есть нависал над всем предприятием как постоянная угроза. В результате претензии опекунов были отклонены, но сам факт их предъявления символичен — наследники Пушкина как бы не признали Некрасова преемником великого поэта, и начало некрасовского «Современника» стало в их глазах не столько наследованием, сколько своего рода узурпацией, похищением. Некрасовский «Современник», вопреки распространенным представлениям, обозначил не преемственность новой литературы по отношению к литературе «пушкинской эпохи», но разрыв с ней.
Одновременно с преодолением бюрократических препятствий шла рекламная кампания, в которую активно включился вернувшийся 18 октября в Петербург (и совершенно не поправившийся) Белинский. Действия редакции по рекламированию нового журнала удивляли современников, в том числе его «друзей» и будущих сотрудников, и размахом, и общей броскостью, нетипичной для «серьезного» издания. «В громадном числе» (как вспоминала Панаева) печатались афиши с «буквами в аршин на зеленом огромном листе» (как писал Плетнев) и рассылались с разными оказиями во все концы России (например, сын актера Щепкина Николай отвез пачку таких афиш в Воронеж). Этот размах вызывал настороженность у друзей Белинского, а врагам давал повод сравнивать новую редакцию «Современника» с «апраксинскими молодцами», которые, по словам Панаевой, «с нахальством тащат в свою лавку всякого приходящего и расхваливают свой товар»[23]. Такая броскость рекламы была отчасти вызвана необходимостью как-то выделиться, поскольку особенной программы, принципиально отличающейся от программы «Отечественных записок», новая редакция «Современника» сформулировать не могла, да и не хотела, а лишь ставила задачу привлечь внимание публики к своему появлению.
Одновременно с публичными методами продвижения готовившегося издания Некрасовым и другими членами редакции «Современника» использовались методы негласные. Как уже говорилось, Некрасов был убежден, и Белинский разделял его мнение, что единственный путь к успеху нового журнала — полное вытеснение Краевского. Поэтому они стремились внушить подписчикам, что «Современник» как бы отменяет «Отечественные записки». Читателей, любителей литературы Белинский и Некрасов старались убедить в том, что прежние сотрудники «Отечественных записок» уже окончательно решили перейти в «Современник». Некрасов писал 26 октября Н. М. Щепкину:
«Русь-матушка велика — скоро ли дойдет до нее, что «Отечественные] записки» переменили квартиру и, приодевшись и приумывшись, хотят явиться к ней под именем «Современника». Вероятно, в Воронеже есть и книгопродавец; пусть же он наклеит одно из цветных объявлений на картон и повесит у себя в магазине: оно и украшением может служить. Просить Вас о распространении известия о «Современнике» считаю лишним: если можно, Вы, верно, это сделаете. Пишу к Вам как по собственному побуждению, так и по совету Белинского, который Вам кланяется».
Не все использовавшиеся приемы были одинаково корректны. Неожиданно слухи об оставлении «Отечественных записок» сотрудниками поддержал Фаддей Булгарин, сообщивший своим многочисленным читателям в фельетоне «Журнальная всякая всячина», напечатанном в вышедшем 5 октября 224-м номере «Северной пчелы»: «…Все статьи, как вам известно, писали для «Отечественных записок» гг. Белинский… Некрасов, Панаев и другие молодые литераторы. Теперь все эти бывшие постоянные сотрудники «Отечественных записок» решительно оставили журнал и перешли в редакцию «Современника», который с 1847 года будет иметь другого редактора», — и ехидно прибавлял: «Главным сотрудником «Отечественных записок» остается г. Фурман, сочинитель нескольких детских книжек и бывший сотрудник «Иллюстрации». Краевский небезосновательно увидел за этим выступлением «руку» «Современника» и резко ответил, воспользовавшись возможностью выставить напоказ неожиданный союз Белинского и Булгарина. Завязалась перепалка, в которой Краевский выглядел едва ли благороднее своих оппонентов.
Представление о том, что «Современник» уже занял место «Отечественных записок» и все сотрудники Краевского перешли в новый журнал, было действительно широко распространено. Так, недавно приехавший из-за границы Боткин писал П. В. Анненкову: «Краевский оставлен всеми и желтеет от злости». Достоевский в декабре сообщал брату: «Краевский повесил нос. Он почти погибает». К огорчению новой редакции, эти сообщения и слухи не соответствовали действительности. Практически никто из постоянных авторов «Отечественных записок» (кроме Герцена и Кронеберга) не дал разрешения напечатать в объявлении «Современника» о своем согласии участвовать «исключительно» в этом журнале, то есть не захотел публично заявить о своем полном прекращении сотрудничества с Краевским. Это обстоятельство раздражало и приводило в недоумение Белинского, вызывало недобрые предчувствия у Некрасова, но пока представлялось преодолимым. Казалось, что друзья ждут дальнейшего развития событий, выхода хотя бы первых книжек журнала и их осторожность можно будет преодолеть, когда «Современник» явится во всём блеске. В целом можно было считать подготовку к изданию завершенной и приступить к составлению первой книжки журнала. Это была работа, существенно более приятная Белинскому и наверняка совершавшаяся под его деятельным руководством.
Видимо, Некрасов должен был считать удачей и другое событие, резко изменившее его жизнь. С Авдотьей Яковлевной Панаевой, женой его близкого приятеля и впоследствии соредактора, он, скорее всего, близко познакомился тогда же, когда сошелся с самим Панаевым, то есть уже летом 1842 года, когда они жили по соседству на дачах в Павловске и Некрасов часто бывал в их доме. Возможно, уже тогда у Некрасова появилось чувство к Авдотье Яковлевне, однако нет никаких свидетельств того, как возникла любовь и как в целом складывались отношения между ними. Вряд ли, однако, у Некрасова была возможность добиться ее благосклонности в то время, когда он был для всех заурядным журнальным работником.
Дочь актера Якова Григорьевича Брянского, учившаяся только в балетной школе, она обладала незаурядным умом и была (во всяком случае, это отмечали многие современники) яркой красавицей. Благодаря этому качеству она привлекла внимание Ивана Ивановича Панаева. Они поженились весной 1839 года, когда ей было 19 лет, а ему 27, неожиданно для родных, вызвав гнев матери жениха. С одной стороны, это был несомненный мезальянс — Панаевы принадлежали к хорошему роду, семья была богата (правда, благодаря склонности матери к мотовству, унаследованной и сыном, от состояния вскоре почти ничего не осталось), брак с дочерью актера воспринимался как скандал. С другой стороны, Авдотья Яковлевна была женщина яркая, эффектная; в иерархии жен, сложившейся в западническом кружке, она уступала только Наталье Александровне Герцен, урожденной Захарьиной, чье первенство в роли «новой» прогрессивной и красивой женщины было непререкаемым, и отодвинула явно отстававшую от нее скромную Елизавету Богдановну Грановскую, урожденную Мюльгаузен. В этом кругу было принято восхищаться ее красотой, и немало новых его членов как минимум на первых порах испытывали к ней серьезные чувства (так произошло, в частности, с Достоевским). Однако она не только исполняла роль красавицы и объекта поклонения. Панаева, несомненно, была развитая женщина. Трудная юность (актерская среда, сочетавшая в себе черты художественной богемы и одновременно плебейства, объект презрения со стороны аристократии), стремление вырваться из душной семейной атмосферы подготовили ее к принятию тех моральных ценностей, которые были главными для ее мужа и его единомышленников. Вопрос об эмансипации был для Белинского и его окружения одним из главных, Жорж Санд — их кумиром, вера в равенство женщины с мужчиной — непререкаемой, уважение к свободной любви — одним из наиболее важных требований к любому желавшему вступить в их круг (репутация Гончарова как отсталого, замшелого мещанина, позволившая Некрасову назвать его «скотом» в одном из писем Белинскому, была вызвана как раз его отрицательным отношением к таким принципам).
Однако эти принципы имели свою оборотную сторону. Панаев, как показывает вся его дальнейшая жизнь, был добрым, увлекающимся, способным страстно привязываться и самоотверженно служить тем, кто вызывал его восхищение. Он был предан Белинскому, которому взялся пересказывать заграничные литературные новинки, поскольку у того были проблемы с иностранными языками. Видимо, сильную дружескую привязанность он испытывал и к Некрасову, чьим верным (хотя и не всегда полезным) соратником и помощником по «Современнику» оставался до конца жизни. При этом Панаев был человек безвольный, слишком легко относившийся к принципу свободы любви. Скорее всего, он постоянно заводил интрижки, случайные связи, что, видимо, отчасти компенсировалось готовностью сквозь пальцы смотреть на увлечения жены и знаки внимания, выказываемые ей гостями и нередко переходившие «идейные» границы. Такая «легкая» обстановка совместной жизни, тянувшейся почти семь лет, и устраивала молодую женщину, вырвавшуюся из семьи благодаря замужеству, и одновременно была терпима ею только в отсутствие какой-то жизненной альтернативы.
Повторимся: когда возникли взаимные чувства Некрасова и Авдотьи Яковлевны, неизвестно. Он сошелся с семьей Панаевых еще до знакомства с Белинским и давно стал для них до некоторой степени «домашним человеком»; на протяжении трех с половиной лет близкого знакомства было много возможностей для возникновения и развития чувства. Можно предположить, что с какого-то момента Некрасов начал, что называется, добиваться Панаевой. Победу он одержал тогда же, когда принял окончательное решение издавать журнал, — летом 1846 года. Единственный рассказ о том, как это произошло, содержится в мемуарах (не во всех случаях достоверных) сотрудника «Современника» Елисея Яковлевича Колбасина, утверждавшего, что описал ситуацию со слов самого поэта: «Некрасов был долго и безнадежно влюблен в одну очень хорошую женщину. Один раз, когда поэт переезжал с ней через Волгу в довольно многолюдном обществе, она на страстные нашептывания поэта с досадой отвечала: «Все вы, господа, фразеры, на словах готовы на все жертвы, а на самом деле умеете только разглагольствовать. Вот вы бог знает что говорите, однако не броситесь из-за меня в во