Во время большой рекреации девочек младших классов выпускали в сад, введены были вначале, конечно, за плату, сытные завтраки с горячим молоком и мясными блюдами. Марью Петровну Спешневу, женщину еще молодую и обаятельную, все гимназистки обожали и смертельно боялись. Каждая мечтала стать похожей на начальницу. Таково было ее моральное воздействие без применения каких бы то ни было наказаний.
По какой-то причине Евдокия Головачева продолжала образование не в этом престижном пансионе, а в петербургской школе Страннолюбских – вероятно, из-за финансовых затруднений Авдотьи Яковлевны, так как с ноября 1876 года девочку освободили от платы за обучение. Здесь также был достаточно высокий, приближенный к курсу мужских гимназий, уровень образования.
Но определяющее влияние на формирование характера и круг интересов Души оказала литературная и жизненная позиция матери.
О раннем периоде жизни Евдокии известно очень немного. Упоминается, что, испытывая материальную нужду, она пыталась стать актрисой, пробовала свои силы на сцене Малого театра. Какие роли играла девушка – неизвестно, но в театрально-богемную среду, повторяя судьбу матери, она вошла. Другое дело, что ее матушка из подобной среды сбежала. Появилось много новых знакомых. Вероятно, именно там, в околотеатральных кругах, она познакомилась с князем Бек-Мелик-Тангиевым, прапорщиком Кавказской милиции, и в 1882 вышла за него замуж. Молодой супруг должен был уехать к месту службы, и Евдокия отправилась с ним на юг.
Служба в милиции многим кавказцам давала средства к существованию, обеспечивая жалованьем и пенсией. В ряде случаев служащим местных национальных частей предоставлялась возможность пользоваться земельными участками. Командные должности хорошо оплачивались, что позволяло милиционерам поддерживать свой высокий престиж среди остального населения. В августе 1883 года у супругов родился сын Александр, а в 1885 году – дочь Валентина.
Разлука с дочерью, в которой была сосредоточена вся ее жизнь, стала для Авдотьи Яковлевны тяжелым испытанием. Чувствуя себя «позабытым автором прошлой литературной эпохи», Панаева-Головачева жила, используя старые литературные связи, перебиваясь скудным писательским заработком. Печаталась она, главным образом, в «Ниве» и ее приложении. У пожилой женщины обострились застарелые болезни, она страдала от нужды, одиночества и отсутствия внимания.
В конце XIX века, в период общего ослабления государственной власти в Российской империи, политическая ситуация на Кавказе была крайне сложной: вспыхивали межнациональные конфликты, возросло число преступлений. Так что служба здесь отнюдь не была синекурой. Горячая армянская кровь звала Мелик-Тангиева на подвиги, и в январе 1888 он погиб на боевом посту. Никаких подробностей о его гибели не сохранилось – по-видимому, он просто выполнял свой долг. Его вдове с двумя маленькими детьми пришлось возвратиться в Петербург. Она поселилась вместе с матерью. Семья страшно бедствовала.
В это время состоялся литературный дебют Евдокии – рассказ «Рождественский подарок» появился в святочном номере журнала «Звезда». Он был подписан Е. М.-Т., и некоторое время она так подписывала свои произведения. Но поденный литературный труд еле-еле позволял свести концы с концами.
Тогда за перо всерьез взялась Авдотья Яковлевна.
Считается, что Панаева написала свои знаменитые «Воспоминания» по совету А.Н. Пыпина – одного из немногих старых знакомых, не забывшего хозяйку «Современника». Но скорее всего этот совет послужил толчком для того, чтобы выплеснуть все то, что накапливалось много лет, строилось в уме как огромное здание, излагалось в строгой последовательности, оформлялось отточенными фразами, критически пересматривалось и утверждалось. Актерские страсти, богатые квартиры, кареты, лакеи, роскошные обеды, заграничные курорты, приятели и друзья, недоброжелатели и враги – все переваривалось в котле «Воспоминаний», чтобы выйти в законченной, беллетристически совершенной форме. Заявляя, что писала воспоминания не с целью поведать «историю своей жизни», а с желанием «заработать на кусок хлеба», она, конечно, была не вполне искренна. Вряд ли она стала бы рассказывать о том, что пережито и перечувствовано, если бы это ей претило. Напротив, это был случай снова окунуться в такую прекрасную, необыкновенную и – увы! – почти прошедшую жизнь.
А.Н. Пыпин. Художник Н.Н. Ге
Известие о том, что Панаева пишет мемуары, всколыхнуло литературную общественность. К ней зачастили журналисты. Им она признавалась: «Если бы не страх, что маленькие сироты, мои внучата, умрут с голоду, то я бы ни за что не показала бы носу ни в одну редакцию со своим трудом, так тяжело переносить бесцеремонное отношение ко мне».
Мемуары написаны с высоты прожитых лет, как бы беспристрастно и объективно. Манера повествования очень ровная, малоэмоциональная. Писательница предстает не только объективным свидетелем происходившего. Множество диалогов, живых и мастерски построенных, создают впечатление непосредственного участия автора во всех описываемых событиях. Правда, с диалогами у Панаевой наблюдается некоторый перебор – они исключительно длинны и подробны, трудно представить, что автор запомнила их слово в слово: скорее выдумала, чтобы придать достоверность приводимым фактам и повествованию в целом. Исключительная простота изложения определила доступность мемуаров для самых широких читательских масс.
Несомненным достоинством мемуаров является признательность обоим главным мужчинам в жизни Панаевой: ни одного слова осуждения ни в адрес Панаева, ни по отношению к Некрасову. Но она была достаточно умна, чтобы понимать: только начни чернить одного из них, и любое обвинение бумерангом вернется к ней самой.
Но и петь дифирамбы поголовно всем, встретившимся ей на жизненном пути, она не желала. Да и кому интересны однообразные пресные похвалы и славословия?
Позднее Панаеву упрекали в крайнем субъективизме, в том, что она односторонне, в преувеличенно комическом тоне рисует заслуженных, уважаемых литераторов, что «Воспоминания» имеют приземленно-бытовой характер, что не было ни одного слуха, ни одной сплетни, которые автор не вытащил бы на свет и не повторил.
Что касается сплетен, это не совсем верно. Панаева перечисляла лишь предания театральной среды времен ее юности. Удивляет только какая-то недобрая избирательность ее памяти. Князь Шаховской, благодетель и друг ее отца, запомнился огромным животом, обвисшими щеками, лысиной, неумело скрываемой редкими прядями волос. Знаменитая актриса Екатерина Семенова – маленькой жидкой косичкой. Драматург Нестор Кукольник – замечательно неуклюжей наружностью. Балерина Истомина – тучностью и крашеными волосами. Каратыгин – скупостью: в роли Чацкого он держал в руках перчатки, но из экономии никогда их не надевал. Глинка – тем, что, часто заходя к ней в гости на «чай», пил из чашки исключительно коньяк, причем в огромных количествах.
Из «свежих» слухов – литературное воровство А.Н. Островского, который выдавал чужие произведения за свои. Имевшая большой успех комедия «Свои люди – сочтемся» якобы вышла из-под пера «одного пропившегося кутилы, купеческого сына, который принес рукопись Островскому исправить, а тот присвоил ее». И позже драматург не раз пользовался его трудом. Панаева с удовольствием передает слух, будто Островский «пьет без просыпу, и толстая деревенская баба командует над ним».
О пристрастности к Тургеневу уже говорилось выше. Писатель много времени проводил вне Петербурга, но создается впечатление, что он никуда никогда не уезжал и каждый день был тут как тут со своими злокозненностями.
Тургенев нарочно втягивал в спор легковозбудимого Достоевского и доводил его до высшей степени раздражения. Тот лез на стену и защищал с азартом иногда нелепые взгляды на вещи, которые сболтнул в горячности, а Тургенев их подхватывал и потешался. Он без приглашения являлся в ложу, абонированную Панаевой в складчину со своими знакомыми, бесцеремонно садился и закрывал своей широкой спиной происходившее на сцене тем, кто заплатил деньги и теперь вынужден был стоять. Тургенев был постоянно окружен множеством литературных приживальщиков и умел очень ловко вербовать себе поклонников, которые преклонялись перед его мнениями, восхищались каждым его словом, видели в нем образец всяких добродетелей и всюду усердно его рекламировали.
Предсказания Тургенева о литературной будущности его современников почти никогда не оправдывались. У него «тоненький голос, что очень поражает в первую минуту, при таком большом росте и плотном телосложении». Он весь «в хлопотах попасть в светские салоны», а уж проникнув туда, «шляется по светским салончикам» беспрестанно. Впрочем, привести все уничижительные характеристики Тургенева невозможно – пришлось бы процитировать не менее трети мемуаров Авдотьи Яковлевны
Ф.М. Достоевский. Художник В.Г. Перов
Показательно, что Некрасов, в отличие от подруги, любил и ценил Тургенева. Он тепло обращался к другу: «Помнишь, на охоте как-то прошептал я тебе начало рассказа в стихах – оно тебе понравилось; весной нынче в Ярославле я этот рассказ написал, и так как это сделано единственно по твоему желанию, то и посвятить его желаю тебе…» Некрасов писал о Тургеневе Толстому: «На днях мы заговорили о любви – он мне сказал: «Я так и теперь еще, через 15 лет, так люблю эту женщину, что готов по ее приказанию плясать на крыше нагишом, выкрашенный желтой краской!» Это было сказано так невзначай и искренно, что у меня любви к нему прибавилось».
П.В. Анненков, В.П. Боткин, А.В. Дружинин и другие друзья Тургенева по определению противны Панаевой. Она не пропускает ни одной их слабости, смешной черты; для них она находит хлесткие слова.
В.П. Боткин «был тогда главным руководителем богатой фирмы. Его отличала сухость; он не был приветлив; из молодого поколения он, кажется, не сблизился ни с кем; он считал себя судьей в деле художественной критики, и немалая опытность у него, несомненно, была». Его недостатки хорошо знали и расположенные к нему люди, но только добродушно подтрунивали над его особенностью исключительно «часто менять расположение духа, неожиданно переходя от сахара к перцу и от меда к горчице». Но в изображении мемуаристки он ничтожен и жалок, во многих случаях выказывает свой трусливый характер. «Иногда жалко было смотреть на него, как он сам себе отравлял жизнь разными нелепыми страхами. Мелочность и расчетливость его переходили часто в скупость. Когда Боткин останавливался у нас, то всегда выходили истории с лакеями; он жаловался на них и удивлялся, что я держу таких воров, а лакеи приходили ко мне также с жалобами, что Василий Петрович подозревает их в краже у него леденцов и тому подобной дряни. Раз из-за перочинного грошового ножичка, пропавшего с письменного стола, поднялась целая буря. Лакей хотел отходить, обиженный, что его заподозрили в краже ножичка, который скоро нашелся, – сам же Василий Петрович положил его в жилетный карман и позабыл вынуть…» Боткину всюду «мерещились шпионы, которые будто бы следят за русскими в Париже, и в каждом посетителе, обедающем одиноко за столом, он видел шпиона и страшно сердился на спорящих. Его воображение разыгрывалось иногда до того, что он от страха убегал из ресторана». «Боткин до смешного старался походить на парижанина; он удивил меня, спрятав в карман два куска сахару, который остался у него от поданного ему кофе».