Титул превосходительства в настоящее время был так неуместен (не по тому одному, что я находился только в чине статского советника), что я вышел из себя.
— Убирайтесь к черту с вашим превосходительством! — крикнул я на Савушку так, что он согнулся в дугу.
— Видишь, видишь! — сказала Лиза, с грустью качая головой.
Не знаю, в чем я именно изменился, но Лиза, несмотря на мои ласки, не перестала как-то дичиться меня, и мало-помалу между нами установились холодные отношения, да и те поддерживаются теперь только письмами Андрея. Брат как-то написал мне, что хочет воротиться в Россию, и я имел неосторожность спросить — на a la ли К* и D*[77] хочет он воротиться. Этот невинный вопрос послужил поводом к целому граду ругательств, которые Андрей высылает из Женевы, по мере накопления, на имя сестры.
Даже Малинин, кропотливо занятый службой, как будто поохладел ко мне…
P. S. Мне остается сказать несколько слов о несчастном Новицком.
Несколько месяцев назад я встретил на улице Крестоцветова, который так расцвел, что его и узнать нельзя. Оказалось, что он заправляет делами какого-то товарищества, и заправляет, должно быть, не без пользы, судя по великолепной шубе и дорогим перстням, красовавшимся на его пальцах.
Крестоцветов сообщил мне, что Новицкий в Петербурге.
— Странно, отчего же он не зашел ко мне? — спросил я.
— Заходил, да не пустили, а теперь и сам не пойдет, я думаю.
— Я не виноват… Как он поживает? Нельзя ли с ним повидаться?
— Не стоит: пьет горькую чашу.
— Как это — чашу?
— То есть, собственно, я не знаю — чем он пьет: чашами, рюмками или стаканами, а только я его всегда вижу пьяным. Оборвался, как блудный сын… Ходит, должно быть, из кабака в кабак да строчит, каналья, кляузы.
— Это удивительно! Неужели он не может как-нибудь устроиться? — действительно с некоторым удивлением спросил я.
— Не может. Идеалист. Все принимает уж очень близко к сердцу. Вот к вам его не пустили по простой случайности, а он рассердился на весь род человеческий и пьянствовал две недели…
— И теперь пьет?
— И теперь пьет: чувствительный человек…
Признаться сказать, Крестоцветову я не вполне верил: для красного словца он мог не только преувеличить и приукрасить что угодно, а и целиком соврать; поэтому его рассказ о Новицком не произвел на меня особого впечатления. Но не так давно я уверился, что Крестоцветов не совсем врал.
Как-то мой швейцар с сердечным сокрушением донес мне, что Савелий Савельевич (он же и Савушка), управляющий моим домом, ведет себя крайне неприлично, до того неприлично, что у него в квартире собирается даже какая-то пьяная беспаспортная «банда», которая своими песнями и криками не дает жильцам никакого покоя.
Я сказал, что если подобная «банда» (буде она действительно собирается) соберется, нужно послать за полицией, и тогда все будет хорошо. Швейцар исполнил в точности мое приказание.
Как-то раз Савельев вбежал ко мне бледный и расстроенный, без доклада.
— Ведь он ваш товарищ! Товарищ! — прохрипел он.
— Чего? — строго спросил я, с удивлением глядя на Савельева, который совершенно вышел из своего нормально-почтительного тона, которым всегда говорил со мной.
— Новицкого в часть?! — прохрипел Савельев, чуть ли не с угрозой.
— Какого Новицкого? — брезгливо спросил я.
— Вы забыли — какого? Вы все забыли! Подлый вы человек…
— Вон отсюда!
Я позвонил и оборотился на кресле к столу. Савельев, разгоряченный до того, что его можно было принять за сумасшедшего, начал выкрикивать мне, что я и все и все виноваты в пьянстве Новицкого, что он, Новицкий, честнее меня и что он сам, Савельев, по этому случаю пойдет таскать кули, не желая иметь никаких сношений с такими людьми, как я, и проч. и проч.
— Выведите его. Он пьян, — сказал я, когда пришел лакей.
— Я не пьян! Врешь! Отправь меня в часть вместе с Новицким! — совершенно задыхаясь в борьбе с лакеем, проговорил Савельев.
— Позовите полицию и отправьте его, — холодно сказал я.
— Подлец! — заорал он и с этим словом был вытолкнут лакеем из комнаты.
Не знаю, как назвать то чувство, с которым я смотрел в окно на парадное шествие из ворот моего дома… Городовой с дворником вели под руки оборванного, пьяного Новицкого; впереди шел Савельев, размахивая руками и, очевидно, ругаясь…
Господи! Когда-то эти были моими товарищами! Когда-то мы все были равны!
1871