтах молчаливых, затаённых мечтах думать — стало к осуществлению как властная, всеобщая задача дня. К самым заветным целям мы сразу, неукротимым движением продвинулись на пролёт стрелы. На прямой удар. Наше время настало…» Дословное повторение клюевского «Наше времечко настало». И какие бы сомнения ни терзали Есенина — основной посыл Разумника был ему близок, и не зря в следующем стихотворении он отдаёт должное ему: «Звездой нам пел в тумане разумниковский лик» и «апостол нежный Клюев нас на руках носил»… Их «отческую щедрость» Есенин никогда не забывал — и в письме Ширяевцу от 24 июня будет писать в унисон со словами Клюева и Разумника, неоднократно слышанными: «Бог с ними, этими питерскими литераторами, ругаются они, лгут друг на друга, но всё-таки они люди, и очень недурные внутри себя люди, а потому так и развинчены. Об отношениях их к нам судить нечего, они совсем с нами разные, и мне кажется, что сидят гораздо мельче нашей крестьянской купницы. Мы ведь скифы, приявшие глазами Андрея Рублёва Византию и писания Козьмы Индикоплова с поверием наших бабок, что земля на трёх китах стоит, а они все романцы, брат, все западники, им нужна Америка, а нам в Жигулях песня да костёр Стеньки Разина…»
«Земля на трёх китах стоит…» Земля, стоящая на трёх китах и движущаяся на них во Вселенной — вот устройство родного мироздания. «Поморский дом плывёт китом», — напишет Клюев через десятилетие с лишним в «Песни о Великой Матери», где дом в Поморье становится синонимом Земли, определяющей свой путь в космической траектории… И путь этот определён самим Божьим провидением…
«Но есть, брат, среди них один человек, перед которым я не лгал, не выдумывал себя и не подкладывал, как всем другим, это Разумник Иванов, — продолжал Есенин. — Натура его глубокая и твёрдая, мыслью он прожжён, и вот у него-то я сам, сам Сергей Есенин, и отдыхаю, и вижу себя, и зажигаюсь об себя.
На остальных же просто смотреть не хочется, с ними нужно не сближаться, а обтёсывать, как какую-нибудь плоскую доску, и выводить на ней узоры, какие тебе хочется. Таков и Блок, таков и Городецкий, и все и весь их легион…»
Похожее по тону письмо Ширяевец получил весной от Клюева: «Умоляю не завидовать нашему положению в Петрограде. Кроме презрения или высокомерной милости мы ничего не видим от братьев образованных писателей и иже с ними…»
Каждый день этого года по событиям вмещал в себя как минимум несколько месяцев. Клюев готовит издание двухтомного «Песнослова» (один поначалу том разросся в два) и переживает, что отход Есенина от него — лишь дело времени, что Есенин уже «разлюбил его сказ», ибо, по его собственному признанию, стал «зрелей и весом тяжелей»… Есенин ещё не предчувствует жестокого конфликта, но уже недалеко время, когда он будет беседовать с Блоком, на которого ему сейчас «смотреть не хочется», и высказывать всё, что надумалось по поводу Клюева, с которым пока ещё — душа в душу.
До великого и рокового Октября оставалось совсем немного.
Глава 14РОКОВОЙ РУБЕЖ
Жизнь в революционной России — сфера смешения ценностей, чувств, образов мышления, действий и противодействий. Динамика этого коловорота определяется огромными просторами территории, временем совершения событий, скоростью вызревания в умах людей, объединённых в различные группировки, понимания того, что уже произошло и что ещё происходит, что может произойти — и «чем дело кончится и сердце успокоится».
Как будто кто-то поворачивает гигантский калейдоскоп, вращая его по нарастающей, всё быстрее и быстрее, и события то разбегаются отдельными осколками жизни по самым отдалённым уголкам Руси, то складываются в тот или иной жизненный уклад-узор, который тут же вновь распадается на другие осколки.
Жизнь России со времени революционного взрыва в Петрограде, и так не отличавшаяся гармоничностью и цельностью, приходящая с начала войны во всё большее и большее расстройство, — становится совершенно мозаичной. Вся Русь превращается на глазах в огромное, постоянно меняющееся на глазах мозаичное полотно. И главными средствами, определяющими композицию и смысл этой мозаики, становятся цели, ожидания, надежды людей.
Человек, будучи как бы кусочком смальты в обшей мозаике жизни, по мере движения революционной стихии становится сам «человеком-мозаикой», в которой роль осколков смальты играют его меняющиеся ценности, цели, восприятие жизненных противоречий и сами его противоречивые действия, поступки, изменения отношения к происходящему и к самому себе.
Камертоном, по которому власть победивших определяет ценность человека, является его отношение к революции: принял — не принял. А затем — его отношение к власти: наш — не наш. (Этот камертон определял и события февраля — октября 1917 года, и события августа 1991-го — октября 1993 года.) И никто не задумывается, что даже у тех, кто революцию принял — есть свои цели и чаяния. Каждый хотел от революции реализации своих ожиданий и надежд. Люди — кусочки смальты — в революционном потоке стихии действовали непредсказуемым даже для самих себя образом, видя действительность совсем иную, чем предполагали до революции. Действительность превзошла все их ожидания и изменила их цели.