ил довольно долго и с большим эффектом, видимо дожидаясь, что я вскочу с кровати и брошусь плясать от радости. Но, когда он кончил, я нарочно молчал.
— Что же, ты согласен? — спросил Андрей.
— Нет… Как ты ни любезно приглашаешь в каторжную работу, а уж позволь отказаться.
— Этого не придется; но что ж, если бы даже и в каторжную работу — во имя общего блага! — неловко сказал Андрей.
— Какого общего блага?! — презрительно спросил я.
— Серо-немецкого драпу с лампасами… Ты точно о штанах толкуешь.
Андрей сердился. Я решился рассердить его еще более.
— Что такое общее благо? Дичь, вроде искусства для искусства, — сказал я.
— Я не ожидал. Даже Новицкий, и тот признает необходимость службы обществу…
— И я признаю. Кроме людей, решившихся умереть от голода, служат: палачи, воры, будошники, писатели, губернаторы… Ты, верно, предлагал Новицкому свою ветвь?..
— Да. Он сомневается в успехе, — нехотя сказал Андрей, — но он все-таки не думает, что для общественной пользы не вредно принять на себя обязанности палача или вора…
— Если б я не сомневался в успехе, я бы на коленях просил тебя принять меня в свое общество. Ты сделаешься министром, а я все был бы губернатором… Так же и Семен.
— Нет, он еще не зашел в отрицаниях так далеко, как ты, — насмешливо сказал Андрей.
— И дурно, что не зашел…
— Зайти не мудрено, в особенности если порой заходит ум за разум так, что ни того, ни другого не видно.
Андрей с неудовольствием встал и хотел уйти.
— Постой! — остановил я его.
— Ну?
— Все это глупости, — серьезно сказал я, — но ты лучше бы сделал, если бы бросил свою «ветвь». Из этого ничего путного не будет.
Андрей поддался задушевности разговора и, смеясь, сознался, что едва ли ему не придется после содействующей ветви вкусить березовой ветви.
— Но все равно, — сказал он, перестав улыбаться и приняв самый серьезный вид, — я пошел и пойду до конца. Такими вещами не шутят, и ты, пожалуйста, не покушайся разубеждать меня. Это вопрос решенный…
— Ну, если тебе уж пришла такая охота сломить голову, так по крайней мере не тащи за собой других. Во-первых, ты дашь мне честное слово, что ни сестра, ни Малинин, ни Аннинька не будут знать ничего про ваши заговоры. За остальных, за Софью Васильевну — я не боюсь.
— Напрасно не боишься, — сквозь зубы сказал Андрей. — Малинин и Стульцев у нас… и Софья Васильевна.
— И Стульцев! Господи!
— Это уж виноват этот поганый Шрам.
Андрей даже плюнул и рассказал, что поганый Шрам вместе с Ольгой, от счастия быть членом «ветви», получил легкое умопомешательство, которое обнаруживается теперь вырезыванием символических печатей и устройством какого-то масонского обряда.
— Не завербовали ли вы и Оверина? — спросил я, когда брат замолк на минуту.
— Нет. Черт с ним — я боюсь ему и предлагать. Чего доброго он убежден, что наше общество вредно, — и тогда все погибло…
— Ну!
— Ты не знаешь Оверина: он — человек убеждений, для него все нипочем…
— Кто же из вас присоединил Софью Васильевну?
— Мы оба со Шрамом. Я и не думал, что в ней столько энтузиазма. С ней чуть не сделалась истерика, когда она начала строить разные предположения. Я ее взял за руку, чтобы посадить на стул, так она даже дрожала вся, бедненькая. Славная женщина!
— Это все Ротарев устроил? — спросил я.
— Честное слово, нет, он даже ничего не знает, — горячо сказал Андрей.
— Этот молодой человек, который был с ним?
— Да.
Брат назвал имя, приобревшее впоследствии довольно громкую известность.
— Ну, ты помни, что ничего мне не говорил, — сказал я, повертываясь в постели, чтобы прекратить разговор.
— Боишься?
— Да.
Когда я остался один и начал соображать все переговоренное, намерение мое — держаться как можно дальше от Андрея и его компании — еще более утвердилось. И не от страха только, а просто потому, что я уже сознал, что гораздо выгоднее быть благонамеренным гражданином…
Утром мы с братом сошлись, впрочем, довольно дружелюбно, и он без всяких возражений согласился даже на мою просьбу возвратить Малинина на путь добродетели и невинности. С Малининым в последнее время случилось маленькое несчастие. Катерина Григорьевна затеяла благородные спектакли в пользу бедных студентов. Давали на первый раз «Ревизора», причем Андрей играл роль Хлестакова, Лиза — Анну Андреевну, а Володя — городничего, и во время последней немой сцены Малинин, исполнявший должность суфлера, поторопившись собрать книгу, опрокинул себе на колена керосиновую лампу, перепугался взрыва и закричал из своей будки во все горло. Впрочем, это обстоятельство не испортило гордо-отрадного расположения духа, которое внушали ему милости сестры, сделавшейся из жалости или от чего другого значительно внимательнее к его горькой судьбе. Малинин даже как будто официально заявил мне об этом.
— Ты, пожалуйста, откажись от этой глупости и не связывайся с ними! — сказал я ему по поводу Андреева обществу.
— Я и сам думал отказаться, тем более что теперь… Знаешь, если б я был один, так это — ничего, а то, я хотел тебе давно сказать, Лизавета Николаевна подает мне некоторые надежды.
— К чему?
— Может быть, мои дела как-нибудь устроятся: кончу курс, поступлю на службу, тогда, может быть… конечно, неравенство…
Малинин не посмел докончить. Он смотрел очень пристально на переплет окна, и глаза его были полны слез. Я поспешил, как мог, утешить его, что особенного неравенства нет и что он вполне может питать надежды на брак с Лизой.
— Только откажись от этих затей, — повторил я ему.
— Как же отказаться? Ведь неловко же сказать, что я влюблен и потому не могу собой пожертвовать вместе с ними…
— Я уж устроил это. Если они тебя будут что-нибудь спрашивать, ты притворяйся, что ничего не знаешь.
— А ты? — спросил Малинин. — Неужели ты не с ними?
— Я не дурак, — резко сказал я.
— Впрочем, может быть, у тебя тоже…
Малинин не договорил своей глупости, так как в это время явился Стульцев с своим заветным козлиным клоком и, дергая очками, начал рассказывать, что какой-то купец, выходя из казначейства, обронил с полпуда радужных бумажек. Стульцев поднял их и чуть не загнал извозчичью лошадь, догоняя хозяина денег, который тотчас предложил ему в награду за честность фунтов десять радужных, но он, Стульцев, само собою разумеется, отказался.
— Как вы думаете, сколько было в этой пачке — право, без преувеличения, — фунтов десять? — спрашивал Стульцев, — А? Сколько?
— Столько же, сколько правды в ваших словах…
— Всегда ты врешь, Стульцев, — с оттенком сокрушения заметил Малинин.
Стульцев тоже принимал участие в спектаклях и, не смея сбрить клока, принужден был ограничиться ролью купца (главные действующие лица «Ревизора», как известно, чиновники, а потому эти роли совершенно недоступны для артистов с какими бы то ни было украшениями на подбородке). Впрочем, он легко утешал себя, уверяя всех, что Мочалов[65] ему близкий родственник с материной стороны, а потому он, без всякого затруднения, мог бы сыграть и роль Хлестакова, но не хочет.
Я заметил как-то у Стульцева на самом видном месте часовой цепочки небольшой чугунной брелок — адамову голову, которую он беспрестанно щупал, тут ли она.
— Должно быть, этот брелок вам очень нравится? — сказал я ему.
— Да. Это знак (Стульцев наклонился к моему уху) старшего мастера в масонской ложе. Здесь есть ложа… Я вас приму.
Адамова головка была действительно знаком, но только не масонской ложи. Ее начали носить почти все мои знакомые, не исключая и женщин. Раз как-то я зашел к Софье Васильевне, и мне сразу же бросился в глаза лежавший на комоде чугунный браслет с адамовой головкой.
— Откуда это у вас? — спросил я.
— Подарил ваш знакомый — Шрам.
Софья Васильевна, произнося эти слова, почему-то отвернулась от меня в другую сторону. Вообще она в последнее время стала со мной очень холодна, так же как и все почти ее сочлены и сочленки по ветви.
— Вы знаете, — что же спрашивать? — проговорила она, когда я обратил особенное внимание на адамову голову.
— Все это очень глупо, — сказал я, недовольный ее невнимательным ответом.
— Что делать?! Глупо так глупо, но глупая честность все лучше умной подлости, — колко сказала Софья Васильевна.
— Извините, я не привык к таким резким выражениям и не совсем вас понял: вы, кажется, называете подлостью то, что я не иду вслед за другими.
— Да, в настоящее время подло… как это?.. «идти во стан безвредных, когда полезным можно быть», — с горячностью сказала Софья Васильевна.
Я ее решительно не узнавал. Она покраснела, и все детские члены ее корчились, точно в судорогах.
— Можете ли вы выслушать меня хладнокровно? — спросил я самым серьезным тоном.
— Могу, хотя, кажется, это совершенно бесполезно, — презрительно скорчившись, проговорила Софья Васильевна.
Действительно, я взялся за бесполезное предприятие: Софья Васильевна решительно не хотела меня слушать и ответила под конец такой резкостью, что мне ничего больше не оставалось, как взять шляпу и уйти.
— Вы слишком разгорячены, — сказал я уходя. — Слова в этих обстоятельствах действуют, как стакан воды, вылитой на горящий дом.
— Не хотите ли призвать пожарную команду? От вас все сбудется, — задыхаясь, выговорила Софья Васильевна, и, затворив дверь, я услышал за собой бесконечный истерический кашель.
Вообще на меня все как-то начали коситься и даже делать вид, что остерегаются меня. Ольга почему-то находила остроумным кстати и некстати выражать сомнения в моей храбрости. Володя, любивший обо всем относиться с модной презрительностью, как-то заметил, что Николай Негорев и Новицкий учатся раскладывать пасьянсы, чтобы не скучно было проводить время с людьми своего образа мыслей.
— Завидую вам, Владимир Александрович, — сказал ему на это Новицкий, — вас никто не попрекнет за образ мыслей; вы не имеете этого глупого образа…