ал быть «тлей» и с его литературной детальностью можно было уже не только «мириться» или оправдывать ее необходимостью добывать средства к существованию.
Изменения в творчестве Некрасова, произошедшие после встречи с Белинским и под влиянием их бесед, наиболее отчетливы в его критике. С одной стороны, было очевидно, что, несмотря на наставничество Белинского, большим критиком он не стал, не открывал новых горизонтов. Он никогда не встанет в ряд не только со своим кумиром Белинским, но и с Добролюбовым, Анненковым и даже Михайловским. С другой стороны, именно критические статьи этого времени едва ли не нагляднее всего показывают усвоение Некрасовым литературных и общественных приоритетов Белинского. Это хорошо видно в публикации «Взгляд на главнейшие явления русской литературы в 1843 году. Статья первая» в «Литературной газете» за 1 января 1844 года. Здесь во вступительной части Некрасов, говоря о немногочисленных образцах настоящей литературы, характеризует ее:
«С великодушным самоотвержением, ради благой и далекой корыстных расчетов цели, одушевленная высокими началами великого преобразователя России, избрала она путь тернистый и трудный, ведущий к достижению вечной и святой истины, к осуществлению на земле идеала, — и медленно, но твердо и самостоятельно шествует по своему пути, невидимо подвигая вперед общественное образование и науки, благородно симпатизируя всему высокому, она разрабатывает важнейшие вопросы жизни, разрушает старые, закоренелые предрассудки и с негодованием возвышает голос против печальных явлений в современных нравах, вызывая наружу, во всей ужасающей наготе действительности, «всё, что ежеминутно перед очами и чего не зрят равнодушные очи, всю страшную, потрясающую тину мелочей, опутавших нашу жизнь, всю глубину холодных, раздробленных повседневных характеров, которыми кишит наша земля». Эта литература не приписывает нам достоинств, которых мы не имеем, не скрывает от нас наших недостатков, но старается по возможности раскрывать их и обнаруживать, потому что, по ее мнению, истинный патриотизм заключается не в присвоении отечеству качеств, которых оно, быстрыми шагами идущее к совершенству, не успело еще себе усвоить, но в благородных и бескорыстных усилиях приблизить время, когда оно в самом деле достигнет возможного совершенства».
В этом пассаже хорошо видно практически всё, что Некрасову проповедовал Белинский: общественные идеалы, требование современности и правды в литературе, разоблачение «бесплодного романтизма». И, что особенно важно, появляется правильная, с точки зрения Белинского и его круга, литературная иерархия: о Державине говорится уважительно, но как о явлении, имеющем только историческую ценность, на вершину литературы помещены Лермонтов и Гоголь; высоко отзывается Некрасов о Соллогубе и Панаеве, поощрительно — о начинающих поэтах Аполлоне Майкове и Афанасии Фете. В третий ряд поставлены Бенедиктов, Кукольник, Вельтман, у которых автор находит и определенные достоинства. Наконец, совершенным презрением покрываются Полевой, Булгарин и Греч, воплощающие идею приспособленчества, служения власти за деньги.
Такая скрупулезная «правоверность» отчасти делает статью вторичной, представляющей собой квинтэссенцию взглядов Белинского и его кружка на литературу и общественную жизнь. Но она показывает не только то, что Некрасов хорошо усвоил идеи великого критика и его единомышленников, но и то, что он готов публично продекларировать свою верность этим идеям. В этом основное достоинство новых статей, где проявляется «верный» и последовательный взгляд на литературу в целом и отдельные произведения. Это будет важно для Некрасова-редактора намного больше, чем для Некрасова-критика. У него всегда будет чутье, которое позволит ему впоследствии увидеть в «Детстве» Л. Н. Толстого произведение «таланта необыкновенного», с самого начала разглядеть огромные дарования Николая Успенского и Достоевского (которого он «открыл» раньше, чем Белинский). Собственно анализ текста ему никогда не был интересен. Его рецензии никогда не будут подниматься выше пересказа сюжета, одной или нескольких выписок, общей оценки. Зато оценивал Некрасов практически всегда очень точно.
Однако от усвоения деклараций еще далеко до художественного воплощения этих принципов и ценностей. Всерьез приняв их (не забудем, что это еще очень молодой человек, в момент «встречи» с Белинским ему всего 21 год), Некрасов стал думать не только о том, чтобы издавать хорошую литературу, но и о том, какой «ответ» он мог бы дать Белинскому в своем творчестве, выразить свое новое понимание мира, общества и человеческой жизни. Какова «правда», которую он мог бы высказать? Закономерно, что он начинает искать такие ответы прежде всего на путях прозы. В это время к главенству прозы в литературе склонялся Белинский, реагируя и на засилье эпигонских стихов, скомпрометировавших само слово «поэзия», и на смерть Лермонтова, чье творчество поставило новую высочайшую планку, которая казалась недосягаемой для любого из живших тогда поэтов. В прозе тоже был высочайший и недосягаемый образец — Гоголь; однако проза, считал Белинский, сама по себе дельнее и «проще» поэзии, она доступна средним талантам, в ней меньше формы, меньше требований к одаренности и оригинальности автора, зато больше содержания. В поэзии практически бесполезно соревноваться с Лермонтовым, неудачное подражание ему никому не нужно, оно тут же дает стихотворцу статус эпигона; в прозе же можно было попытаться стать «новым Гоголем», и даже неудача на этом пути могла быть оценена достаточно высоко, если произведение написано «правдиво» и честно.
Видимо, в 1843 году Некрасов начал работать над большим романом, который в современных публикациях называется «Жизнь и похождения Тихона Тростникова». Кажется, в этом тексте, оставшемся незавершенным, Некрасов хотел охватить всё, от жизни бедноты до нравов богачей, журналистов, литераторов и большого света, в жанре приключенческого романа о молодом авантюристе, неудачливом литераторе, становящемся успешным журналистом. Однако создать полноценный роман, объединить все сферы, которые он хотел затронуть, автор не сумел, и упомянутые «Петербургские углы» остались единственным целостным фрагментом. Именно его Некрасов впервые решается прочесть вслух в кругу Белинского, возможно, по просьбе самого критика. Он читал в квартире Панаевых перед несколькими слушателями, среди которых хозяйка запомнила только Боткина: «Некрасов, видимо, был сконфужен при начале чтения; голос у него был всегда слабый, и он читал очень тихо, но потом разошелся. Некрасов имел вид болезненный и казался на вид гораздо старее своих лет; манеры у него были оригинальные: он сильно прижимал локти к бокам, горбился, а когда читал, то часто машинально приподнимал руку к едва пробивавшимся усам и, не дотрагиваясь до них, опять опускал. Этот машинальный жест так и остался у него, когда он читал свои стихи». Текст понравился слушателям, но особо сильного впечатления не произвел — «новый Гоголь» не появился. Некрасов описал едва ли не единственный достоверный случай своих петербургских мытарств — попадание в ночлежку в первый год жизни в Петербурге. В этом отношении очерк правдив — в том смысле, что говорит о социальных язвах, о том, что общество скрывает от самого себя. При этом очевидно, что он не оригинален и чрезмерно литературен: живо рисуя картины из жизни низов общества, автор немногое прибавляет к тому, что уже изображалось Гребенкой или Панаевым, не говоря уже о том, чтобы сравняться с Гоголем. Поэтому стоявший за текстом реальный опыт автора не выделяет этот очерк из числа других, написанных людьми, зачастую такого опыта не имевшими. Сказанное относится и ко всему роману, от завершения которого Некрасов окончательно отказался уже после смерти Белинского, в 1848 году.
Таким образом, и как критик, и как прозаик Некрасов не выходил за пределы среднего уровня, не был «новым Белинским» и не мог стать «новым Гоголем». Возможно, перспектива остаться на среднем уровне, в числе «полезных» беллетристов всё-таки не казалась ему соблазнительной, не соответствовала его заново проснувшимся амбициям. И неудача с художественной прозой и литературной критикой (неудача, конечно, относительная, но в том же смысле, в каком неудачей была судьба сборника «Мечты и звуки»: отзывы теплые, но не провозглашающие автора новым гением, не возносящие его на верхние ступени литературной иерархии), возможно, и заставила его снова попробовать себя в «серьезных» стихах, серьезных уже в новом духе — не «возвышенных», а «дельных», основанных на обретенной «правде». Риск здесь был, но психологически намного меньший, чем при издании сборника «Мечты и звуки»: Некрасов, уже опытный литератор, не собирался опрометчиво инвестировать в свою продукцию, поставив всё на карту. Он начинает в режиме пробы, о которой хочет узнать мнение Белинского. И в качестве нового ориентира, объекта для подражания он, естественно, берет не первого попавшегося поэта из журнала, а Лермонтова — и не только потому, что тот был кумиром Белинского. Несмотря на то что поэт был убит больше двух лет назад, новые, ранее не публиковавшиеся его стихотворения продолжали появляться в журналах, и его творчество оставалось актуальным, стихи были литературной новинкой.
Некрасов подражал Лермонтову в период эпигонства, выбирая из его стихотворений наиболее отвлеченные, наиболее «романтические». Теперь он увидел другого Лермонтова, которого охарактеризовал в обзоре литературы 1843 года: «Лермонтов был истинный сын своего времени — и на всех творениях его отразился характер настоящей эпохи, сомневающейся и отрицающей, недовольной настоящею действительностию и тревожимой вопросами о судьбе будущего. Источником поэзии Лермонтова было сочувствие ко всему современному, глубокое чувство действительности, — и ни на миг не покидала его грустная и подчас болезненно потрясающая ирония, без которой в настоящее время нет истинного поэта. С Лермонтовым русская поэзия, достигшая в период пушкинский крайнего развития как искусство, значительно шагнула вперед как выражение современности, как живой орган идей века, его недугов и возвышеннейших порывов». Это «глубокое чувство действительности» делает его, по выражению Некрасова, создателем «новой школы поэзии, которая началась у нас Лермонтовым да им же и кончилась». Пусть эта школа и кончилась (хотя в той же статье Некрасов п