Именно в Саратове Н. И. Костомаровым были задуманы и написаны такие фундаментальные сочинения, как «Очерк торговли Московского государства в XVI и XVII столетиях» и «Бунт Стеньки Разина», поставившие его в 60-х годах XIX века, по оценкам многих ученых, в первые ряды историков России.
В Саратове Н. И. Костомаров много работал, занимался не только фольклором и этнографией, физикой и астрономией, статистикой, но и активно интересовался вопросами общественно-политической жизни, в частности революционными событиями 1848 года в странах Западной Европы.
Так, в письме В. М. Белозерскому от 16 июня 1848 года Н. И. Костомаров просил выписать французский журнал, ибо ему очень хотелось «систематически изучить перевороты 1848 года». Дальнейшая переписка свидетельствует о том, что эта его просьба была удовлетворена. Тогда же историк читал и герценовский «Колокол».
В период работы делопроизводителем Саратовского статистического комитета Н. И. Костомаров глубоко изучил статистику этого края, написал и опубликовал исследования «Взгляд на состояние саратовской вывозной торговли в отношении предполагаемой железной дороги между Москвой и Саратовом», «О промышленной, ремесленной и торговой деятельности в уездных городах Саратовской губернии в 1853 году».
Зиму 1855/56 года Н. И. Костомаров провел в Петербурге, усиленно работая в Публичной библиотеке. Широту научных интересов и новаторство Н. И. Костомарова в постановке ряда тем подтверждает его намерение составить историю реки Волги «по всем доступным историческим источникам» с приложением видов волжских городов в XVII веке и карты Волги XVI–XIX веков. Но этот его замысел остался нереализованным. В то время не нашлось издательства, которое бы взяло на себя оплату и издание такого труда.
В ПЕТЕРБУРГЕ. СМЕРТЬ ШЕВЧЕНКО
После коронации нового императора в 1856 году последовал манифест, освободивший Н. И. Костомарова от надзора. Николай Иванович решил задержаться в Саратове, чтобы подготовить к печати «Очерк торговли», а в следующем году поехать за границу вместе с доктором Стефани.
О Шевченко Николай Иванович ничего не слышал до 1857 года. В этом году осенью, вернувшись из поездки за границу, он узнал, что Шевченко заезжал к нему в Саратов, возвращаясь по Волге из Петровского укрепления, в котором в последние перед тем годы служил рядовым. Потом Костомаров услышал, что Шевченко запретили жить в Петербурге и поэтому тот прожил зиму в Нижнем Новгороде, где, как рассказывали, чуть было не женился на какой-то актрисе.
Летом 1858 года, будучи в Петербурге, Николай разыскал Шевченко и увидел его впервые после долгой разлуки. Костомаров нашел его в Академии искусств, где ему дали мастерскую. «И вот однажды после своего обычного купания в Неве, в семь часов утра, зашел я в академию и нашел место проживания Шевченко. Я застал его за работой. „Здравствуй, Тарас!“ – крикнул я, заходя в комнату. Шевченко, отступив шага два назад, удивленно окинул меня взглядом с головы до ног и сказал: „позвольте спросить, кого имею честь видеть?“ – „Неужели не узнаешь?“ – спрашиваю я. „Нет“, – последовал ответ. „Не может быть, – упрямо продолжал я, – присмотрись хорошенько, прислушайся к голосу. Вспомни прошлое! Киев, Петербург, Цепной мост“. Шевченко стал осматривать меня со всех сторон и наконец, пожав плечами, сказал: „Нет, извините, не могу узнать“. Я еще некоторое время заставлял его узнавать меня, однако он, переходя от холодно-вежливого тона к дружески-фамильярному, стал просить не мучить его дальше и назвать себя. Я произнес свою фамилию. Тогда Шевченко, неожиданно для меня, заплакал и дружески обнимал меня и целовал. С того времени в течение двух недель мы виделись ежедневно, особенно вечерами, в трактире, куда я, по договоренности с ним, приходил после окончания своих дневных занятий в публичной библиотеке. В один из таких дней я заметил за нашим уважаемым поэтом такую же выходку запорожской странности, какой показалось мне его громкое пение на улице в Киеве. Договорившись со мной идти к букинисту искать редкую книгу, он прибыл и шел со мной по Невскому проспекту. Одет он был очень бедно, так что фигура его напоминала казака Голоту из народной думы или изгнанного из службы чиновника, который спился и обращается к прохожим с просьбой: „пожертвуйте бедному дворянину“. Что это было своеобразное чудачество, подтверждает то, что ни прежде, ни после Шевченко так не ходил по улицам».
Шевченко, как и раньше, не любил рассказывать подробностей о своей ссылке. Николай Иванович узнал от него только, что сначала ему было хорошо. Потом какой-то начальник дослужился до офицерских чинов из рядовых и стал его притеснять, но к концу службы судьба снова смиловалась: его перевели в Петровское укрепление, где комендант был к нему ласков, приглашал к себе в дом и вообще обращался с ним гуманно. Своим освобождением он считал себя обязанным ходатайству графа Федора Петровича Толстого, который был тогда вице-президентом Академии искусств, и отзывался о нем и его семье с чрезвычайным уважением и любовью.
Через месяц Николай Иванович расстался с Шевченко, выехав в Саратов, куда был приглашен в Комитет по устройству крестьян, а вернувшись в Петербург весной 1859 года, не застал уже там Шевченко: он был отпущен временно на родину.
В 1858 году Совет Казанского университета избрал Костомарова профессором, но Министерство народного просвещения наложило вето на это решение. Труднее для министерства было выступить против решения Совета Петербургского университета, профессором которого Николай Иванович стал в 1859 году. В ноябре Костомаров приступил к чтению лекций по истории России в Петербургском университете. Первым, кто сообщил радостную весть о его утверждении в звании профессора и разрешении читать лекции, был не кто иной, как Т. Шевченко, который вернулся в Петербург в том же году поздней осенью. Первая лекция, посвященная бунту Степана Разина, была прочитана с успехом: 42-летнего профессора студенты на руках донесли к экипажу. Император Николай Павлович так прокомментировал книгу «Бунт Стеньки Разина»: «В Разине нет ничего предосудительного; можете утвердить Костомарова профессором. Но в Киев его пока пускать не следует!»
В следующем году, ознаменованном «Очерками домашней жизни и нравов великорусского народа в XVI и XVII столетиях» («Современник», 1860) и работой «Украинские инородцы. Литовское племя и отношение его к русской истории» («Русское слово», № 5), состоялся публичный спор с академиком М. Погодиным по поводу концепции о роли норманнов в образовании Древнерусского государства. Костомаров отстаивал идею о литовском происхождении первых русских князей (из прибалтийских славян), его оппонент придерживался устоявшегося взгляда на норманнское происхождение первых русских князей и их исключительную роль в образовании государства у восточных славян. Фактически подход Костомарова ниспровергал устоявшуюся к тому времени норманнскую теорию, которая вошла во все учебники как бесспорная.
Вот как об этом вспоминает Николай Иванович: «Старый патриарх русской историографии не мог смириться с моей смелостью и решительностью в вопросе критики устоявшейся к тому времени норманнской теории происхождения русских князей. Он прибыл в Петербург и, встретив меня в Публичной библиотеке, предложил мне вступить в открытый диспут по этому вопросу. Я дал свое согласие, хотя немного поразмыслив, стал сомневаться в необходимости таким образом потешить публику».
Об этом научном споре вспоминал также его свидетель Н. Чернышевский: «В субботу в большом университетском зале состоялся диспут между Николаем Ивановичем и Погодиным, который специально для этого прибыл из Москвы. Сбор средств за купленные билеты шел в пользу бедным студентам. Собрано было около 2000 рублей серебром. Каждое слово Костомарова публикой встречалось сочувственно и с аплодисментами. После его окончания Костомарова студенты вынесли из зала на руках. И хотя предмет дискуссии был чрезвычайно научным, в зале было около 1500 человек. Костомаров пользовался таким уважением, которого не было ни у одного из профессоров со дня основания университета».
Другой свидетель этого научного спора отмечал, что «все присутствующие ощущали в этом словесном поединке борьбу нового начала и старого мышления».
Н. И. Костомаров придерживался не только прогрессивных научных взглядов, он публично заявил о необходимости доступа к университетскому образованию представителям всех сословий, о необходимости предоставления свободы преподавания и свободы выбора студентом лекционного курса, о предоставлении права на обучение в университетах женщинам, проявляя при этом себя прогрессивно мыслящим гражданином. Некоторые из его современников вспоминали: «… для нас Костомаров, как Виктор Гюго, был носителем идеи свободы и прогресса в науке и искусстве».
В этот период возобновились отношения между Костомаровым и Шевченко, который изредка приходил к нему, но чаще они встречались в доме графа Толстого, его покровителя. «Шевченко, – вспоминал Николай Иванович, – посещал меня один, а иногда и два раза в неделю. Поговаривали, что во время его последней поездки в Малороссию с ним случилась какая-то неприятность, что к нему цеплялась полиция, на него был послан некий донос и вследствие этого он вынужден был уехать из Малороссии раньше, чем ему самому хотелось бы. Но сколько я ни пытался узнать это от него самого, он отделывался ничего не значащими фразами, признаваясь, однако, что действительно к нему приставал некий становой пристав, но без важных последствий. Видя, что он в этом не хочет быть со мной откровенным, я не стал больше расспрашивать, а он во время всех своих посещений сам не заводил об этом речи. Посмеиваясь над моим жилищем, он говорил, что моя квартира поистине гусарская, и уж совсем не профессорская, и в ней приличнее было бы увидеть кучу пустых бутылок вместо ученых книг и бумаг.
Однажды он устроил мне такую шутку. Придя ко мне вечером и услышав от меня, что я очень занят подготовкой к завтрашней лекции и должен буду работать до полуночи, он пошел в трактир, застал там каких-то своих знакомых и сел за чай, а половым приказал завести орган и играть именно те арии, которые, как он слышал от меня, мне особенно надоели. Часа два подряд мучила меня эта музыка, наконец терпение лопнуло: понимая, что Шевченко нарочно дразнит меня, я вбежал в трактир и умолял его, ради человечности, перестать мучить меня такими пытками. „А захотелось тебе поселиться в застенке, – сказал он, – зато и терпи теперь муку!“ Другие собеседники, что слышали наш разговор, приказали половым прекратить музыку, но Шевченко закричал: „Нет, нет! Давайте из Трубадура, Риголетто и Травиаты, я это очень люблю!“ С тех пор, однако, он не приходил ко мне иначе как на мое приглашение, зная наверняка, что я буду свободен, и тогда, ожидая гостя, для меня любого и дорогого, я припасал бутылку рома к чаю…