Знатный, богатый, красивый молодой человек – мечта всех маменек и девиц на выданье – он не погнался ни за связями, ни за приданым, ни за происхождением, а пожалел, поднял до себя малообразованную девушку из актерской семьи. Легкий характер, легкое отношение к жизни, в противоположность распространенным в ту пору среди образованной молодежи душевным терзаниям, создали ему славу человека приятного, но пустоватого.
Может быть, из-за этого сложилась какая-то крайне досадная традиция рассматривать Ивана Панаева как приживала в «Современнике», которого великий Некрасов держал исключительно по доброте душевной.
Это совершенно не соответствует действительности.
После ухода А.В. Никитенко в апреле 1848 года и до своей смерти Панаев официально числился редактором, и его связи и личные отношения немало способствовали процветанию журнала. Кроме этого, у него имелся собственный раздел, также привлекавший состоятельных подписчиков. Под псевдонимом Новый поэт Панаев писал ежемесячные остроумные фельетоны о петербургской жизни, изначально ориентированные на изображение реальных лиц. Созданный им образ Нового поэта стал предтечей Козьмы Пруткова и других пародийных литературных масок поэтов журнала «Искра». В известном смысле Панаев сформировал новое отношение, даже мировоззрение современного неглупого человека – отстраненное от каждодневной пошлости. В конце 40-х – первой половине 50-х годов именно фельетоны Нового поэта формировали как лицо журнала, его суть – по крайней мере так об этих фельетонах судили соперники, например журналисты «Москвитянина».
Маска Нового поэта – франта и бонвивана, дразнящего серьезных оппонентов скандальным оправданием и воспеванием «низких» житейских радостей, оказалась очень удобной мишенью для тех, кто был не согласен с отрицанием «прекраснодушия» и проповедью уважения к «действительной жизни». Востребованность его юмористических листков напоминала популярность 16-й страницы сатиры и юмора известной в годы застоя «Литературной газеты», которую многие предпочитали критическим восхвалениям произведений соцреализма.
Сатирические описания богемы, ростовщиков и финансовых авантюристов, саркастическая «документальность» стали доминирующей чертой поэтики Панаева-беллетриста. Сам он ее хорошо осознавал и в поздней повести «Внук русского миллионера» (тоже насыщенной узнаваемыми лицами, включая мать самого Панаева) прямо говорил, что не претендует на «творчество», «художественность», предлагает лишь «листки из воспоминаний». Позднее Панаев под псевдонимом Новый поэт издал сборник своих стихотворных пародий (СПб., 1859), пользовавшийся большой популярностью.
И.И. Панаев в 1850-е гг.
Значимость работы Панаева видится даже в том, что, желая унизить «Современник», Ап. Григорьев объявил фельетоны Нового поэта сутью этого журнала: «Не шутя, это главный отдел «Современника». В нем выражается дух, направление и взгляд на литературу… и науки, и критика, и даже отчасти русская словесность существуют в нем только для проформы. Журнал «Современник» собственно заключается в Новом поэте».
Пародия Панаева на романтическую серенаду «Я здесь, Инезилья!» – «Уж ночь, Акулина!» – стала популярной шуточной песней. Известная пародия «Густолиственных кленов аллея», положенная на музыку И.И. Дмитриевым, была принята за подлинный романс.
Кроме литературных претензий, в укор Ивану Ивановичу ставилось и то, что он быстро охладел к очаровательной Авдотье и продолжал вести рассеянную жизнь и волочиться за женщинами нестрогого поведения. Но ведь именно он вызволил ее из «душного подвала» жизни с родителями, создал приятную и комфортную жизнь, ввел в более высокий интеллектуальный круг, нежели тот, в котором она всю свою коротенькую жизнь вращалась. Вероятно, красота, свежесть и наивность жены стали восприниматься таким искушенным ловеласом как данность и уже не давали ощущения счастья. Но, как трезвомыслящий человек, он сознавал, что вечного счастья в браке как чего-то вполне устойчивого нет и быть не может. А всякие умиротворенные пары – это лишь люди, удачно сочетавшиеся свойствами самих натур, и не более того. Возможно, пускаясь в эскапады, он и рассчитывал на понимание женой этой старой истины.
Можно предположить, что Чернышевский, узнав Панаева поближе и почти избавясь от предубеждения против него, вел с ним откровенные беседы. Рассуждения Кирсанова в «Что делать?» вполне могли быть высказаны Панаевым в рассказах о крушении его брака: «Всякий человек эгоист, я тоже, теперь спрашивается: что для меня выгоднее, удалиться или оставаться? …Если я раз поступлю против всей своей человеческой натуры, я навсегда утрачу возможность спокойствия, возможность довольства собою, отравлю всю свою жизнь…» Но разве возможно искать выгоду в сердечном деле? Разве сердцу прикажешь? С другой стороны, разве сердце в самом себе всегда твердо? И потом: где гарантия, что любящий сегодня будет любить столь же и завтра, в крайности – послезавтра? Но в целом, как показывают письма Чернышевского, он ценил Панаева невысоко.
Панаев был искренен – он не таился со своими страстишками по темным углам, а вполне открыто проповедовал жизненное кредо – гедонизм, эстетизм, удовольствия. Он не мог переносить в доме неопрятно одетой прислуги. Даже в одежде он стремился к идеалу: моде, красоте и удобству. Его платье всегда отличалось щегольством и изяществом. Недаром злоязычный критик Щербина в эпиграмме назвал его «кучей смрадного навоза под голландским полотном». Эпиграмма появилась в связи с тем, что ему передали, будто Панаев посмеялся над его манишками и пестрыми жилетами. Но когда Щербина бедствовал, он обратился с просьбой отрекомендовать его на вакантное место к Панаеву. Тот сейчас же исполнил просьбу, дал самую лучшую рекомендацию и даже прибавил, что Щербина его очень хороший приятель.
Большое заблуждение считать Ивана Панаева эпизодическим персонажем литературных баталий тех лет и незначительной фигурой литературно-светской жизни. Плодовитый беллетрист, неоднократно переиздававшийся, автор воспоминаний, которые признаются достаточно достоверным и богатым источником сведений, он сыграл заметную роль в отечественной словесности, особенно в журналистике, став одним из самых успешных русских очеркистов.
В повестях Панаева второй половины 1830-х годов воспроизводится сюжетная схема, типичная для светской повести и романических повестей о художнике (конфликт талантливого, но бедного и несветского человека с обществом). Однако уже в этих ранних произведениях проявляются некоторые отличительные особенности повествовательной манеры Панаева, позволившие современникам называть его талант «дагеротипическим». Если каноны романтического изображения человека предполагали, что главное – лицо, глаза, то Панаев необычно большое внимание уделяет внешнему, социально значимому – например, одежде, которая описывается вплоть до мелочей, что позволяет, между прочим, наглядно показывать социальные различия между героями. Не соответствует романтическим представлениям в ранней прозе Панаева и то, что жизнь героев часто описывается начиная с самого детства, говорится об их воспитании и образовании: тем самым признается существенное влияние среды на личность.
Белинский, вовсе не склонный отписывать комплименты, одобрительно отозвался в печати о трех произведениях Панаева: повестях «Она будет счастлива» и «Кошелек» и рассказе «Сумерки у камина».
Одним из первых в отечественной литературе Иван Иванович Панаев поставил проблему женской эмансипации: роман «Львы в провинции» (1852); цикл очерков-повестей «Опыт о хлыщах» (1854–1857), в том числе «Хлыщ высшей школы» (1856) и др. Он становился афористичным. Это с его легкой руки, пошло в народ словцо-определение «хлыщ», ставшее приговором целому новому классу. Он ввел в обиход такие перлы, как «моншеры», «литературная тля», «литературный заяц», «приживалка».
После того как Авдотья сошлась с Некрасовым, отношения незаконной четы с Панаевым долго и мучительно выстраивались и наконец переросли во вполне дружеские. Женщине было очень непросто в такой обстановке и особенно с таким избранником, человеком с тяжелым, изломанным характером. Их союз никто не назвал бы безоблачным. Некрасов часто бывал недоволен любовницей, ревновал к законному мужу, наконец, в какие-то минуты она его просто раздражала. Помощник Дружинина, поэт, переводчик и историк П.И. Вейнберг отмечал: «Я бы, пожалуй, и не назвал его (Некрасова) суровым, в сущности он таким и не был, а только к людям, которым он не симпатизировал, он относился очень тяжело. У него был какой-то особенный взгляд, который я еще при его жизни сравнивал со взглядом гремучей змеи. Он умел этим взглядом «убивать» не симпатичных ему лиц, не говоря при этом им ни неприятностей, ни дерзостей…» А уж с Авдотьей он на дерзости да оскорбления не скупился.
Не раз она плакала на груди законного мужа, который поневоле являлся свидетелем страданий женщины, которую он много лет назад выбрал в спутницы жизни, супругом которой он официально считался, которая носила его фамилию.
В 1860 году 39-летний Некрасов горячо влюбился в Марию Павловну Невротину (? —1915) – курсистку-бестужевку, впоследствии известную общественную деятельницу. Современники предполагали, что Крамской именно с нее писал свою «Неизвестную». В мемуарной литературе имеются косвенные указания на то, что поэт сделал предложение и получил согласие. Он принял эту любовь по-некрасовски, с мучительным недоверием к своим нравственным и физическим силам. Начались душевные терзания: «Что дам я доверчивой девочке, которая полюбила меня первой любовью?» Панаевой оставалось одно – мучиться, ревновать… И только одним можно было утешаться: Мария в чем-то была внешне похожа на нее, один тип.
Некрасов не решился на такой серьезный шаг, как женитьба. А Мария впоследствии стала женой художника-передвижника Н.А. Ярошенко (1846–1898).
Портрет М.П. Ярошенко, жены художника. Художник Н.А. Ярошенко
Иван Иванович всем сердцем сочувствовал жене и, понимая Некрасова, тем не менее, осуждал его. Создается впечатление, что его симпатия и привязанность к Некрасову сильно поуменьшились. Он вряд ли был доволен, когда Некрасов велел сотрудникам денег Панаеву не выдавать, потому что он их все равно прогуляет. Однако совладелец журнала старательно делал вид, что не унывает и ситуация его не трогает.