У автора этих рецензий и обзоров имеется в целом «правильная» шкала ценностей: он не сомневается, что Шекспир лучше, чем популярный автор водевилей Коровкин, однако объяснить, чем именно лучше, пока не может и ограничивается общими похвалами Шекспиру и иронией в отношении Коровкина. Несмотря на нее, чувствуется, что мир Ленского или Григорьева рецензенту всё еще существенно ближе и понятнее, чем мир Шиллера и Мольера.
Узость его кругозора определяется тем, что для него зрители — прежде всего «театральная публика», то есть толпа людей, пришедших в театр поглазеть на актрис, развлечься, будто бы оставив свои духовные запросы за его порогом. В результате фактически единственный критерий, который доступен в это время Некрасову, — удовольствие, доставленное или не доставленное публике (аплодировала ли она, вызывала ли автора и актеров или шикала во время представления). Но уже в 1842 году Некрасов в рецензиях порицает писателя за то, что в его романе нет «характеров, в нем нет современной жизни, нет картин действительности». Это требование «действительности» сочетается с требованием занимательности, и Некрасов в это время высоко оценивает, к примеру, Поля де Кока как «самого народного и самого веселого из французских романистов», при этом защищая его от обвинений в «аморальности», исходящих от людей, легко терпящих безнравственность в жизни, но требующих «благопристойности» в литературе. Позднее Некрасов, конечно, не будет относить французского беллетриста к числу писателей, у которых можно «поучаться»; его юношеская оценка — отчасти результат журнально-эклектических вкусов, в которых занимательность и «веселость» еще стояли практически наравне с «картинами действительности».
Такое же взросление, стремление из «низов» в «верхи» заметно и в некрасовской прозе, которую он начинает писать и публиковать в изданиях Кони с января 1840 года (а в 1841 и 1842 годах в его писаниях проза и драматургия практически совершенно вытесняют стихи). Главное отличие романтической прозы Некрасова от его же романтической поэзии в том, что сам автор осознает ее как халтурную, написанную на потребу читателю, ищущему «высокого», таинственного и загадочного. От прямой халтуры в ультра-романтическом духе вроде «Певицы» (1840) или «В Сардинии» (1842) и гибрида светской повести и истории в гоголевском духе «Макар Осипович Случайный» (1840) Некрасов приходит к замыслу «Повести о бедном Климе» (1841–1848). По воспоминанию сына Федора Алексеевича Кони, Анатолия, писать прозу Некрасова убедил редактор, предложив ему описать какую-нибудь историю, которую он «знает», то есть почерпнул из жизни, а не прочел в чужих книжках.
Обычно считается, что первым прозаическим произведением, в котором Некрасов описал известную ему «историю», является «Макар Осипович Случайный»; однако вполне возможно, что ответом на предложение Кони стал замысел «Повести о бедном Климе», которую он начал в 1840 году, но быстро бросил и попытался завершить только в 1842-м. Именно вещи, основанные на личном опыте столкновения с Петербургом, удались ему лучше всего. Это не только названные «Макар Осипович Случайный» и «Повесть о бедном Климе», но и редкий у Некрасова пример по-настоящему смешного юмористического рассказа «Без вести пропавший пиита» (1840), персонаж которого, провинциальный поэт Грибовников, подобно самому автору, явился в столицу за славой и богатством.
Это ни в коем случае не означает, что написанные тогда повести и рассказы Некрасова совершенно оригинальны. Наоборот, они в неменьшей степени подражательны, чем «Мечты и звуки». Но подражал он теперь другому: популярной беллетристике от гоголевских «Петербургских повестей» до произведений новых модных писателей Владимира Соллогуба, Ивана Панаева, Евгения Гребенки, Николая Павлова, уже открывших к тому времени в своих повестях и рассказах петербургский мир мелких чиновников и журналистов, бедных студентов и поэтов, других пасынков судьбы, бесполезно ищущих протекции у сильных мира сего. Подражая этим писателям, Некрасов сближается (пусть и в качестве, так сказать, арьергарда) с самым передовым движением в русской литературе — с ее широким «гоголевским» направлением, как стали его определять позднее. Проза получается у него существенно лучше, чем романтическая поэзия (иногда и лучше, чем у тех, за кем он следовал), потому что, в отличие от романтических идеалов, здесь за написанным стоит реальный жизненный опыт, пусть во многих случаях и неумело выраженный. И Некрасов, очевидно, это почувствовал. Так, еще одним уроком, полученным им от Кони, стало простое открытие: если писать о том, что знаешь и чувствуешь сам, получается лучше, чем когда пишешь о том, чего не испытал и не понимаешь[19].
1842 год ознаменовался и новым шагом к подъему «наверх» в журнальной сфере. Из двух изданий, которые редактировал Кони, более заметное место в журналистике принадлежало «Литературной газете». Некрасов начал сотрудничать в ней в октябре 1840 года, а через два месяца после возвращения из Грешнева в Петербург, в марте 1842-го, принял на себя все дела по изданию вместо уехавшего в Москву Кони, фактически стал ее редактором.
Работа в «Литературной газете» свела Некрасова с человеком, который навсегда войдет в жизнь Некрасова (хотя, конечно, его ни в коем случае нельзя назвать «покровителем» поэта). Это Андрей Александрович Краевский, фигура примечательная и для русской литературы крайне важная, хотя и противоречивая. Именно он начал издавать «Литературную газету» в начале 1840 года, однако затем передал ее в аренду Ф. А. Кони. Краевский был вполне заурядным литератором (это занятие он вскоре практически оставил), но чрезвычайно значительным и амбициозным издателем. В 1835 году он познакомился с Пушкиным, в следующем году помогал ему в технических вопросах издания «Современника», а после его гибели участвовал в издании пушкинского журнала. Именно Краевский в 1836 году ввел в журнальный мир Лермонтова. У Краевского было безошибочное чутье на таланты, сочетавшееся с безошибочным представлением о том, что из происходящего в литературе является самым значимым, где находится ее передовой край. Краевский понимал, что Пушкин и Лермонтов — поэты более талантливые, чем Бенедиктов и Кукольник, даже если последние пользуются сейчас большей популярностью. Желанием издавать лучший журнал, в котором будет печататься всё оригинальное и передовое, что есть в русской литературе, было продиктовано его решение выкупить у Павла Свиньина «Отечественные записки». Краевский начал издавать этот журнал с 1839 года и быстро реализовал свои планы, пригласив Виссариона Григорьевича Белинского — самого яркого из тогдашних литературных критиков, призванного определить направление журнала. В «Литературной газете» Краевский видел своего рода «приложение» к «Отечественным запискам». Однако сразу два издания оказались ему не по силам, и он, оставаясь владельцем «Литературной газеты», передал ее под редакцию сначала Межевича, а затем Кони. «Литературная газета» и «Отечественные записки» имели общих сотрудников, общую линию журнальной политики, общую контору и общего фактического владельца. Это и сделало работу Некрасова в «Литературной газете» переходным этапом в его восхождении на русский литературный ОЛИМП.
«Отечественные записки», несомненно, были лучшим русским журналом того времени, и вхождение в ряды его авторов означало вхождение в передовые ряды русской литературы и журналистики. С самого начала состав поэтического отдела был блестящий: здесь и Лермонтов с его самыми лучшими стихотворениями, и поэты пушкинского круга; и посмертные публикации стихов самого Пушкина, и произведения Гоголя, Жуковского, Кольцова. Но еще более важно, что здесь уже в 1840–1841 годах (когда Некрасов публикуется преимущественно в «Пантеоне» и «Литературной газете», пишет сказки и фельетоны и всё еще надеется на успех сборника «Мечты и звуки») печатаются молодые поэты и прозаики, чье творчество определит будущее русской литературы, ее магистральный путь развития и ее славу: Николай Платонович Огарев, Владимир Александрович Соллогуб, Иван Иванович Панаев, Александр Иванович Герцен. При «Отечественных записках» собрался круг западников — молодых интеллектуалов, веривших в необходимость европейского пути развития России, живших напряженной умственной жизнью и стремившихся присоединиться к важнейшим интеллектуальным событиям Европы. Таким событием была философия Гегеля, которую этот круг усвоил. Сложное, с трудом поддающееся интерпретации, но имеющее колоссальный освобождающий потенциал учение немецкого мыслителя его молодые русские последователи спустили с академических высот и соединили с волновавшей их общественной проблематикой, используя для критики российской действительности: фальшивой казенщины николаевского времени, ее враждебности всякому прогрессу, свободной мысли; наконец, крепостного права, сословной несправедливости. Некоторые из членов этого круга, как Огарев и Герцен, уже испытали гонения, побывали в тюрьме и ссылке. Их беседы и труды в разной степени значительны, но их коллективная интеллектуальная работа, вполне вероятно, была самым важным из того, что происходило тогда в России. Главой, общепризнанным лидером этой группы был Виссарион Григорьевич Белинский.
Союз молодых гегельянцев со считавшим себя передовым издателем Краевским был неизбежен. Переехавший в конце 1839 года из Москвы в Петербург, чтобы возглавить литературно-критический отдел «Отечественных записок» и вместе с тем определять всё «направление» журнала, Белинский привел в него своих приятелей и товарищей по кружку, обретших не просто трибуну, с которой можно высказываться, но по-настоящему популярное издание, единственное способное успешно конкурировать с коммерческой «Библиотекой для чтения» и всем «торговым» направлением в литературе. Фактически заслуга Краевско-го перед русской культурой заключается в том, что он дал возможность серьезной литературе быть популярной, коммерчески успешной. Союз с «дельцом» и «литературным коммерсантом» был важен этим людям с высочайшими интеллектуальными запросами, которые тем не менее не ощущали себя замкнутой элитой и изначально обращали свое слово ко всем желающим слушать и получать свет истины. Человек, готовый обеспечить им максимально широкую аудиторию, был очень нужен. Таким и стал Краевский.