Но в финале романа для создания оптимистичного настроения изображается воссоздание целостности семьи и обретение родового гнезда. Жизнеутверждающий финал, необходимый и обещанный, состоялся, хотя мало что в повествовании его сулило.
Вопрос о доле авторского участия Некрасова и Панаевой в романе трудно решить с достаточной точностью: рукописи произведения не найдены; в сохранившейся переписке «Мертвое озеро» – в период его писания – ни прямо, ни косвенно не упоминается.
Известно устное высказывание Панаевой о работе над «Мертвым озером» в записи А.М. Скабичевского. Оно сводится к утверждению, будто Некрасову в этом романе «принадлежит… лишь один сюжет, в составлении которого он принимал участие вместе с г-жой Панаевой, и много что две-три главы. А затем Некрасов захворал, слег в постель и решительно отказался продолжать роман. Таким образом, «Мертвое озеро» почти всецело принадлежит перу г-жи Панаевой». Об этом говорит и тот факт, что по выходе книги в свет авторами были указаны «Н.Н. Станицкий (на первом месте) и Н.А. Некрасов».
С точки зрения советской критики, само название произведения – отображение состояния русского общества в 50-е годы XIX века; поэт-гражданин – основной автор романа; все, что заслуживает одобрения, – это его узнаваемое творчество. Все, что портит произведение, – включения неопытной Авдотьи Яковлевны.
Однако в главах романа, изображающих театральную жизнь, встречаются явные – иногда текстуальные – переклички с позднейшими воспоминаниями Панаевой. Слабо верится в то, что все эти тонкости мог сообщить Некрасов, хотя ему тоже не был чужд «мир кулис», но совсем с другой стороны.
Лица и обстановка богатой дворянской усадьбы – картины детства И.И. Панаева – перешли на страницы романа, хотя и в несколько измененном виде. Светская тема, в частности описание быта и нравов барского особняка, принадлежащего старой аристократке, – предмет, далекий от непосредственных наблюдений как Авдотьи, так и Некрасова. Не исключено, что отзывчивый Иван Иванович помогал жене, которая «зашивалась», крутясь между редакционной работой, хозяйством и написанием романа.
Известный критик того времени под псевдонимом И.П. просто уничтожил «Мертвое озеро». Он указывал на незначительность содержания, длинноты, пропуски, карикатурные образы, отсутствие слога и неряшливость языка, причем относил эти изъяны на счет обоих авторов – «равномощных поэтов». Однако «один из сочинителей», по мнению И.П., «в особенном разладе со вкусом и русским языком». Речь шла, по-видимому, о Некрасове как о более известном (по сравнению со Станицким) представителе «натуральной школы».
Доброжелательные читатели одобряли произведение, хотя единодушно отмечали некоторые недостатки. Роман не линеен, разбегается в сторону интересными побочными сюжетными линиями и персонажами – может быть, он даже перенасыщен героями и событиями. Кажется, что авторы выкладывали на бумагу все занимательное, что в какой-то момент приходило им в голову. Поэтому какие-то перипетии повествования обрывались на полуслове или просто забывались. Оставались вопросы, на которые авторы так и не дали ответа. В романе присутствовала определенная мистика, темная дымка загадки, но развития это направление не получило.
И все-таки «Мертвое озеро» понравилось читателям – для чего роман, собственно, и писался. Вероятно, успех этого объемного многопланового произведения окончательно убедил молодую женщину в ее писательских способностях и придал ей уверенность в своих творческих возможностях.
Дело об огаревском наследстве
Отношения Панаевой и Некрасова являлись любовными в той же мере, как и деловыми. Они начались на фоне стремления сделать «Современник» крупнейшим изданием России, продолжались в процессе совместной творческой и деловой деятельности, крепли в преодолении возникающих трудностей. Но случались события, ставившие под удар их любовь. Одним из них стало дело об огаревском наследстве.
В 1846 году Марья Львовна Огарева, урожденная Рославлева, затеялa против супруга своего Николая Платоновича сутяжнический процесс.
Это было несправедливо и даже подло, что очевидно из предыстории этого дела.
Николай Огарев (1813–1877), родственник и лучший друг Герцена[14], борец за русскую свободу и счастье человечества, «принадлежал к тем мягким, кротким, созерцательным и вместе чувственным натурам, которых обыкновенно называют поэтическими. Такие натуры совершенно не способны к жизни практической, деятельной. Без постороннего влияния, оставленные самим себе, некоторые из них удовлетворяются отвлеченным миром фантазий, в который погружаются с каким-то апатическим наслаждением, и киснут в этих фантазиях, другие просто погрязают безвыходно в чувственных наслаждениях… Огарев с ранних лет дружески сошелся с Искандером, который не допустил его ни до того, ни до другого. Огарев развил в себе под его энергическим влиянием те убеждения, которые поддерживали его во всех переворотах его бурной жизни и осмыслили его существование. Что-то необыкновенно симпатическое и задушевное было во всей его фигуре, в его медленных и тихих движениях, в его постоянно задумчивых глазах, в его тихом, едва слышном голосе, походившем более на шепот больного. Недаром Искандер, Грановский и многие из наших приятелей любили его с какою-то нежностью…». Так поэтически, с любовью характеризовал друга искренне привязанный к нему И.И. Панаев.
Николай Огарев, юноша влюбчивый и мягкосердечный, познакомился с будущей женой, дочерью обнищавшего, сильно пьющего саратовского помещика и племянницей губернатора Панчулидзева в Пензе. Туда – к месту жительства отца – он был сослан царским правительством за мятежное вольнодумие. Горячее взаимное чувство вспыхнуло сразу же. В апреле 1836 года они обвенчались в пензенской соборной церкви. Марью Львовну замуж выдавал ее дядя, один из столпов казнокрадства и произвола. Он покровительствовал своим племянницам Марье и Софье и приветствовал брак старшей с богатым и знатным, хотя и заблуждавшимся по молодости лет ссыльным.
Огарев вскоре после женитьбы получил в наследство от отца огромное – почти миллионное состояние. В Пензенской губернии (а может быть, и во всей России) не было более богатого помещика, чем его неожиданно скончавшийся отец. И сын-«революционист» тут же (да еще с передачей крестьянам всей земли и прощением немалых долгов!) отпустил на волю почти две тысячи душ крепостных. Полмиллиона рублей из отцовского состояния Николай Платонович тогда же передал жене, просившей обеспечить ее на случай непредвиденных обстоятельств – например, его неожиданной кончины. Дело, правда, оформлено было так, будто Огарев тут же получил у нее эти деньги взаймы, обязавшись регулярно выплачивать годовые проценты.
Марья в те дни вполне разделяла взгляды мужа, его идеалы и привязанности… Но идиллия продолжалась недолго.
Она поехала в Петербург хлопотать о возвращении мужа в Москву. Столица и две-три аристократические гостиные вскружили ей голову. Ей хотелось внешнего блеска, ее тешило богатство. Герцен, видевший ее в это время, надеялся, что это было «минутное увлеченье». Но все оказалось гораздо серьезнее.
Вспыльчивая, самолюбивая, не привыкшая себя обуздывать, Огарева оскорбляла самолюбия, столько же раздражительные, как ее. Угловатые, несколько сухие манеры ее и насмешки вызывали резкий отпор. Ее своеобразный голос, при первой встрече неприятно поразивший Герцена, усугублял впечатление.
Она желала иметь аристократический салон, принимать художников и ученых и насильно увлекала Огарева в пустой мир, в котором он задыхался от скуки.
Не прошло и трех лет, как она изменила мужу с его приятелем Иваном Галаховым, а поскольку тот требовал ее разрыва с Огаревым, сошлась с художником Сократом Воробьевым, который этого не требовал.
Марья Львовна встретилась за границей с Авдотьей Яковлевной Панаевой, женой литературного приятеля Огарева и Герцена. «Огарева не была красива, но в ее глазах было какое-то особенное выражение пытливости и пылкости, когда она разговаривала», – рассказывала Панаева. Между дамами сразу же возникла симпатия. Можно сказать, они стали подругами – по крайней мере именно Марья Огарева долгое время являлась единственным адресатом Эдокси, и находилась под влиянием ее более сильной натуры.
Огарев продолжал исправно переводить неверной жене содержание, по-прежнему писал ей нежные и заботливые письма – пусть теперь и не любящие, а всего лишь жалеющие. Та же, ожидая ребенка от Воробьева, ставшего к тому времени богатым и модным художником-академиком, примчалась к Николаю Платоновичу, чтобы он признал ребенка своим. И тот безоговорочно согласился. Огарев был готов взять на себя отцовство будущего ребенка жены: он считал Марью Львовну не распутницей, виновной в прелюбодеянии, а только свободолюбивой и искренней женщиной. И, поскольку общество отказывало ей в уважении, он брал на себя ответственность за ее спокойствие.
Мальчик родился мертвым («без глаз и мозга», как сообщал Огарев Герцену). Женщина же, оправившись от слабости и переживаний, для поправки здоровья уехала в Италию, к Воробьеву. Там она продолжала получать от брошенного мужа немалые деньги, требовательно напоминая о себе при случайных задержках. Огарев обеспечивал пенсией и ее отца, превратившегося к тому времени в приживальщика в доме губернатора Панчулидзева. Унаследовав от родителя тягу к спиртному, Марья Львовна тоже начала прикладываться к бутылке…
Н.П. Огарев. Гравюра XIX в.
Огарев тем временем страстно влюбился в первую московскую красавицу Евдокию (Душеньку) Сухово-Кобылину и посвятил ей выдающийся стихотворный цикл – «Песни Любви». Но что он, официально женатый мужчина, мог предложить девушке из богатого и гордого дома, хотя и явно в него влюбленной? Сестра красавицы, писательница Евгения Тур (Елизавета Васильевна Салиас-де-Турнемир) (1815–1892), проживавшая раздельно с мужем, тоже имела на него виды, однако он не ответил на ее чувства.