Но природа не терпит пустоты. Вскоре у тридцатитрехлетнего Огарева начался бурный роман с семнадцатилетней Натали, дочерью предводителя пензенского дворянства и участника декабрьских событий 1825 года Алексея Алексеевича Тучкова. Инициатива исходила от Натали, и отцу ничего не оставалось, как согласиться на брак младшей дочери с Огаревым. Лишь об одном просил он будущего зятя – развестись и венчаться немедленно… Для этого, однако, требовалось согласие Марьи Львовны на развод. Но она неожиданно встретила просьбу мужа в штыки – несмотря на уговоры друзей, знакомых и даже своего сожителя Сократа Воробьева. Герцен в «Былом и думах» называл ее дикое упрямство «ревностью без любви».
Вернувшись на некоторое время в Россию, Марья Львовна в кружке Панаевых нашла к себе дружеское и приветливое отношение, помощь Авдотьи Яковлевны, внимание и сочувствие всех остальных, не исключая Некрасова. Панаева принялась настраивать Марью Львовну против Огарева, внушать ей, что он негодяй, который обобрал ее, обманул, поносит ее и втаптывает в грязь. Не совсем понятно, чем так насолил Панаевой незлобливый мягкий Огарев, история об этом умалчивает. Вряд ли Эдокси уже в то время вынашивала какие-то определенные планы относительно его действительно значительного состояния.
Марья Львовна была очень внушаемой женщиной со слабыми нервами, и вскоре она поверила в то, что изверг Огарев измывается над ней. Позиционирующая себя как художественная натура, ничего не понимающая в практической жизни, она искала наставника, который руководил бы ее действиями.
Не удовлетворившись получением содержания – процентов с якобы одолженных ею мужу денег, соломенная вдова начала против мужа процесс по возвращению всей суммы. Какую же надо было иметь совесть, чтобы выступать с подобными требованиями!
Окружающие были уверены, что действовала она по наущению обретенных друзей и наперсницы своей, Эдокси Панаевой. «Я буду действовать не как друг Огарева или твой, а как поверенная, и он (Огарев) у меня поневоле сделается аккуратным», – заверяла Эдокси подругу, намекая при этом, что на беспристрастность Грановского, являвшегося до того посредником, рассчитывать нельзя, так как он – друг Огарева.
Возможно, вина Некрасова, о которой потом так долго и упорно говорили современники, заключается только в том, что, убежденный доводами любимой женщины, он поддержал инициативу подруг начать против Огарева этот постыдный процесс.
В начале декабря 1846 году Марья Львовна получила паспорт и благополучно отбыла за границу, оставив на руках Авдотьи Яковлевны несколько незаконченных дел и поручений. Панаева начала подготовку к атаке на Огарева и попросила Марью Львовну «переслать к ней из Парижа те письма Огарева и других лиц, которые могли бы пригодиться при ведении процесса против Огарева». Некрасов через Тургенева угрожал Огареву, заявляя, что владеет несколькими его письмами к Марье Львовне, которые доказывают связи его с политэмигрантом Герценом. В случае нужды их можно предъявить «куда следует». То, что угроза не была беспочвенной, доказывает отъезд Огарева за границу, откуда он и повел тяжбу.
Похоже, что подруга манила Марью Львовну возможностью, получив капитал, поселиться вместе на ферме, поехать путешествовать, озаботиться приисканием пристанища возле Петербурга, уехать вместе в Америку, в Европу и т. п. – другими словами, жить общей жизнью. Две женщины с чем-то схожей судьбой, недавно потерявшие детей, две бунтарки против лицемерных законов насквозь прогнившего общества, они в бесконечных задушевных разговорах строили планы свободного существования в гармонии с природой, без обременительных ограничений, налагаемых фальшивой моралью «света».
Поддерживая в подруге ее недоверие к мужу, Панаева в конце концов добилась возможности распоряжаться денежными делами Огаревой так, как находила нужным. Такая опрометчивость Марьи Львовны удивляет, но, по-видимому, ее приятельница обладала сильным даром убеждения.
Эдокси очень хотела, чтобы Огарева присутствовала при рассмотрении дела, и ее плачевный вид – она много пила, опустилась, облысела – свидетельствовал бы о ее лишениях. Но Марья Львовна, несмотря на настойчивые приглашения подруги, в Россию не поехала.
На первой стадии (1846–1851) дело не имело никакого общественного значения. Это была чисто семейная история, вопрос о лучшей форме обеспечения жены Огарева после того, как супруги разошлись. Тогда дело никого, кроме непосредственных участников и их ближайших друзей, не интересовало и никаких следов в общественной жизни не оставило.
Но в личных отношениях наступило сильнейшее охлаждение. В некрасивое предприятие, направленное на отъем денег оставленного супруга, были вовлечены многие, в том числе и Панаев. Огарев писал Марье Львовне: «Деньги в уплату твоего долга (слугам) были посланы Панаеву, от которого я по обыкновению не имею никакого ответа, чем я озабочен. Напиши же г-же Панаевой, чтобы она прочла нотацию своему мужу». Наивный Огарев сначала не мог даже представить, что более всех посягала на его деньги именно обворожительная Авдотья Яковлевна.
Николай Платонович, срочно распродавая наследственные имения, оказался на грани разорения, но Марья Львовна получила обеспечение в той форме, которая ей и ее друзьям (в частности Авдотье Панаевой) казалась наиболее приемлемой. Вопрос можно было считать раз и навсегда исчерпанным.
Результатом процесса стало то, что весьма крупный капитал, якобы одолженный Марьей Львовной Огареву, получила на руки для передачи своей доверительнице Авдотья Яковлевна. В ее руках он и остался. Но Панаева выплачивала проценты своей спивающейся подруге совсем не так щедро и регулярно, как Огарев…
Чуковский объяснял такое положение очень просто: «Мы не отрицаем того, что она могла истратить эти деньги: в то время она была большая мотовка и оставляла у портних и ювелиров огромные деньги, свои и некрасовские. Но ведь тут, может быть, виновата совсем не она, могли быть виноваты друзья Огарева, ведшие этот процесс… Если же она и присвоила какую-нибудь часть этих денег, то нечаянно, без плана и умысла, едва ли сознавая, что делает, – тратила деньги, не думая, откуда они, а потом оказалось, что деньги чужие. Это ведь часто бывает…» Какое слабое, неубедительное объяснение: не сознавала, что делает… так часто бывает… присвоила случайно… А главное, оно совсем не согласуется с характером Авдотьи, которую многие признавали практичной, благоразумной, храброй, последовательной и упорной.
После смерти жены в 1853 году Николай Платонович узнал следующее. Несмотря на то что Панаева и ее поверенный по доверенности Марьи Львовны получили орловское имение для передачи его бывшей жене, ее «оставили без всяких средств к существованию, так что она умерла, содержимая Христа ради каким-то крестьянским семейством близ Парижа». Он убедился, что значительная доля имущества, по доверенности Марьи Львовны находившегося в распоряжении Панаевой, его жене передана не была, а возвращать ему что бы то ни было Авдотья Яковлевна не собиралась. Тогда после долгих колебаний – под давлением отнюдь не щепетильного в денежных делах Н.М. Сатина[15] и других – он решил начать процесс против Панаевой.
В среде петербургских и московских литераторов стали распространяться слухи о недобросовестности Панаевой. Некрасов снова предупредил Огарева, что он может двинуть против него его старые деловые письма к Марье Львовне, которые – не исключено – действительно могли заключать в себе «полное» или хотя бы частичное «опровержение» его прав на возврат имущества, некогда им уступленного.
Николай Некрасов был нелюбим большинством современников. Здесь надо подчеркнуть, что многие писатели, которых мы привыкли воспринимать, как друзей или по крайней мере, единомышленников, друг друга едва терпели. В свое время Анненков и Кавелин не преминули обвинить Некрасова в ограблении больного Белинского. Теперь над ним довлело обвинение в мошенничестве. Действительно, Некрасов в записке от 1848 года давал Марье Львовне прямое указание писать доверенность на имя «коллежской секретарши Авдотьи Яковлевны Панаевой с правом передоверия кому она пожелает», что является единственным прямым свидетельством об участии Некрасова в этом деле.
Герцен до конца жизни называл Некрасова «гадким негодяем» и «стервятником», обвиняя его в присвоении имения Огарева. При уважении, каким пользовался тогда Герцен у всех просвещенных людей в России, громко высказываемое им обвинение Некрасова в денежном мошенничестве ложилось темным пятном на репутацию поэта. Удивительно, почему поборники женской эмансипации не могли представить, что движущей силой в этом случае был не циник и стяжатель Некрасов, а хозяйственная и передовая Панаева?
Н.А. Некрасов. Художник И.Д. Захаров
Впрочем, не всем Панаева казалась таким божьим одуванчиком. М.Л. Огарева считала ее человеком «твердой воли и обдуманных действий». Н.Н. Скатов называл ее «сильным», «властным», но и «страдающим человеком». А. Михайлов, встречавший Панаеву в разные периоды ее жизни, писал, что «это была умная и талантливая женщина; широкая и добросердечная натура». Другие знакомые, подчеркивая стремление Панаевой к интеллектуальному и духовному совершенствованию, экономической независимости, а также ее смелое поведение, считали ее «провозвестницей женщин-шестидесятниц».
Дело приобрело широкое общественное звучание. Герцен занял исключительно бескомпромиссную позицию по отношению к Некрасову. Полемика «Колокола» с «Современником» пропитывалась прозрачными намеками на неблаговидное поведение Некрасова: «гонитель неправды… в то же время запирающий в свою шкатулку деньги, явно наворованные у друзей своих», – писал Герцен о Некрасове.
Многие высказывали предположение, что Некрасову нужны были «огаревские деньги» для первоначальной «раскрутки» журнала, когда у него не было свободных оборотных средств. В дальнейшем, по-видимому, он рассчитывал этот долг возместить, но благое намерение как-то забылось.