Неожиданной оказалась и позиция Толстого, который в конце ноября 1855 года наконец-то приехал в Петербург и которого давно с любопытством ожидал весь круг «Современника». Некрасов встретил его с энтузиазмом, не только как надежду русской литературы, но и как потенциального союзника. Он писал Боткину: «Не писал потому сначала, что хворал, а потом приехал Л. Н. Т., то есть Толстой, и отвлек меня. Что это за милый человек, а уж какой умница! И мне приятно сказать, что, явясь прямо с железной дороги к Тургеневу, он объявил, что желает еще видеть меня. И тот день мы провели вместе и уж наговорились! Милый, энергический, благородный юноша — сокол!., а может быть, и — орел. Он показался мне выше своих писаний, а уж и они хороши. Тебе он, верно, понравится. Приехал он только на месяц, но есть надежда удержать его здесь совсем. Некрасив, но приятнейшее лицо, энергическое, и в то же время мягкость и благодушие: глядит, как гладит. Мне он очень полюбился». Тем не менее и Толстой быстро встал на сторону противников Чернышевского, что Некрасова, безусловно, удивило.
Писателей, которые разделяли бы взгляды Чернышевского и при этом имели какое-то значение в литературе, не было. Поэтому, выдвигая Чернышевского как критика и теоретика, Некрасов одновременно пытался удерживать в «Современнике» лучших авторов, то есть выступать своего рода посредником, буфером между Чернышевским и его врагами в журнале, тем более что сам критик дипломатическими способностями не обладал и иногда, не желая того, своим поведением вызывал обиду и раздражение у старых сотрудников. Раскол долго казался Некрасову недоразумением, во многом основанным не на реальных идеологических расхождениях, а на личной неприязни, поэтому не считал противоестественным соединение в одном журнале Чернышевского, Тургенева, Григоровича, Толстого и даже в какой-то момент Дружинина. Поэтому, постоянно поддерживая дружеские отношения с необходимыми ему литераторами, он одновременно в середине года, во-первых, практически полностью отдал на откуп Чернышевскому библиографический отдел, во-вторых, решительно изгоняя из отдела критического игривый дружининский дух, избавился от «фельетонной» литературной критики: сначала исчез «Иногородний подписчик», затем попрощался с читателями и «Новый поэт» (Панаев с декабря стал вести фельетонную колонку, посвященную городским новостям). Некрасов решил вернуться к «серьезным» полным обзорам литературы за месяц, а затем за год, однако, стремясь поддерживать в журнале внутренний баланс, не поручил такие обзоры Чернышевскому, а избрал другой вариант: с июля 1855 года стали ежемесячно появляться «Заметки о журналах», которые Некрасов взялся писать сам в соавторстве с Василием Петровичем Боткиным.
Почему именно Боткин, критик, ассоциирующийся обычно с крайней эстетической позицией, в недалеком будущем соавтор (вместе с Фетом) одной из самых враждебных Чернышевскому рецензий на «Что делать?», стал в это время определенной опорой для Некрасова, одним из его ближайших приятелей (в это время Некрасов звал его «Васенька»), оказавшим серьезную материальную поддержку журналу в трудный момент? Несколько месяцев они даже жили вместе на даче под Москвой и очень дружно работали. Всё это труднообъяснимо, если рассматривать ситуацию с точки зрения позднего Боткина, гурмана и эстета, погруженного в чувственные и эстетические наслаждения, превозносящего поэзию Фета и площадно ругающего Чернышевского. Между тем Боткин — фигура существенно более сложная, противоречивая и глубокая, чем Дружинин. В отличие от последнего, он был членом кружка Белинского самого раннего «призыва», познакомился с ним раньше Тургенева и тем более Дружинина, являлся любимым корреспондентом великого критика, ценившего в нем серьезного собеседника, живущего напряженной интеллектуальной жизнью, честно мыслящего, хотя и впадающего, по мнению Белинского, в излишества и крайности. Боткин в своих исканиях прошел разнообразные этапы: был романтиком, крайним прагматиком, сторонником Фейербаха (едва ли не он и открыл для Белинского фейербаховскую философию), Конта, атеистом, познакомился с Марксом, переводил Энгельса, восхвалял великие принципы свободы, равенства и братства. Для такого человека появление Чернышевского с его радикализмом, преклонением перед Фейербахом не было очень «страшным» и не стало сразу предметом догматического отрицания. Боткин мыслил сложнее и интереснее Дружинина, не признавая идеи Чернышевского, но видя в них осмысленное основание, не дававшее от них отмахнуться (как это пытался сделать Тургенев). В этом смысле он был близок к Некрасову, видя реальную связь между идеями Чернышевского и поздними взглядами Белинского и его собственными конца 1840-х годов. Вероятно, готовность идти на союз с Некрасовым и Чернышевским подогревалась у Боткина некоторыми амбициями — представившейся возможностью занять важное место в одном из лучших русских журналов. Боткин в это время имел на Некрасова определенное влияние. Прежде всего, он познакомил поэта с трудами английского философа Томаса Карлейля, которые в это время переводил, и это знакомство сыграло важную роль в поэтическом самоопределении Некрасова.
Как бы то ни было, Некрасов сначала в соавторстве с Боткиным, затем самостоятельно на протяжении второй половины 1855 года написал четыре таких обозрения (за июль, сентябрь, октябрь и ноябрь), которые оказались чрезвычайно близки к идеям Чернышевского. В этих статьях устанавливалось общее направление «Современника» и не только высказывались оценки литературных произведений. Авторы стремились «сконструировать» сам дух редакции, создать желательную атмосферу. В первой же статье провозглашалась ориентация на молодежь с ее горячностью, «идеализмом», пусть опрометчивую, но чуждую филистерства, легкого и пошлого приятия действительности, как главного читателя русской литературы, которому современная беллетристика с ее «апатией» ничего не может дать. Именно опираясь на эту гипотетическую молодежь, соавторы призывали вернуть литературе «воспитательный характер», чтобы она снова могла «идти впереди общества».
Во многих строках видны отголоски учения Белинского о необходимости беллетристики: «Учите нас быть лучшими, чем мы есть; укореняйте в нас уважение к доброму и прекрасному, не потворствуйте вторгающейся в общество апатии к явлениям сомнительным или и вовсе презренным, но обнажайте и преследуйте подобные явления во имя правды, совести и человеческого достоинства; растолковывайте нам наши обязанности человеческие и гражданские, — мы еще так смутно их понимаем; распространяйте в большинстве массу здравых, дельных и благородных понятий, — и вам будет прощен недостаток таланта». Интересно, что знаменитые слова принадлежат Боткину и сочувствие пушкинской «черни» тоже выражено им: «Нет науки для науки, нет искусства для искусства — все они существуют для общества, для облагорожения, для возвышения человека, для его обогащения знанием и материальными удобствами жизни; и, вопреки Пушкину, «чернь» всегда вправе сказать поэту и ученому:
Нет, если ты небес избранник,
Свой дар, божественный посланник,
Во благо нам употребляй…»
Этот цикл статей намного превосходит всё остальное, написанное Некрасовым в этом роде. Это была критика, намеренно не скрывающая своей тенденциозности, с самого начала провозгласившая свои идеалы и ценности и с их позиций готовая найти идейные недостатки даже у Диккенса в «Тяжелых временах», но одновременно толерантная к оппонентам, готовая хвалить и Григоровича за «Школу гостеприимства», и Дружинина за статьи о Пушкине и, упрекая Писемского за его концепцию, видеть в его статье о Гоголе много хорошего. Эта критика стремилась расстаться с прошлым, еще остававшимся в настоящем, но не переходила на личности и корила за подобное других. Авторы делали много очень интересных частных замечаний, например о Гоголе. При этом заметно их старание возродить традицию, говоря о литературе, вести разговор о жизни, для чего, например, использовались публикации старинных документов в «Москвитянине» или севастопольских дневников в «Отечественных записках». Словом, эта критика давала ощущение начала общего интереса и общих целей, она пронизана радостью, в ней отсутствует даже намек на ожесточение борьбы. Она смела, но не жестока и не агрессивна, чаще примирительна. Она сама осознавала себя молодой или как минимум отвечающей на запросы молодежи. Это ярко отразилось в начальных строках последней статьи за 1855 год, напечатанной в декабре: «Читатель, Вам, вероятно, часто случалось слышать, а может быть и самому говорить, что в наше время в самом воздухе есть что-то располагающее — как бы сказать? — к откровенности, к излияниям, к признаниям, — одним словом, к сознанию, с которым неразрывно связано стремление к усовершенствованию. Благородная, великая черта времени! великая и высокоутешительная черта в народе, могучее доказательство здоровья и силы, залог прекрасного будущего!» Эта атмосфера порыва к будущему и дружелюбия, видимо, оказалась благоприятной для журнала, и равновесие удалось сохранить: в 1855 году, несмотря на усиление позиций Чернышевского, в «Современнике» эпизодически печатался Анненков, несколько раз выступил Дружинин, успехом пользовался боткинский перевод из Карлейля, Толстой опубликовал «Рубку леса» и первые два «Севастопольских рассказа», Гончаров — фрагменты путевых заметок и очерков, впоследствии вошедших в книгу «Фрегат «Паллада», выходили стихи Фета, Полонского, Майкова, самого Некрасова. Судя по всему, такая «цветущая сложность» и разнообразие оказались близки и интересны читающей публике, чьи запросы на тот момент удалось угадать. В ноябре в постскриптуме письма Боткину Некрасов сообщает: «Не сглазить бы, подписка повалила! И сколько новых, — понять не могу, что из этого выйдет».
Это предчувствие перемен, открывающегося поля деятельности омрачалось тремя некрологами. В конце апреля умер печатавшийся в «Современнике» сотрудник Грановского Николай Григорьевич Фролов, неплохой ученый и популяризатор науки. В августе в германском Эмсе, не выдержав борьбы со смертельной болезнью, застрелился Владимир Алексеевич Милютин. 4 октября в Москве скоропостижно скончался Тимофей Николаевич Грановский. Эти смерти вызвали искренний отклик Некрасова. В начинавшуюся эпоху не входили как раз те, кому наконец-то открывался простор для деятел