Чернышевский тревожно переписывался об этом деле с Добролюбовым. Тургенев, в прошлом близкий друг Некрасова, в негодовании призывал: «Пора этого бесстыдного мазурика на лобное место!» На похоронах Дружинина (1864) ни один из старых литературных друзей не заговорил с ним и не подал руки.
Герцен решительно заявлял: «Некрасов и Панаева, которые вели процесс от Марьи Львовны против Огарева, украли всю сумму, так что она, выигравши его, осталась без денег. Наследники ее хотят Панаевой делать процесс, поскольку все это шло через Авд. Яков.».
Состоявшийся суд вынес решение взыскать с Авдотьи Панаевой деньги, принадлежавшие Огаревой, ею ранее с Огарева взысканные и присвоенные, – восемьдесят пять тысяч восемьсот пятнадцать рублей серебром.
Денег, однако, не было.
В письме к Тургеневу Некрасов недвусмысленно намекнул на то, что подлинной виновницей в огаревском деле является одна Панаева. Герцен не удовлетворился этим намеком, и из его письма Некрасов понял, что он не сможет оправдаться в его глазах иначе как прямым обвинением Авдотьи Яковлевны. Это значило, что его гласное самооправдание должно было превратиться в гласное же обвинение Панаевой.
Надо отдать должное Некрасову: он не свалил вину за ограбление Огарева на свою подругу, о чем и писал ей в письме: «Довольно того, что я до сих пор прикрываю тебя в ужасном деле по продаже имения Огарева. Будь покойна: этот грех я навсегда принял на себя и, конечно, говоря столько лет, что сам запутался каким-то непонятным образом (если бы кто в упор спросил: «каким же именно?», я не сумел бы ответить, по неведению всего дела в его подробностях), никогда не выверну прежних слов своих наизнанку и не выдам тебя. Твоя честь была мне дороже своей и так будет, невзирая на настоящее. С этим клеймом умру…
А чем ты платишь мне за такую – знаю сам – страшную жертву? Показала ли ты когда, что понимаешь всю глубину своего преступления перед женщиной, всеми оставленной, а тобой считавшейся за подругу? Презрение Огарева, Герцена, Анненкова, Сатина не смыть всю жизнь, оно висит надо мной… Пойми это хоть раз в жизни, хоть сейчас, когда это может остановить тебя от нового ужасного шага. Не утешаешься ли ты изречением мудреца; нам не жить со свидетелями нашей смерти?! Так ведь до смерти-то позор на мне»[16].
Это письмо полно упреков в том, что она поставила его в тяжелое, двусмысленное положение в литературно-политическом мире. Однако, подтверждая виновность Панаевой, письмо не освобождало и его автора от ответственности. Оно только показывало, как трудно было Некрасову воздержаться от того, чтобы открыть роль подруги и тем самым официально переложить вину на нее.
С другой стороны, современники знали о перлюстрации писем известных людей, и многие полагали, что на это Некрасов и рассчитывал, – на появление сведений, полученных таким сложным образом, о его рыцарском поведении в отношении любимой женщины.
Чуковский тоже не вполне сумел разобраться в этом сомнительном деле. Он полагал, что, «не решаясь взять под сомнение подлинность документа (письма), но отмечая в нем несоответствие фактам некрасовской биографии, исследователи исходили из мысли о том, что писавший не отвечал за свои слова, находясь в состоянии крайнего возбуждения». Такое же объяснение предлагает и А.Г. Дементьев: «… письмо было написано Некрасовым в связи с жестокой ссорой между ним и Панаевой, в часы глубокого волнения и раздражения, когда упреки и обвинения, одно беспощаднее другого, так и просились на бумагу».
Не открестившись от действий Панаевой официально, в частных письмах и обращениях к знакомым Некрасов давал понять, что страдает безвинно и приносит свою репутацию на алтарь любви. Но его позицию современники понимали правильно. «Итак первое дело он взвалил на Панаеву», – писал Герцен в июле 1857 года Тургеневу. Некрасов считался лишь с мнением Герцена и страдал, зная, что тот его презирает за советы М.Л. Огаревой в деле взыскания сумм с ее мужа по безденежным векселям. Редактор «Колокола» не дал себя обмануть.
Репутация Некрасова, в том числе и в финансовых вопросах, была такова, что все друзья Огарева сочли именно его инициатором и главным вдохновителем столь подлого дела. Старые друзья отвернулись от Некрасова, его перестали пускать на порог, в переписке друг с другом они не жалели сочных эпитетов для поэта.
Из-за этого темного дела возникла нравственная проблема «Некрасов и Герцен». Любовь к поэту и уважение к редактору «Современника» и «Отечественных записок» не примирялись с тем обвинением, которое Герцен высказал недвусмысленно, – с обвинением в корыстной причастности к огаревскому делу. Эта ситуация породила – вследствие недостатка документальных данных – версию о тайной и добровольной зависимости Некрасова от Панаевой.
Как уже говорилось, процесс закончился в 1860 году в пользу Огарева. Панаева обязалась в возмещение переданного Огаревым Марье Львовне имущества заплатить ее наследникам крупную сумму.
Как известно, чтобы спасти Авдотью Яковлевну от долговой ямы, Некрасов выплатил 12 тысяч рублей. И другие долги Панаевой он выплачивал из средств «Современника».
В литературе советского периода считается само собою разумеющимся, что Некрасов порвал старые кровные связи с представителями предыдущей эпохи, с героической интеллигенцией сороковых годов из идеологических соображений. Однако трудно избавиться от впечатления, что выбор Некрасова в пользу молодых революционных демократов-разночинцев был сделан из-за широкой огласки дела об огаревском наследстве. Это дело стало тем ключевым моментом, который определил разрыв дворянской и разночинной русской публицистики. Среди соратников Некрасова изначально бытовало мнение об отсутствии у него принципиальной общественно-политической позиции как таковой. Поэтому переход к «новому типу» людей и отношений во многом произошел в результате разрыва со старыми сотрудниками, из-за остракизма со стороны признанных литераторов из дворянской среды.
Практический человек
Дело об огаревском наследстве оказалось водоразделом и в отношениях Некрасова и Панаевой. Они жестко обвиняли друг друга в том, что произошло, что каждый проявил недостаточно осмотрительности. Но и по другим поводам между любовниками не раз возникали разногласия. Их совместная жизнь была насыщена творческой работой, встречами и общением с людьми, чьи имена стали гордостью российской литературы и навсегда стали частью мировой культуры. Это общение не было бесконфликтным, порой оппоненты просто искрили эмоциями, и Авдотья с Некрасовым нередко оказывались по разные стороны баррикад.
Но взаимная любовь и страстные порывы сначала примиряли спорщиков и сглаживали все разногласия.
К этому времени из невзрачного заморыша, которому Иван Иванович отдал на бедность свое поношеное платье, Некрасов превратился в ухоженного и вполне респектабельного господина. За это он должен был благодарить Панаевых, которые тактично и ненавязчиво формировали его вкусы и сам облик. Красоты в Николае Алексеевиче, конечно, не прибавилось, но по крайней мере на голодного бродягу он уже не походил. Кроме того, он нашел собственную творческую нишу и стал певцом «горя народного».
Крепко держа в памяти размышления Белинского о положении женщины в современном обществе, Некрасов наметил «женскую тему». Именно в это время он начал усиленно культивировать легенду о своем преклонении перед матерью, которая якобы разбудила его «души прекрасные порывы». Но в молодости его поведение скорее свидетельствовало о равнодушии к ней. Характерно, что, получив известие о ее тяжелой болезни, он отнюдь не бросился к одру, а продолжал привычную жизнь. Узнав о смерти матери, он не поехал на похороны – был очень занят.
Над могилой отца Некрасов возвел роскошную часовню-усыпальницу, тогда как матери практически в то же время поставил достаточно скромный памятник. Равнодушием к матери объясняется и тот факт, после ее смерти не появилось стихов в ее память, он предпочитал посвящать их подругам, мужикам, ямщикам и т. д.
И только через долгие пять лет, окончательно решив отдать свой талант, свой горький стих «русским женщинам», Некрасов создал образ матери-мученицы и довел его до такого религиозного обожания и почти экстаза, что его даже отдельно разбирают на школьных уроках литературы.
Поэты, которые придерживались пушкинских традиций стихосложения, не понимали прозаизма некрасовской рифмовки. Дворянская критика не одобряла эксплуатацию Некрасовым «народной темы». Но он шел своим путем и начал писать стихи, возмущавшие цензуру и восхищавшие передовых читателей. Даже Герцен оценил Некрасова как поэта «очень замечательного – своею демократическою и социалистическою ненавистью».
Либеральные 60-е годы породили совершенно новое и необычное поколение «шестидесятников». Это были разночинцы, выходцы из небогатых слоев общества, которые оказались вне системы: они не шли на государственную службу, не желали идти и на военную, они не занимались торговлей и не служили Богу. Часто это были недоучившиеся студенты, осевшие в столице и зарабатывавшие на жизнь репетиторством или пробавлявшиеся случайными заработками. Их идеалами стали аскетизм и нигилизм. Либералов прежнего поколения они высмеивали, считая изнеженными слабаками. Они грезили не о свободе слова, а о революционном переустройстве мира на справедливых началах.
Именно они стали благодарной аудиторией новой поэзии Некрасова.
Первое стихотворение о народных страданиях, которое принесло ему поэтическую известность, называлось «В дороге»: история несчастной крепостной, воспитанной в барском доме как барышня и отданной в жены грубому крестьянину. Стихотворение вызвало громкий резонанс, но понравилось не всем. Приятель поэта литератор Василий Петрович Боткин советовал ему бросить «воспевать любовь ямщиков, огородников и всю деревенщину». Однако росло и количество его горячих сторонников. Еще Белинский в свое время восторгался сочувствием Некрасова к «людям низкой породы». Дмитрий Писарев уважал его за понимание страданий простого человека и за готовность «честное слово» замолвить за бедняка и угнетенного, Чернышевский впоследствии писал из Сибири, что слава Некрасова за его сочувствие угнетенным будет бессмертна, и называл его гениальнейшим и благороднейшим из всех русских поэтов.