Известный в свое время сатирик Н.Ф. Щербина не обманулся псевдонимом и откликнулся на повесть злой эпиграммой, в которой высмеивались претензии Панаевой уподобиться прославленной французской знаменитости. В «Соннике современной русской литературы» он утверждал: «Станицкого во сне видеть предвещает отца и мать в грязь втоптать – лишь бы только плохую повестушку написать или же увидеть, как комически русская холопка корчит из себя эманципированную Жорж Санд».
Роман не был пропущен цензурой из-за изображения «деспотизма родительского» (эта автобиографическая тема будет возникать в ее сочинениях снова и снова). Написанное от лица девушки Наташи из типичной мещанской семьи и представленное в виде «записок, найденных в бумагах покойницы», произведение воссоздавало типичное отношение к детям в такой семье и процесс формирования женской личности в условиях пренебрежения к ее элементарным духовным запросам. Именно это правдивое изображение «нравов» по всей видимости и разозлило цензора, который сопроводил рукопись заметками: «цинично», «неправдоподобно», «безнравственно».
По словам Корнея Чуковского, «вся система тогдашнего воспитания, тесно связанная с крепостническим… строем… здесь (в романе) была обличена и опозорена». Вполне понятно, что секретный цензурный комитет, усмотрев в сочинении «революционное потрясение семейных основ», запретил его публикацию. А председатель комитета граф Бутурлин собственноручно написал в заключение: «Не позволяю за безнравственность и подрыв родительской власти».
Зато повесть восхитила Белинского, но он явно испытал чувство недоумения по поводу того, что произведение, получившее его высокую оценку, оказалось первым литературным опытом женщины. Смущаясь, критик признался Панаевой: «Я сначала не хотел верить Некрасову, что это вы написали «Семейство Тальниковых»… Если бы Некрасов не назвал вас, …уж извините, я ни за что не подумал бы, что это вы. …Такой у вас вид: вечно в хлопотах о хозяйстве. …Я думал, что вы только о нарядах думаете».
Белинский обратил внимание на оригинальность тематики дебютного сочинения Панаевой: «В литературе никто еще не касался столь важного вопроса, как отношение детей к их воспитателям и всех безобразий, какие проделывают с бедными детьми». Ап. Григорьев, возглавлявший критический отдел «Москвитянина», усматривал «новизну содержания» и «характеров», в первую очередь женских, выходящих «из обычного тесного круга».
Запрещение романа не нанесло урона «Современнику» – пока недостатка в материалах у журнала не было. Некрасов, обладая бесспорной редакторской зоркостью, взял рукопись «Обыкновенной истории» Гончарова у другого редактора, который все не удосуживался ее прочитать, просмотрел несколько страниц и, тотчас заметив, что это произведение выходит из ряда обыкновенных, передал ее Белинскому. Он разглядел и повесть Достоевского «Бедные люди», а Белинский уже обнаружил громадный талант их автора.
Н.А. Некрасов и И.И. Панаев у больного В.Г. Белинского. Художник А.А. Наумов
К весне болезнь Белинского начала действовать быстро и разрушительно. Щеки его провалились, глаза потухали, изредка только горя лихорадочным огнем, грудь впала, он еле передвигал ноги и начинал дышать страшно. Даже присутствие друзей уже было ему в тягость. К счастью, жена его и ее сестра во время болезни ходили за ним. Тютчев свидетельствовал: «Когда хроническая болезнь его приняла характер более угрожающий, он нашел и в пустой жене, и в придурковатой свояченице усердных, хотя и ворчливых сиделок».
Эта самая свояченица бесхитростно рассказывала: «Некрасов в последнюю зиму все раздражал его, говоря, что пора писать, а когда Белинский говорил: «Не могу писать», – то Некрасов прибавлял: «Когда нужно писать, то и больны. Да, впрочем, скоро вам и совсем запретят писать». После этих свиданий Белинский долго не мог прийти в себя. Сестра пошла сама затворять дверь и говорит: «Как вам не стыдно, Некрасов, мучить больного? Разве вы не видите, что он умирает?»
В мае 1848 года, не дожив несколько дней до своего тридцатисемилетия, Белинский скончался. Перед смертью несчастный был в забытьи, бредил, говорил речи народу, как будто оправдывался, доказывая, что любил народ, желал ему добра.
Кончина Белинского, которая в другое время произвела бы сильное впечатление, прошла почти незамеченной среди европейских волнений и безумств тогдашнего правительства, потерявшего голову от страха[8]. Герцен писал о нем с грустью и болью: «…В этом застенчивом человеке, в этом хилом теле обитала мощная, гладиаторская натура; да, это был сильный боец! Он не умел проповедовать, поучать, ему надобен был спор. Без возражений, без раздражения он нехорошо говорил, но, когда он чувствовал себя уязвленным, когда касались до его дорогих убеждений, когда у него начинали дрожать мышцы щек и голос прерываться, тут надобно было его видеть: он бросался на противника барсом, он рвал его на части, делал его смешным, делал его жалким и по дороге с необычайной силой, с необычайной поэзией развивал свою мысль. Спор оканчивался очень часто кровью, которая у больного лилась из горла; бледный, задыхающийся, с глазами, остановленными на том, с кем говорил, он дрожащей рукой поднимал платок ко рту и останавливался, глубоко огорченный, уничтоженный своей физической слабостью. Как я любил и как жалел я его в эти минуты!»
После смерти Белинского Панаев обрел нового идола в Некрасове, их дружба достигла апогея. Но Панаев вовсе не прозябал в тени друга. Все знавшие Ивана Ивановича писали о нем не только как о беспечном, легкомысленном человеке и «добром малом», но и как о даровитом критике и литераторе. В силу своего добродушного характера и отсутствия амбиций он не стремился играть в дуэте с Некрасовым первую скрипку, позволял другу важничать, выпячивать свои заслуги. Это во многом определило взгляд современников на значение Некрасова в становлении и общественном значении журнала. А после смерти Панаева его творчество беззастенчиво использовали многие: данные им остроумные и яркие описания и характеристики кочуют из одного исследования в другое, редко – с указанием авторства, чаще – просто в кавычках, иногда же и вовсе без кавычек.
Если Панаев, единственный ребенок обеспеченных родителей, родился с серебряной ложкой во рту, жил, обласканный родными, и получил прекрасное образование, Некрасов воспитывался в суровых условиях в многодетной нуждающейся семье. Учеба в гимназии не пришлась по вкусу будущему поэту. По собственным воспоминаниям, он плохо учился из-за увлечения «кутежами и картишками». После того как Николай несколько раз остался на второй год в одном из классов, отец забрал его из гимназии.
Юный Некрасов приехал в Петербург, чтобы поступить в Дворянский полк. Так распорядился его отец, который прочил сыну карьеру военного. Однако молодой человек стремился учиться в университете. Поскольку гимназию он закончить не смог, ему надо было сдавать экзамены, которые он благополучно завалил, причем дважды. Он крупно поссорился с отцом, прознавшим об обмане, и был лишен содержания. Этот трудный период продлился около года (хотя сам Некрасов позднее утверждал, что голодал три года, но это явное преувеличение), когда ему бывало нечего есть и негде ночевать.
М.Т. Лорис-Меликов[9], с которым Некрасов был знаком в годы голодной юности, с юмором вспоминал один случай. Как-то на Святки Николай и Михаил, проживавшие вместе в съемной квартире, решили потешить знакомое чиновничье семейство маскарадом. В костюмерной лавочке Некрасов нарядился венецианским дожем, а Лорис – испанским грандом. Свое платье они оставили у костюмера и условились, что на следующее утро заплатят за костюмы и заберут свою одежду. Еще дорогой они проверили имеющиеся капиталы – хватит ли их заплатить за экипаж и костюмы? – и нашли, что хватит. Но случилось так, что потребовались дополнительные расходы и только под утро приятели спохватились, что денег на выкуп платья недостанет. Лорис живо описывал этот трагикомический день, когда они сначала бегали в коротеньких тогах и в длинных чулках вместо панталон по своей нетопленой квартире, тщетно стараясь согреться, как потом, чтобы отогреть окоченевшие члены, пожертвовали для растопки печи одним стулом из своей убогой меблировки и поддерживали огонь мочалкой, выдернутой из дивана. Как сжались в комочек на полу перед печкой, на ковре, привезенном Некрасовым из деревни. Есть было решительно нечего и купить было не на что, и только после долгих переговоров лавочник согласился отпустить им в долг «студени». Дож и гранд поделили между собой эту незатейливую снедь.
Петербургские скитания и мытарства Некрасова в этот период несколько преувеличены, чтобы оттенить последующий период его жизни, когда он превратился в барина-миллионера.
Но в российской истории и литературе он навсегда остался таким, каким изображен на картине И.Н. Крамского в последние годы жизни (1877–1878): полулежащий в постели, старый, изможденный, больной – но сочиняющий «Последние песни» и сквозь боль радеющий о счастье народном.
Н.А. Некрасов в период «Последних песен». Художник И.Н. Крамской
А к роли Панаева в «Современнике» историки литературы всегда относились с некоторым пренебрежением. В советском литературоведении Иван Иванович навечно остался в тени Некрасова. Тем не менее именно он нередко проявлял незаурядную редакторскую чуткость – например, уговорил Тургенева тиснуть в пестром разделе «Смесь» «безыскусный» очерк о двух орловских мужиках «Хорь и Калиныч». Панаев придумал к нему подзаголовок, который, чуть изменившись, навсегда вошел не только в историю нашей словесности, но в сам русский язык – «Из записок охотника». Он же пришел в восторг от первого произведения Толстого, повсюду возглашал, что народился новый могучий талант, и практически открыл ему дорогу. Но впоследствии «успешным открывателем новых талантов» назвали вовсе не его, а Некрасова.