ду». При последних ее словах Некрасов со всего размаху бросился из лодки в Волгу почти посредине ее течения… не умея плавать. С великим трудом удалось спасти утопавшего поэта. Но эта недоступная женщина сумела оценить Некрасова и наградила его продолжительной любовью…»
Неизвестно, насколько фактически достоверен этот эпизод, однако сама атмосфера чувства наверняка передана верно: Некрасов долго добивался Панаевой и произвел на нее впечатление каким-то неоспоримым доказательством настоящей страсти. Рассказ Колбасина открывает страстную сторону натуры Некрасова, мало бросавшуюся в глаза даже хорошо знавшим его людям, однако умалчивает о конкретном продолжении и вообще стыдливо избегает подробностей этой «награды». То, что Панаева наконец «сдалась» другу семьи, возможно, не было для нее исключительным событием (естественно, у нас нет никаких прав утверждать это). Несомненно, внове было то, что Некрасов хотел не одноразовой, короткой победы — он хотел «владеть» Авдотьей Яковлевной, быть с ней постоянно. Сильная и страстная натура Некрасова, именно в это время устремленного к будоражащей цели — стать своего рода хозяином и распорядителем всей литературы, королем журналистики, — была противоположна легкомысленному Панаеву. Некрасов предлагал настоящую любовь, преданность и не хотел делить любимую с кем-то еще, требовал верности и от нее. Панаева была, очевидно, готова к этому и ответила согласием. Это решение, однако, ставило перед влюбленными проблему, звавшуюся «Иван Иванович Панаев».
Дело было, конечно, не в самой измене, кратковременной или длительной связи. Само слово «измена», видимо, уже не имело какого-то смысла, в том числе морального, в их семье. Проблема вытекала из желания Некрасова и Панаевой жить (во всех смыслах) вместе. Что тогда делать с Панаевым? Мы полагаем, что решение этого вопроса принималось исключительно Некрасовым и Авдотьей Яковлевной. Развод был делом сложным и скандальным, но возможным, и для Некрасова с его страстью и энергией не составило бы труда заставить Панаеву добиться его. Думается, такое решение было отклонено из-за Ивана Ивановича — из-за жалости и, может быть, остаточной любви, которую сохраняла к нему жена, и из-за сложившихся партнерских отношений между ним и Некрасовым, которые только укрепились благодаря панаевскому вкладу в финансирование «Современника». Возможность же жизни втроем предполагалась идеологией круга, к которому они принадлежали. Образцами для них могли выступить и обожаемые Белинским и Некрасовым романы Жорж Санд, и биография самой их сочинительницы баронессы Авроры Дюдеван, и жизнь прототипа целого ряда жорж-сандовских героинь Полины Виардо-Гарсиа, уже в 1843 году вошедшей в русскую литературу через запутанную историю с Тургеневым. Такие отношения, были уверены и Некрасов, и Панаева, были просто обязаны принять и одобрить все члены круга Белинского. Можно было, конечно, заранее предвидеть и издержки такого разрешения проблемы, обусловленные тем, что жизнь не ограничивается этим кругом и придется общаться и иметь серьезные дела и с людьми, для которых такие отношения не являются морально и социально приемлемыми. Однако и здесь можно было надеяться на то, что все участники найдут достаточно такта и социальных навыков, чтобы сделать такие издержки минимальными. Об издержках психологических, очевидно, в таких случаях думают мало.
Решение было предложено Панаеву: ему предоставлялась полная свобода в обмен на функции официального мужа Панаевой при сохранении дружеских и деловых отношений с Некрасовым. Он согласился. Вернувшись в августе 1846 года из Казани в Петербург, Панаевы поселяются в общей с Некрасовым квартире на Фонтанке, между Аничковым и Семеновским мостами, в доме княгини Урусовой.
НЕВЕРНЫЙ ШАГИ ИСПОРЧЕННАЯ РЕПУТАЦИЯ
Первая книжка нового «Современника» вышла в свет 1 января 1847 года. Некрасов и Белинский сделали всё, чтобы журнал был не просто хорошим, а ошеломляющим. В первом номере были напечатаны статьи Белинского, стихотворение Некрасова «Тройка», стихи Огарева и Тургенева, «Письмо из Парижа» Анненкова, «Роман в девяти письмах» Достоевского; статья Константина Кавелина «Взгляд на юридический быт древней России», развертывавшая картину исторического движения к утверждению прав личности, сделавшая нового члена кружка, друга и бывшего ученика Белинского знаменитым; наконец, бессмертный очерк Тургенева «Хорь и Калиныч», с восторгом принятый читателями и положивший начало циклу «Записки охотника». Там же появляется постоянный отдел «Новый поэт», составляемый из юмористических и пародийных стихов преимущественно Панаевым, в котором впоследствии постоянно участвовал и Некрасов. В февральскую книжку вошли «Петр Петрович Каратаев» (второй рассказ из «Записок охотника»), стихотворение Некрасова «Псовая охота», новые статьи Белинского, окончание начатой в первой книжке повести Панаева «Родственники». С мартовской книжки начинается публикация «Обыкновенной истории» Гончарова, также имевшей сенсационный успех; в ней также было напечатано стихотворение Некрасова «Нравственный человек» (отчасти повторяющее уже найденные приемы, но развивающее их за счет соединения искренности тона рассказчика и тех настоящих нравственных преступлений, а не «грешков», которые он совершает, заставляя ужасаться бесчеловечной и бессмысленной природе его «строгой морали»). Тогда же в «Современнике» дебютировал очень популярный Искандер — А. И. Герцен: его роман «Кто виноват?» был в январе разослан подписчикам в качестве бесплатного приложения. Редакция и далее будет стараться не опускать планку, заданную первыми номерами, представшими перед читателями как действительно замечательное издание.
Между тем «за кулисами» журнала развивались драматические истории и скандалы. Прежде всего, к середине года откровенно обозначилось нежелание друзей Белинского, как московских, так и петербургских, печататься исключительно в «Современнике» и тем более делать публичное заявление об этом; более того, некоторые из них демонстративно отдавали свои произведения Краевскому. Это вызывало бешенство Белинского, связавшего свою судьбу и положение в литературе с «Современником» и предъявлявшего своим друзьям обвинения в предательстве или как минимум оппортунизме, равнодушии к нему. Например, 5 ноября 1847 года, после того как критик прочел объявление об издании «Отечественных записок» на будущий год, в котором было немало имен его друзей и единомышленников, он писал В. П. Боткину, очень откровенно раскрывая свою стратегию в отношении Краевского:
«Вчера я увидел в «Отечественных записках» страницу, наполненную обещанием статей для будущего года: она меня, что называется, положила в лоск. <…> Да, твое участие в «Отечественных записках» глубоко огорчает меня… мне уже следует коситься не на одного тебя: Кавелин и Грановский как будто уговорились с тобою губить «Современник», отнимая у него, своим участием в «Отечественных записках», возможность стать твердо на ноги. Но их непонятный для меня образ действования огорчает меня, глубоко огорчает, но не заставляет на них коситься. А почему огорчает — выслушай и суди: «Библиотека для чтения» всегда шла своею дорогою, потому что имела свой дух, свое направление. «Отечественные записки» года в два-три стали на одну с нею ногу, потому что со дня моего в них участия приобрели тоже свой дух, свое направление. Оба эти журнала могли не уступать друг другу в успехе, не мешая один другому, и если теперь «Библиотека для чтения» падает, то не по причине успеха «Отечественных записок» и «Современника», а потому, что Сенк[овский] вовсе ею не занимается. Совсем в других отношениях находится «Современник» к «Отечественным запискам»: его успех мог быть основан только на перевесе над ними. Дух и направление его — одинаковы с ними, стало быть, ему для успеха необходимо было доказать чем-нибудь свое право на существование при «Отечественных записках». Тут, стало быть, прямое соперничество, и успех одного журнала необходимо условливается падением другого. В чем же должен состоять перевес «Современника» над «Отечественными записками»? В переходе из них в него главных его сотрудников и участников, дававших им дух и направление. Об этом переходе и было возвещено публике, и это возвещение было единственною причиною необыкновенного успеха «Современника»…»
Друзья выслушивали или читали эти инвективы и поступали по-своему. Разделяя убеждения Белинского, они не считали, что их «вождь» прав в этом конкретном случае, не видели необходимости порывать с Краевским. Попросту говоря, они решили, что два хороших прогрессивных журнала лучше, чем один, — если не для издателей, то, несомненно, для литераторов. Их выгоду Боткин описывал Анненкову 20 ноября 1846 года, еще на стадии сбора материалов для нового «Современника», в самом начале борьбы с Краевским: «Конкуренция явилась страшная. Краевский дает большие деньги за малейшую статью с литературным именем. Недавно за поллиста печатных стихотворений Майкова заплатил он 200 руб. сер[ебром]. Это всё наделало появление «Современника». Видите, законы промышленности вошли уже в русскую литературу, а ведь это сделалось на наших глазах; за десять лет об этом слуха не было. Значит, литература уже есть сила. Теперь даже с небольшим дарованием да с охотою к труду можно жить литературными трудами, то есть можно выработать себе до 3 или 4 тысяч в год. И это факт непреходящий. Явившись раз, он уже останется навсегда».
Не без некоторого преувеличения, вызванного эйфорией от происходящего (к тому же Боткин, только что вернувшийся из-за границы, был в состоянии «крайнего материализма и практицизма»), но в целом точно здесь определено значение появления «Современника», который, как совершенно искренне написал Белинский, идейно мало отличался от журнала Краевского. Стремясь уничтожить соперника, ненавистного «Андрюшку», как за глаза называл его критик, Некрасов и Белинский создали нечто такое, что им самим представлялось невозможным: конкуренцию на рынке «серьезной» литературы и журналистики. Вопреки их предположениям, поражение в борьбе на уничтожение с Краевским (именно так и выражался Белинский) не привело к гибели «Современника». Оказалось, что двум серьезным либеральным западническим