[3]. Это цитаты из мемуаров Панаевой. А вот строчки из реальных писем Белинского, написанных примерно в то же время: «…Если бы Вы уехали из Питера, я не знал бы, куда и деваться; с Вами я отводил душу – это не гипербола, а чистая правда». «Когда Вы собирались в путь (в январе 1847 г. Тургенев выехал в Берлин), я знал вперед, чего лишаюсь в Вас, но когда Вы уехали, я увидел, что потерял в Вас больше, нежели сколько думал, и что Ваши набеги на мою квартиру за час перед обедом или часа на два после обеда, в ожидании начала театра, были ОДНО, что давало мне жизнь».
Мало того, что Белинский любил своего молодого друга, ценил его ум и познания – он видел в нем человека сходных взглядов, имеющим с ним общие высокие понятия и идеалы. Да, Белинский, страстный, нервный, вечно переходивший из одной крайности в другую, необузданный и не умеющий сдерживаться, бывало, журил Тургенева, но тон этих увещеваний сильно отличается от воссозданного Панаевой. Довольно частые споры с Тургеневым он обыкновенно начинал словами: «Мальчик, берегитесь – я вас в угол поставлю». Было что-то добродушное в этих прибаутках, походивших на детскую ласку. Мягкая и несколько пассивная натура Тургенева, склонная к самоанализу, меланхолии и созерцательности, в соприкосновении с горячей, страстной душой Белинского, способной к беззаветному увлечению, умевшей бескорыстно и сильно любить и ненавидеть, развивалась и обогащалась.
Надо заметить, что Белинский был беспощаден только к слабостям тех, к кому он чувствовал большое сочувствие и большую любовь.
Но на многих страницах «Воспоминаний» Панаевой Тургенев предстает в самом неприглядном виде. Необъяснимому, по ее мнению, увлечению Тургенева французской певицей мемуаристка посвятила много недобрых слов. Она писала: «Такого крикливого влюбленного, как Тургенев, я думаю, трудно было найти другого. Он громогласно всюду и всех оповещал о своей любви к Виардо, а в кружке своих приятелей ни о ком другом не говорил, как о Виардо».
Однако в дальнейшем формы проявления его чувств изменились. Натали Герцен в конце 40-х годов писала: «Все, что связано с ним и Виардо, – под покровом тайны». И это стало нормой: имя своей богини Тургенев всуе не употреблял.
Если такая тенденциозность не убеждает в отвергнутых чувствах Авдотьи, то ее злобствования по поводу внешних и нравственных недостатков избранницы Тургенева должны подтвердить это предположение. Поневоле приходит в голову, что красавица Панаева, вскружившая голову многим не последним современникам, испытывала жгучую зависть к уродливой Виардо. Столько лет спустя, во время работы над «Воспоминаниями», она не забыла и пересказала слухи о скупости певицы, которые как будто бы пронеслись по Петербургу: она скаредна, ей жаль денег даже на похороны хористки; к тому же черты ее лица и «жадность к деньгам» обличают в ней «еврейское происхождение».
Н.А. Герцен. Художник К.-.Я. Рейхель
Сомнительно, что Белинский следил за перипетиями рокового увлечения Тургенева: вести о его безумствах он получал из вторых рук. И надо полагать, это были руки Панаевой, а сведения, которыми она снабжала Белинского, в должной мере целенаправленны. Обеспокоенный критик стремился спасти друга от чар Клеопатры – Полины Виардо – и по-дружески увещевал его. В одном из писем он признавался: «Не знаю почему, но, когда думаю о Вас, юный друг мой, мне все лезут в голову эти стихи: «Страстей неопытная сила // Кипела в сердце молодом…» и пр. Вот Вам и загвоздка; нельзя же без того: на то и дружба…»
Деликатно, нежно, строчками из пушкинских стихов о безусом юноше, принявшем «вызов страсти» у самой Клеопатры, Белинский пытается остановить друга от рокового шага, но в конце смущается и словно просит извинения за вмешательство в сферу очень личную, запретную. А теперь вспомним панаевское: «Подтяните, ради Христа, свою распущенность…» Иная интонация, иной градус отношений, да и сами отношения совсем-совсем другие…
Но увещевания друга пропали втуне.
Сгорая от страсти, Тургенев писал любимой: «Я ничего не видел на свете лучше Вас… Встретить Вас на своем пути было величайшим счастьем моей жизни, моя преданность и благосклонность не имеет границ и умрет только вместе со мною». Всю свою жизнь писатель остался верен этому чувству, многое принеся ему в жертву. Иван Сергеевич любил всей душой, ему нравилось даже просто произносить ее имя.
Отношения Виардо с Тургеневым препарировал писатель Серебряного века Борис Зайцев (1881–1972): «В изяществе, уме, красоте молодого Тургенева было много привлекательного. Конечно, ей это нравилось. Еще нравилась – его любовь к ней. Но она не болела им. Он не имел над ней власти. Она не мучилась по нем, не страдала, не пролила той крови сердца, которую требует любовь».
Пересказывая старые слухи о прижимистости Виардо, Панаева, может быть, не слишком грешила против истины: певица была довольно расчетлива. Дружба с Тургеневым имела и вполне ощутимые материальные выгоды: вопреки воле матери, Иван Сергеевич тратил на семейство Виардо крупные суммы денег.
Писательница сознательно умаляла все достоинства певицы вопреки очевидности: «Не припомню, через сколько лет Виардо опять приехала петь в итальянской опере (через 10 лет, в 1853 году). Но она уже потеряла свежесть своего голоса, а о наружности нечего и говорить: с летами ее лицо сделалось еще некрасивее. Публика принимала ее холодно». Далее писательница пересказывала мнение Тургенева, который, напротив, находил, что Виардо значительно усовершенствовала свое сценическое и вокальное мастерство, а петербургская публика настолько глупа и невежественна в музыке, что не умеет ценить такую замечательную артистку. Вполне вероятно, что сочиненный Панаевой текст совпал с действительностью и что Тургенев и вправду считал, «что Виардо гораздо лучше стала петь и играть, чем прежде». Он был взыскательным ценителем вокального искусства, а певица в это время (ей 32 года, и сцену она покинет через 11 лет) находилась в зените своего певческого и драматического мастерства.
Тургенев в мемуарах Панаевой – фат, завсегдатай дамских салонов, не упускающий случая рассказать друзьям о своих «победах». В этом есть доля правды. В его «Мемориале» под 1842 годом есть лаконичная запись: «Я лев». Молодой Тургенев искал свой путь, искал свою женщину. И Авдотья Панаева ею не стала.
Отношение писательского кружка к Тургеневу охарактеризовал Панаев: «Все, начиная с Белинского, очень полюбили его, убедившись, что у него при его блестящем образовании, замечательном уме и таланте – сердце предоброе и премягкое».
Если спустя многие годы писательница не могла забыть оскорбление и выплескивала на страницы «Воспоминаний» свою обиду и разочарование, можно представить, как она честила Тургенева, когда впечатления были остры и свежи… Доброхоты услужливо доносили до адресата ее суждения, высказанные в гневе или раздражении. Поэтому не удивляет звучащее диссонансом к почти единогласным восхвалениям Панаевой мнение Тургенева. «Это грубое, неумное, злое, капризное, лишенное всякой женственности, но не без дюжего кокетства существо».
Возрождение «Современника»
Но в 1843 году Авдотья еще не потеряла надежду вытеснить из ветреного сердца молодого «льва» негодную комедиантку. С каждой попыткой росли разочарование и досада. Только с преданным Белинским можно было обсудить безрассудное поведение Тургенева, делая вид, что ею движет беспокойство о его благополучии: критик разделял ее тревогу и искренне печалился о друге.
Однако Белинский женился на Марии Васильевне Орловой, «получившей воспитание в одном из московских институтов и бывшей впоследствии гувернанткой в частных домах, а затем классною дамою в том самом институте, где она воспитывалась. Мария Васильевна была высокого роста и в молодости, говорят, недурна собою. Выходя замуж, она была уже зрелых лет, насквозь болезненная и с нервическою дрожью во всем теле. Движения ее были угловаты и лишены всякой грации; походка ее была какая-то порывистая, при каждом шаге она точно всем телом падала вперед. Мария Васильевна, следившая за русскою журналистикой, привела Белинского в совершенный восторг рассуждениями, вычитанными из его же статей. Повторенный ею урок он принял за проявление собственного развития; он увлекся ею страстно, как вообще был склонен увлекаться идеалами собственной фантазии, предложил ей руку и не успокоился, пока не получил ее согласия», – рассказывал Тютчев. Теперь Белинский, можно сказать, грелся у собственного огня и с радостью возвращался в свой дом, переставший быть «одинокой берлогой». А когда пошли дети, он почувствовал себя счастливейшим человеком.
У домашнего очага началась для Белинского новая жизнь, с особыми интересами и тревогами. «Жена его, которая бережливостью, порядком и почти немецкою аккуратностью могла поспорить с какой угодно Пенелопой; у той были слуги и богатство, Белинская же во все время ее замужества (четыре с половиной года) сшила себе одно ситцевое и одно черное шелковое платье, да и то когда была беременна и ее прежние платья ей стали негодны», – свидетельствовала свояченица Белинского Аграфена Орлова.
Авдотье стало не с кем обсуждать болезненную проблему ошибок и порочности Тургенева. Но тема его досадных заблуждений была на время вытеснена другим, сильным и насущным интересом. Панаев наконец задумал осуществить мечту о собственном журнале, возобновить выпуск пушкинского «Современника».
Журнал, основанный Пушкиным, за десятилетие, последовавшее после смерти его, выродился, захирел и не сегодня завтра должен был закончить серую, вялую, осторожную жизнь. Друзья поэта изо всех сил пытались поддержать умирающий «Современник». Изначально этим занималась группа писателей во главе с П.А. Вяземским; по одному номеру журнала выпустили А.А. Краевский, В.Ф. Одоевский и П.А. Плетнев (1792–1865)… Последний, профессор Петербургского университета, в 1838 году стал его постоянным редактором и издателем. Он стремился привлечь в журнал «громкие» имена и опубликовал два стихотворения Тургенева: «Вечер» и «К Венере Медицейской». Впрочем, он строго критиковал поэтическое творчество воспитанника. С 1843 года журнал даже стал ежемесячным, однако дела п