Современник» стал для них чуждым. И соглашение было расторгнуто.
За Тургеневым стояли и Анненков, Боткин, Колбасин, Авдеев и другие нужные «Современнику» литераторы. Но Некрасов и его новые сотрудники обладали превосходным чувством журнализма, знанием общественного настроения, осознанием реальности, и поэт свой выбор сделал. Несмотря на обвинения в конъюнктурщине, – например, Л. Толстой говорил, что поэт «потрафлял вкусу времени», – редактор не стеснялся эксплуатировать тему народных страданий именно тогда, когда она была в тренде. Старые идеалы добра и красоты сороковых годов, казалось, совсем уж поблекли, и на смену им шла новая жизнь, с другими требованиями и запросами, стало некогда восхищаться красотой, а надо было делать будничное, но нужное дело, и слово «польза» стояло на первом плане – конечно, не для себя, а для народа.
Старые сотрудники покинули журнал, уступив место не менее талантливым М. Салтыкову-Щедрину и М. Антоновичу. Тем не менее общий уровень разительно понизился. Чернышевский не рискнул обращаться к негодующим литераторам самостоятельно, а заставил Панаева умолять их дать в журнал хоть какую-нибудь мелочь: «Я рассчитываю на тебя на 2 № – бога ради, Тургенев!… умоляю тебя прислать что-нибудь для № 2, хоть краткую статью, если болезнь не позволяет тебе заниматься…»
М.Е. Салтыков-Щедрин. Художник Н.Н. Ге
Все отмечали, что Панаев из редактора превратился каким-то образом в простого сотрудника, получавшего гонорар за свои ежемесячные фельетоны. «Добрейший этот человек, мягкий, как воск, всегда готовый услужить товарищу, когда-то веселый, беспечный, любивший приятельскую компанию, находился теперь постоянно в мрачном, раздраженном до болезненности состоянии духа».
Некрасов выражал недовольство своим заместителем из Европы: «Чернышевский, малый дельный и полезный, но крайне односторонний… успел в течение года наложить на журнал печать однообразия и односторонности». «…Не могу поверить, чтоб, набивая журнал круглый год повестями о взятках, можно было не огадить его для публики». Правда, тут же Некрасов сознается, что «других повестей нет», однако недовольство Чернышевским сквозит в письме очень явственно. Еще более недоволен Некрасов Панаевым. «Напиши Панаеву, – читаем мы в письме Некрасова Тургеневу, – что не один я бешусь, зачем он пачкает «Современник» стишонками Гербеля и Грекова, за что я ему написал на днях ругательство». А когда перепечатка в «Современнике» нескольких стихотворений Некрасова вызвала целую цензурную бурю не только против журнала, но и против самого автора, то негодование Некрасова, считавшего главным виновником происшедшего Панаева, буквально не имело границ. «Панаев неисправим, – писал главный редактор Тургеневу, – такие люди, как он, и трусят и храбрятся – все не кстати. Впрочем, Панаева винить смешно: не гнилой мост виноват, когда мы проваливаемся».
Некрасов с Панаевой вернулись в Россию летом 1857 года. Чувства поэта к Авдотье Яковлевне себя практически изжили, но не видеться с ней он не мог – она играла большую роль в редакции журнала. Когда она снова уехала во Францию, Некрасов вздохнул с облегчением. Всем было очевидно, что поэт устал от этой женщины. Д.Я. Колбасин рассказывал Тургеневу: «Панаиха, говорят, совсем заездила Некрасова, и он начитает впадать в мрачность…»
Уехавшему для лечения обострившегося туберкулеза и встретившемуся на юге Франции с Панаевой Добролюбову поэт писал о своих изменившихся обстоятельствах: «Ангела я себе приискал… Чудо! Я не шутя влюблен». «Напишите мне что-нибудь об Авдотье Яковлевне, – просил он в следующем письме. – Вы, верно, ее скоро встретите; если она огорчена, то утешьте ее как-нибудь: надо Вам сказать, что я ей кратко, но прямо написал о своих новых отношениях».
Новое увлечение – чья-то содержанка, хористка Ксения Павловна Ефимова, вдвое моложе Авдотьи. Некрасов переманил ее деньгами, поселил в своем имении, познакомил с сестрой. «…Четыре дня у меня малиновки пели на душе. Право! Как было хорошо, – признается Некрасов. – То-то бы так и осталось – да не осталось». Николай Алексеевич вскоре стал тяготиться обществом своей новой избранницы. «Зачем я все это затеял? – спрашивал он себя. – Только и отрады, что деньгами, авось, развяжусь». Так поэт и поступил. Согласно конторским книгам «Современника», с 1862 по 1865 год хористка Ксения Ефимова регулярно получала деньги из кассы журнала – примерно по 350 рублей ежегодно. К пенсиону неизменно прилагался бесплатный номер «Современника». Поэт не упускал возможности «сеять разумное, доброе, вечное…».
Но Панаева спешно возвратилась в Россию. Правда, Некрасов уже освободился от очередного наважденья, но присмотр за ним требовался. Идти на разрыв с Панаевой Некрасов не решался. Это выводило его из себя. «Без сомненья, наиболее зла сделала мне эта женщина, а я только минутами на нее могу сердиться… Черт бы ее взял! Когда ж она умрет?»
Но до их окончательного разрыва оставалось еще несколько лет.
В этот период Панаева, чувствующая, что теряет Некрасова и ничего не может с этим поделать, нашла себя в заботе о малолетних братьях Добролюбова, Володе и Ванюше. Чернышевский писал другу: «Авдотья Яковлевна нянчится с Вашими братьями, как могла бы заботиться разве очень добрая сестра»
Пережив уход уважаемых и читаемых авторов, Некрасов и Панаев, старые работники «Современника», Чернышевский и Добролюбов, молодые его работники, образовали нечто вроде трудовой артели, условившись делить доходы от журнала на четыре части. По-видимому, Авдотья через своих мужчин получала определенную долю.
Добролюбов в ноябре 1861 года вернулся из Италии. Он мог остаться в Европе. Увиденная впервые западная жизнь предстала перед ним во всей прелести и соблазнительности, дразнила и искушала. Пробудился и еще один «инстинкт юный»: пришло серьезное увлечение итальянкой Ильегондой Фиокки. Добролюбов хотел жениться. Ее родители были не против. Правда, при одном условии: нужно было не возвращаться в холодную убийственную для тела и изнурительную для духа, бюрократизированную до печенок Россию, а остаться в благословенной Италии, в Мессине. Но, вопреки настоятельным призывам Некрасова остаться и бороться с прогрессирующей болезнью, Добролюбов отправился в Петербург. Заехал и домой, в Нижний Новгород. «В первый же день, – вспоминала сестра, – он позвал меня и старшую сестру Анну пойти с ним на кладбище, где похоронены наши родители. Там бросился он на могилы отца и матери и заплакал, просто громко зарыдал, как ребенок».
Н.А. Добролюбов
По воспоминаниям А.Я. Панаевой, за несколько дней до смерти Добролюбов произнес: «Умирать с сознанием, что не успел ничего сделать… ничего! Как зло насмеялась надо мной судьба! Пусть бы раньше послала мне смерть!.. Хоть бы еще года два продлилась моя жизнь, я успел бы сделать хоть что-нибудь полезное… теперь ничего, ничего!»
Доктора скрывали от больного всю трагичность его состояния, друзья пытались поддерживать оптимизм. Но Добролюбов проявил неожиданную хитрость: он спросил врача, можно ли ему «устриц и щампанского», и, получив ответ «Вам все можно», понял, что надежды нет. Предчувствуя близкий конец, он попросил снять себе новую квартиру, чтобы не оставлять после собственной кончины неприятный осадок в памяти своих соседей. До самой последней минуты он был в сознании и поручил семью Авдотье.
В смежной комнате безвыходно сидел Чернышевский.
Смерть Добролюбова застала Некрасова врасплох. Он рассчитывал, что через два-три года молодой соратник окрепнет, и, должно быть, не на словах готов был передать в его руки «Современник». Некрасов видел в нем новый тип личности, зрелого, талантливого, отвечающего духу времени редактора, способного поднять издание на новую высоту.
На похоронах Добролюбова Некрасов произнес речь, полную горечи и сожалений: «Бедное детство, в доме бедного священника; бедное, полуголодное ученье; потом четыре года лихорадочного неутомимого труда…» – и все, конец, могила.
Посмертное собрание сочинений Добролюбова Чернышевский посвятил Панаевой. На первой странице написано: «Авдотье Яковлевне Панаевой. Ваша дружба всегда была отрадой для Добролюбова. Вы с заботливостью нежнейшей сестры успокаивали его, больного. Вам он вверял свои последние мысли, умирая. Признательность его друзей к Вам за него должна выразиться посвящением этой книги Вам».
Уход Панаева
В советском литературоведении Иван Иванович всегда оставался в тени Н.А. Некрасова, соиздателя «Современника», который они совместно возродили, сумев привлечь к сотрудничеству в нем лучшие литературные силы. Некрасов, как революционный демократ и великий поэт всегда оказывался на первом месте во всех исследованиях, а литератор Панаев в лучшем случае упоминался вскользь. Тем не менее именно Панаев все свои силы отдавал литературной и журнальной работе, не говоря уж о том, что сначала финансировал всю затею.
Здесь он опубликовал одно из лучших своих произведений – повесть «Родственники» (1847), в которой, предвосхищая роман Тургенева «Рудин», дал тип мятущегося «лишнего человека».
Начав литературную карьеру как сотрудник почтенного «толстого журнала» – «Отечественных записок», он стал известен особенной чертой, часто проявлявшейся как сильная и плодотворная: он умел сжимать обобщение до размеров словца, такого выразительного, что оно заменяло развернутое описание («прекрасный человек», «офицер с золотыми эполетами» и «офицер с серебряными эполетами» и мн. др.). Это был для Панаева первый опыт серьезного сотрудничества в серьезном журнале, сотрудничества не эпизодического, но регулярного и даже в известной степени повлиявшего на общий облик издания.
Панаев был в целом порядочным, добрым, очень открытым человеком. Воспитанный добросердечными, любящими родственниками, он привык видеть в окружающих только хорошее, вступал в общение с новыми знакомыми с открытым сердцем, без расчета, без задних мыслей. По отношению к друзьям Иван Иванович отличался щедростью. В сложных ситуациях ссужал деньгами, кормил обедами, если нужно – делился своей одеждой… Если он и обижал кого-нибудь, то без злого умысла, по легкомыслию, и потом, осознав промах, казнил себя, каялся – и спешил загладить вину.