Авдотья знала о его особенностях не понаслышке, но в свое время она сама после долгих колебаний выбрала этого мужчину, считала своим, сжилась с его недостатками и принимала его, как мать принимает своего непутевого сына, защищая от всего мира. Не зря она написала в первые годы их любви, что сделает все, что только в силах сделать любящая женщина. Но защищать его было очень непросто, и иногда она, не в силах сдержаться, напрямую высказывала свое неодобрение, что бесило Николая Алексеевича.
Летом 1860 года Некрасов с горечью писал Добролюбову: «Сколько у меня было души, страсти, характера и нравственной силы – все этой женщине я отдал, все она взяла, не поняв (в ту пору, по крайней мере), что таких вещей даром не берут, – вот теперь и черт знает к чему все пришло».
Некрасов нашел для своего творчества нужную интонацию. В результате появился так называемый говорной стих – поэтическая форма, в которой бытовое содержание вольно укладывается в поэтические строки и внезапно органически преодолевает ранее жесткий стихотворный метр. Объемные драматические диалоги, прозаические сюжеты (каждый можно развернуть в целую повесть), масса бытовых подробностей, характерных разве что для физиологических очерков, чуть ли не исторические романы в стихах и бесконечная простонародная речь – поэзия Некрасова способна была выдержать практически все, что его время готово ей предложить. И все окантовано в стихотворную форму так, что знающим толк в поэзии критикам остается только ахать.
После отмены крепостного права Некрасов создал знаменитую поэму «Коробейники» (1861). В этом произведении он расширил предполагаемый круг читателей и обратился в своем посвящении к народу. К тому же он за свой счет напечатал эту поэму в серии «Красные книжки» и распространил ее в народе через деревенских мелких торговцев. Такого еще не было в русской литературе.
Между тем в «печальнике горя народного» все более проявлялись замашки нувориша, много вредившие ему в мнении нуждающихся единомышленников.
В конце 1861 года Некрасов приобрел одно из лучших поместий Ярославской губернии – бывшую родовую усадьбу князей Голицыных в селе Карабихе, стоявшем в 15 верстах от Ярославля по Московскому тракту. За эту усадьбу с имением, включавшим 509 десятин земли, поэт заплатил 38,5 тысячи рублей серебром. Он сообщал отцу: «Я купил Карабиху… Заплатил я дорого, но не жалею, потому что покупаю не для дохода, а для собственного проживания летом».
Знаменателен сам факт выбора Некрасовым княжеской усадьбы, принадлежавшей прежде губернатору Ярославской губернии. Если бы он хотел приобрести себе уголок для творчества, то наверняка мог бы купить усадьбу и поскромней. Карабиха – настоящее дворянское гнездо. Главный двухэтажный с антресолями дом, увенчанный изящной башенкой бельведера, переходами соединялся с боковыми – восточным и западным – двухэтажными флигелями, образуя с ними единое целое. Особую эффектность главному дому придавал парадный подъезд с подымавшимися к нему с двух сторон монументальными пандусами на высоких арках, по которым раньше приезжавшие к Голицыным гости могли проехать на второй этаж на экипажах.
Усадьба Н.А. Некрасова в Карабихе
М.И. Вилькен[18] (Ушакова), гостившая в Карабихе, вспоминала о кабинете поэта, находившемся в нижнем этаже главного дома усадьбы: его «можно было назвать кабинетом знатного барина за его изысканную роскошь». Некрасов «утром вставал рано, часов в 8, и тотчас уходил гулять в сад по своей любимой померанцевой аллее; вечно с ним провожателями были его две любимые собаки: Уэп и Оскар».
В составе усадьбы поэт купил у Голицыных и винокуренный завод, находившийся на берегу Которосли. Этим заводом современники тоже попрекали Некрасова – певец народных страданий теперь сам усугубляет их, выпуская поддельные вина: «Виноградников ни в Кашине, ни в Ярославле нет, а между тем виноградное вино выделывается во множестве самых разнообразных сортов», – язвил М.Е. Салтыков-Щедрин в сатирической повести «Современная идиллия».
После приобретения усадьбы в Карабихе Некрасов по соображения престижа купил в Ярославле большой двухэтажный дом на аристократической Дворянской улице.
«Это барство, которым так и веяло от Николая Алексеевича, я слыхала, заставляло многих отзываться с дурной стороны об нем», – отмечала М.И. Вилькен.
А.К. Голубев в воспоминаниях о Некрасове изумлялся, как может тот клеймить существовавшее в Петербурге «Обжорное общество», описывать для контраста голодных, замученных бурлаков, а сам являться членом этого общества и объедаться там разными деликатесами наравне со всеми.
В одном из стихотворений Некрасов с гневом писал о барине, заставляющем вбивать на запятки кареты гвозди острием вверх, чтобы сгонять мальчишек, желающих прокатиться. Афанасий Фет сообщал в дневнике, что в таком экипаже, с запятками, утыканными острыми гвоздями, всегда ездил сам Некрасов.
С пафосом обличая в своих стихах медвежью охоту, Некрасов при этом любил выезжать на медвежью и лосиную охоту с телегой еды, дорогущими французскими ружьями, собаками, выписанными из-за границы, поварами, лакеями, сервизами и несессерами, в обществе князей и министров, сгоняя на зверя целые деревни.
«Двойной человек» – так выразил распространенное мнение о Некрасове двоюродный брат Чернышевского и моральный авторитет литературных кругов того времени Александр Пыпин. Некрасов и сам иногда признавался в своей двойственности, еще в 1855 году он писал Боткину: «Во мне было всегда два человека – один официальный, вечно бьющийся с жизнью и с темными силами, а другой такой, каким создала меня природа».
Проза любви
Отношения Панаевой с Некрасовым складывались неровно. Два сложных и сильных характера постоянно сталкивались в поединках самолюбия. Много раз они расходились, и окружающим казалось, что это навсегда. Для нее его страсть на первых порах была ошеломлением, блаженством, а потом обернулась жестокой прозой жизни. Утро любви, которое, как известно, только и бывает хорошо, закончилось довольно быстро. За утром следовал знойный полдень, а потом и печальный закат.
Авдотью поэт называл «подругой темной участи своей». Любовь, вспыхнувшая в их сердцах, – это драма, поединок, высокий накал чувств. Их союз сопровождали слезы, депрессия, меланхолия и, наравне с этим, эмоциональные взрывы, минуты счастья и эйфории.
«Красивая грустной и чистой красотой», Авдотья имела много поклонников. «Все знавшие Панаеву мужчины, – писал историк литературы Гинзбург, – почти каждый из них, больше или меньше были влюблены в нее». В отличие от лояльного Панаева, который только гордился своей красавицей, Некрасов впадал от этого всеобщего восхищения в приступы бешеной ревности, переходящей в холодное отчуждение.
Яростное обожание подруги сменялось у Некрасова откровенными проявлениями эгоизма и других неприятных черт его характера. От Авдотьи требовались длительные объяснения и оправдания, убеждения в вечной ему верности и преданности. Но и это не помогало. У Некрасова нередко выпадали дни мрачные. Под предлогом нездоровья он сидел дома, никого не хотел видеть, «а когда я пыталась развлечь его, находил, что я будто бы нарочно усиливаю своими разговорами его и без того ужасное настроение». Наконец происходило примирение (прощение) со слезами и взаимными уверениями в любви. Похоже, поэт любил и ссоры, и примирения. «Если проза в любви неизбежна, // Так возьмем и с нее долю счастья: // После ссоры так полно, так нежно // Возвращенье любви и участья…»
И снова охлаждение и отстранение сменяло порывы сокрушительной страсти «Ни смех, ни говор твой веселый // Не прогоняли темных дум: // Они бесили мой тяжелый, // Больной и раздраженный ум». Действительно, тоска его терзала всю жизнь. Одолеваемый черной хандрой, Некрасов мог страшно оскорбить, обидеть, нанести коварный удар исподтишка. В этом виде спорта он был бесспорным чемпионом породы. Описанием их конфликтов, сцен ревности, обид и непонимания полны стихи Некрасова панаевского цикла.
Тургенев, который отличался благорасположением, терпимостью вообще к людям и к их склонностям и убеждениям, во время одного совместного путешествия имел возможность рассмотреть особенности отношений Николая Алексеевича и Авдотьи Яковлевны. Он «…обнаружил у них одну милую привычку: у нее – мучить, у него – мученья испытывать». Снова прозвучал намек на какие-то извращения.
Отдельная тема – смерть детей. Панаева была создана для материнства. Она очень любила своих племянников Краевских, детей ее рано умершей сестры Анны. Даже квартиры для съема выбирались с учетом близости к Краевским. Проживая рядом с ними, Авдотья принимала большое участие в их воспитании, стараясь вместе с другой сестрой, Елизаветой, сделать счастливой жизнь сироток, рано потерявших мать. Но материнский инстинкт этими полумерами не удовлетворялся. Кроме того, страдало самолюбие: благополучная женщина должна была иметь собственного малютку, а лучше – несколько малышей.
Возможно, вся любовно-семейная драма Панаева, Некрасова и Панаевой развивалась иначе, если бы выжили рожденные от первого и второго союзов дети. Выше уже говорилось о том, как тяжело переживала Авдотья смерть дочери. Относительно ее следующего ребенка, мальчика, комментарии очень скупы: известно, что Панаев дал ему свою фамилию. Мальчик родился в 1847–1848 годах и вскоре умер, когда связь с Некрасовым еще не стала постоянной и общепризнанной. Похоже, что Авдотья поддерживала близкие отношения с обоими мужчинами и не знала точно, кто отец. Поэт откликнулся стихотворением «Поражена потерей невозвратной…». Возможно, через два года она снова потеряла ребенка – в 1849–1850 годах сын Панаевой и Некрасова, промелькнувший почти незаметно для биографов, то ли родился мертвым, то ли умер сразу после рождения. В 1853 году на свет появился еще один мальчик, и, хотя Панаев признал его своим, сомнения относительно отцовства Некрасова даже не возникали. Ребенок казался здоровеньким, но умер, едва пережив крестины. Авдотья была в отчаянии. Чувства матери прекрасно описал Герцен: «Смерть младенца едва чувствуется отцом, забота о родильнице заставляет почти забывать промелькнувшее существо, едва успевшее проплакать и взять грудь. Но для матери новорожденный – старый знакомый, она давно чувствовала его, между ними была физическая, химическая, нервная связь; сверх того, младенец для матери – выкуп за тяжесть беременности, за страдания родов, без него мученья, лишенные цели, оскорбляют, без него ненужное молоко бросается в мозг».