Но от Панаевой – теперь Головачевой – поэт не получил ни поддержки, ни осуждения. А он так привык обговаривать, обсуждать с этой женщиной свои поражения и победы!
Как оказалось, Авдотья очень вовремя добилась своей части наследства: «Современник» был закрыт в середине 1866 года, после выхода в свет пяти книг журнала. Издание его было прекращено по настоянию особой комиссии, организованной после покушения на Александра II. Это значило, что Панаева-Головачева лишилась доходов от будущих выпусков журнала.
Весть, конечно, была огорчительной, но она приняла ее со смирением.
Для нее сейчас весь мир сосредоточился в дочери. Потерявшая в прошлой жизни четверых детей, она тряслась над своим единственным ребенком. Здоровье девочки, ее настроение, ее развитие – это единственное, что волновало мать. Она обрела смысл жизни. Наступившее наконец исполнение желаний смягчило непростой нрав, сделало ее мягче, терпимее. Все эмоции растворялись в обожании дочери. Молодого мужа несколько утомляла такая одержимость любимой женщины. Большая разница в возрасте супругов также создавала сложности, которых они не сумели предвидеть в упоении страсти. Разность взглядов, привычек, общего уклада жизни объясняет постепенно возрастающую между ними холодность.
Вскоре новое увлечение захватило непостоянного Аполлона, и он ушел из семьи.
Некрасов, подвергшийся форменному остракизму, в буквальном смысле бежал из Петербурга в Ярославль. Там он познакомился с молодой вдовой немецкого инженера-механика, оставившего ей хороший дом. Ее звали Прасковья Николаевна Мейшен (урожденная Максимова).
Сестра поэта Анна рассказывала: «Наружность ее была довольно интересна, особенно – большие черные глаза, но, в общем, при маленьком росте и безвкусных костюмах она не производила никакого впечатления. Прасковья Николаевна проводила время в чаепитии с вареньем, медом, пастилой и т. д. Этими яствами уставлено было целое окно».
Относительно Мейшен имеются две прямо противоположные версии.
Согласно первой, наиболее распространенной, простоватую провинциалку не интересовали ни музыка, как Селин, ни литература, как Авдотью, ни тем более политические вопросы, но ее животный магнетизм поманил поэта и на время отвлек от самобичевания. Чувства вспыхнули, опять проснулась надежда на новую жизнь (ведь ему всего 47 лет!), и он вернулся в Петербург с новой избранницей.
Мейшен больше всего любила выезжать на вороных Некрасова. У фешенебельного катка на Конюшенной Прасковье все завидовали, а она радовалась, когда ее принимали за генеральшу. Появились поклонники, которых Мейшен отнюдь не прогоняла. Амбициозная, плохо воспитанная, она быстро отвадила от Некрасова родных и знакомых, и поэт вынужден был отослать ее назад в Ярославль. Желание развязаться было настолько сильным, что он писал брату Федору: «Отпусти ей все, что она потребует из карабихской моей мебели и бронзы» (для ярославского дома Прасковьи). Перед отъездом она отплатила ему злыми сплетнями, изобразив себя невинной жертвой его разнузданности и грубого нрава.
По второй версии Некрасов привез «молодую красивую вдову из Ярославской губернии, где сошелся с ней…». Одно время говорили, что на ней он женится, и действительно, он представил ее в качестве невесты в доме Гаевских. Однако прошло несколько месяцев, а о свадьбе не было слышно. Многие воспоминания подтверждают именно такое развитие событий, в частности Е.И. Жуковская рассказывала: «Покойный Салтыков как-то в разговоре с нами заметил: «Боюсь, что он и с ней сделает какую-нибудь пакость; симпатичная женщина, только, кажется, уж больно простоватая: скоро ему надоест». Предсказания Салтыкова быстро оправдались. Однажды эта вдова явилась прощаться к Гаевским, причем со слезами рассказала, что Некрасов стал с ней грубее и холоднее: не упоминал более о свадьбе, а на днях, после того как у него произошла оргия, в которой принимали участие дамы полусвета и француженки из кафешантанов, когда она пришла с укорами и спросила: «При чем же тут я?», – он самым циничным образом ответил: «Чтобы со мною спать, когда мне этого захочется». – «Тогда я уеду». – «И с Богом: удивительно, как женщины не понимают, когда им пора удалиться». Она и уехала».
Тем временем страсти, вызванные пресмыкательством Некрасова перед Муравьевым-Вешателем, улеглись, история с позорной одой стала забываться. Революционным демократам нужен был Некрасов как влиятельный издатель, а Некрасову были нужны революционные демократы и как авторы, и как читатели.
Но отнюдь не только литературным интересами жил поэт. Однажды он встретил девушку, которая чем-то привлекла его внимание. Создание совсем простое и необразованное, которое откликалась на имя Фекла, находилось на содержании у одного купца. Некрасов то ли выиграл ее в карты, то ли просто перекупил.
Он поселил ее у себя. Ей было девятнадцать лет, ему – уже 48. По словам сестры Некраcова, это была «блондинка с ямочками на щеках, походившая на балованную, смазливую, сытую горничную из богатого господского дома».
Уже упоминавшаяся Екатерина Ивановна, жена Юлия Галактионовича Жуковского[21], запомнила такой курьезный случай: «Некрасов нанял этой девушке квартиру в Поварском переулке, как раз против квартиры Антоновича, с которым в то время совершенно разошелся. Переулок, как известно, узенький, и окна квартиры не завешивались, так что Антоновичи, помимо воли, могли наблюдать нежные эволюции парочки. Однажды Антонович, заинтересованный происходящим напротив, взялся за бинокль и как раз был замечен особенно разнежничавшимся Некрасовым. Последний тотчас же прекратил свои нежности около окна и на другой день перевез подружку на другую квартиру».
В 1869 году поэт отправился в Париж к Селин Лефевр. Его большое сердце с легкостью вмещало и любовь-мучение к Панаевой, и привязанность к Фекле, и страсть к француженке. Весь август Некрасов и Селин провели у моря в Дьеппе. Николай Алексеевич был счастлив в эти дни, а морские купанья и воздух несколько поправили его здоровье. Он считал это лучшими днями в своей жизни и писал сестре: «Я здоров: море – это благодетель слабонервных и хандрящих… Я привык заставлять себя поступать по разуму, очень люблю свободу – всякую и в том числе сердечную, да горе в том, что по натуре я злосчастный Сердечкин». Причиной хорошего настроения и самочувствия было общение с Селин, которая отвечала всем его запросам. Она всегда была с ним ласкова, корректна и ровна, даже чуть холодновата. Как это отличалось от разорванных в клочья чувств с Панаевой… Вернувшись, Некрасов еще долго не забывал Селин и поддерживал с ней переписку. Целых пять лет длился этот роман на расстоянии. И, несмотря на то что со стороны Селин горячая сердечная привязанность отнюдь не просматривалась, он постоянно помогал ей материально.
Авдотье Яковлевне рассказывали об этом доброхоты, но счастливая женщина только улыбалась. Ее уже не волновали эскапады Некрасова. Гораздо актуальнее были дела материальные: Авдотья Яковлевна впала чуть ли не в нищету, держась только пособием из Литературного фонда и субсидией, выдаваемою ей ее племянницей, дочерью Краевского, Ольгой Бильбасовой. Некрасов, благодаря посредничеству сестры Анны, сохранившей добрые отношения с Панаевой, иногда подкидывал ей десяток-другой рублей.
После краха «Современника» Некрасов приобрел право на издание журнала «Отечественные записки», с которым были связаны последние годы его жизни. В это время поэт создал поэму «Кому на Руси жить хорошо» (1866–1876), поэмы о декабристах и их женах: «Дедушка» (1870); «Русские женщины» (1871–1872), сатирическую поэму «Современники» (1875).
Последние годы жизни поэта проникнуты элегическими мотивами, связанными с утратой друзей, осознанием одиночества, тяжелой болезнью. Он все более дорожил присутствием рядом юного, полного жизни существа. Молодую любовницу поэт, по ее собственным словам, «держал как куколку» – дарил дорогие подарки, баловал. Роскошные магазины на Невском проспекте для нее были величайшим источником радостей. Вместе с тем он нанимал ей учителей, чтобы учить грамоте. Иностранные языки девушке так и не дались, так что даром были потрачены деньги. Покровитель водил ее в театры, в концерты, на выставки, чтобы приобщить к прекрасному.
Как Пигмалион, Некрасов стремился из куска свежей плоти создать идеальную женщину. Он учил ее обращению, манерам, которые подметил у светских дам, обучил верховой езде. И скоро она стала сопровождать его на охоту верхом, в шляпе «циммерман», в рейт фраке и в брюках в обтяжку или в изящной амазонке. Все это приводило Некрасова в восторг.
Привязанность поэта не поколебалась даже тогда, когда новая Диана-охотница нечаянно застрелила любимого пса Некрасова – черного пойнтера по кличке Кадо. Горе Некрасова было глубоко. Он обожал своих собак, а Кадо – больше всех. Но ни одного слова упрека он не бросил даже сгоряча в адрес подруги. Это не значит, что поэт не страдал. На следующий год около охотничьего домика в Чудове он уложил гранитную плиту с надписью: «Здесь похоронен Кадо – черный пойнтер, был превосходен на охоте и незаменимый друг дома. Родился 15 июля 1868 г. Убит случайно на охоте».
После этого Некрасов, посвятивший охотничьим забавам 43 года своей жизни, навсегда повесил ружье на гвоздь.
Но можно ли было долго сердиться на эту юную свежую женщину, которая целовал руки поэта, учила наизусть его стихи и восхищалась и рифмами, и автором? В то же время окружающие отмечали какое-то натянутой отношение Феклы к Николаю Алексеевичу, «там не было откровенности и правды». К ним приходило мало знакомых, и одной из причин этого была не особенная приветливость хозяйки.
Фекла Анисимовна, разгуливающая под померанцами княгини Голицыной, выглядела гротескно. Ее смешное имя Николай Алексеевич изменил на звучное – Зинаида Николаевна. Правда, Анна Буткевич, любимая сестра поэта, сразу возненавидевшая содержанку, утверждала, что Зинаидой она стала еще в том доме на Офицерской улице, где принято облагораживать всяких Фросек, Акулек, Матрешек…