я в прошлом. И оттуда, из некоего будущего, куда он уже не попадет, Некрасов дает себе оценку как автору умерших стихов («Но не льщусь, чтоб в памяти народной / Уцелело что-нибудь из них…»), забытых, потому что они «суровы» и «неуклюжи», потому что в них нет «поэзии свободной». Но как в зерне, в них есть то, что превратится в будущие всходы: любовь и ненависть, живая кровь, «мстительное чувство», «проклятия», «труд и борьба». Эти медитации повторяют уже встречавшиеся и даже лексически сходные мотивы, но уже на пороге другой эпохи, о которой пока ничего не известно, выражают невозможность отречься от той поэзии, которую он создал. Невозможность отречения особенно сильно выражена в стихотворении «Замолкни, Муза мести и печали…» через сослагательное наклонение в строках последнего четверостишия: «Той бездны сам я не хотел бы видеть, / Которую ты можешь осветить…»
Однако прикованность к безднам, которые освещает его Муза, одновременно дает поэту надежду, что рубеж удастся перейти. Эта надежда проявляется в стихотворении «Русскому поэту», опубликованном в самом начале 1856 года и вскоре вошедшем в более известное стихотворение «Поэт и гражданин». Здесь можно видеть своего рода продолжение его критических статей, схожие мысли, выраженные уже в поэтической форме. Стихотворение соединяет важные мотивы из программных произведений «Муза» и «Блажен незлобивый поэт…» с мрачными медитациями 1855 года, однако добавляет к ним важные детали. Гражданин призывает поэта к тому, что всегда составляло основу творчества самого Некрасова. Поэт, в котором слова гражданина пробудили муки сожаления, признаётся, что раньше он был таким, каким хотел бы его видеть гражданин, но, столкнувшись с клеветой и поношением, предал свою Музу; начав писать стишки о ласке милой и красе небес, он тем самым убил свою поэзию, закрыл себе дорогу в будущее. Таким образом, поэзия самого Некрасова подспудно объявляется единственной по-настоящему необходимой в кризисное время. В стихотворении «Поэт и гражданин» Некрасов впервые решился на дидактику, поучение, обращенное к «городу и миру», ко всякому честному поэту, на определение задачи литературы как служения общественным интересам. Это выглядит как ответ критикам типа Дружинина, готовым в лучшем случае отвести такой «общественной» поэзии весьма скромное место в литературной иерархии, но, безусловно, говорит о росте самосознания Некрасова, о его новой уверенности в своей поэтической правоте, подкрепленной построениями Чернышевского и предполагаемым сочувствием молодого поколения таким идеям. Тем самым автор «Поэта и гражданина» фактически признаёт себя победителем, образцовым поэтом, в некотором отношении единственным правильным и нужным, поэтом, которому принадлежит будущее именно потому, что он не отрекся от самого себя.
Ощущение того, что он состоялся как поэт, о котором можно судить ретроспективно, и одновременно как поэт, обращенный в будущее, интересный вступающему в жизнь поколению, привело Некрасова к решению опубликовать книгу своих стихотворений. Этот план возник, когда Некрасов находился в Москве и тесно общался с «москвичами». Взялся выпустить книгу Козьма Терентьевич Солдатёнков, предприниматель, издатель, близкий к Грановскому и его кругу, стремившийся печатать хорошую литературу, сочетая коммерческие интересы с задачами просвещения. Очевидно, совет опубликовать поэтический сборник Некрасова дал ему Грановский незадолго до смерти. Уже 11 июня поэт заключил с издателем договор, обязавшись к сентябрю представить рукопись с включением еще до тысячи строк, которые он обещал написать до сентября. За права на издание книги тиражом 2400 экземпляров, реализацию тиража и авторские права сроком на два года Солдатёнков уплатил Некрасову 1500 рублей серебром (впоследствии доплатил еще столько же). Практически тогда же Некрасов с Панаевой приступил к составлению этой книги, переписывая вместе с ней свои стихи в «Солдатёнковскую тетрадь», обдумывая композицию сборника, долженствовавшего представить его стихи новой и старой публике в концентрированном виде. Однако выполнение этой задачи затянулось до середины следующего года.
Открытое будущее не значило полного отбрасывания и забвения прошлого, сделанных ошибок, отягчающих совесть поступков. В прошлом Некрасова уже была неприятная история с Белинским. В 1855 году на поверхность вышла другая сомнительная история, навсегда связанная современниками с именем Некрасова.
В ноябре в Петербург из своего имения Акшино приехал Николай Платонович Огарев со своей гражданской женой Натальей Алексеевной Тучковой. Он собирался уехать за границу к Герцену, то есть фактически эмигрировать, но до этого намеревался разрешить одно дело. Боткин сообщал Некрасову 24 ноября: «Представь, я видел наконец Огарева! — он теперь в Петербурге. <…> Говорил он со мной о своем процессе; сильно нападает на Авдотью Яковлевну. Он придает какую-то особенную важность переписке ее с Марьей Львовной, которая находится у него. Впрочем, никаких решительных фактов он привести не мог». Это письмо, должно быть, произвело на Некрасова сильное и неприятное впечатление. Речь шла о намерении Огарева начать процесс против Панаевой и ее поверенного Николая Самойловича Шаншиева по делу о присвоении ими значительных средств первой жены Огарева Марии Львовны, урожденной Рославлевой.
История об «огаревских деньгах» началась еще в 1847 году, когда Николай Платонович, расставаясь с первой супругой, обязался выделить деньги на ее содержание — ежегодно выплачивать значительные проценты по оформленным векселям. Тем не менее Мария Львовна по совету своей близкой подруги Панаевой, взявшей на себя роль ее наставницы в этом деле, потребовала от бывшего супруга выплаты ей всего капитала. Приходится признать, что именно Панаева заставляла подругу действовать крайне жестко, фактически преследуя бывшего мужа. После долгих споров и попыток договориться в 1851 году была заключена мировая, по которой Огаревым и помогавшими ему друзьями — Сатиным и Грановским — Марии Львовне было уплачено 50 тысяч рублей в виде имения и векселей, обеспеченных верными поручительствами. Имение перешло не прямо к ней, а к выступавшему ее посредником отставному штаб-ротмистру Шаншиеву. Купчая на имение была оформлена 31 января 1851 года, и более двух лет дело казалось завершенным. Однако после того как 28 марта 1853-го Мария Львовна скончалась в Париже, Огарев, ставший одним из ее наследников, обнаружил, что из всей выплаченной им суммы его бывшая жена получила только три тысячи рублей. Вопрос, куда делись остальные деньги, привел к разбору бумаг покойной и, в частности, ее переписки с Панаевой, чтение которой убедило Огарева, что имение было присвоено Шаншиевым и, очевидно, Панаевой.
Огарев пробыл в Петербурге и Москве четыре месяца и дело не начал, однако составил целый план его ведения, которое доверил друзьям. После отъезда Огаревых за границу дело против Панаевой и Шаншиева будет вести по доверенности Н. М. Сатин. Оно будет тянуться до 1861 года, когда по приговору суда будет заключена мировая и Некрасов заплатит за Панаеву 18 610 рублей за улаживание этой сделки. Сам факт, что деньги дал Некрасов (тому есть документальные подтверждения — часть суммы была взята из кассы «Современника», и эта выплата отразилась в конторской книге журнала), конечно, не может служить уликой против него; в конце концов не мог же он допустить, чтобы его гражданскую жену посадили в тюрьму за мошенничество. Однако уже в самом начале дела в сочувствовавшем Огареву московском кружке возникло убеждение, что за спиной Панаевой и Шаншиева стоял Некрасов. Так же, видимо, думал сам Николай Платонович. 25 марта 1856 года Боткин писал Некрасову: «Тут же Кетчер обвинил тебя в огаревском деле, что по твоим советам поступала Авдотья Яковлевна и словом, что ты способен ко всякой низости и т. д.».
Несмотря на то что прямых доказательств участия Некрасова в этой афере нет, уверенность, что именно он был ее организатором, оказалась неколебимой у многих общих знакомых. Так, Герцен, узнавший о подробностях истории от присоединившегося к нему в Лондоне Огарева, до конца жизни оставался убежден, что Некрасов ограбил его ближайшего друга, отказывался иметь с ним дело, называя негодяем и мошенником (хотя и продолжал ценить его поэзию), и всегда был готов предать историю как можно более широкой огласке.
Несмотря на немалую литературу, посвященную этой истории, роль Некрасова до сих пор остается неясной: возможно, в утраченной переписке поэта с Панаевой и Марией Львовной и содержались какие-либо убедительные доказательства его участия в этом деле, однако они никогда не были оглашены и опубликованы. Аргументы же, строящиеся на том, что Панаева не могла устроить такую аферу, не убеждают. Панаева была женщина сильная и решительная, а Некрасов был не единственным мужчиной из ее окружения, к кому она могла обращаться за советом. В любом случае общественное мнение в значительной степени было против Некрасова, и эта история легла грузом именно на его репутацию.
ПЕРВЫЙ И ЕДИНСТВЕННЫЙ
1856 год укрепил надежды и усилил ожидания общества. 18(30) марта Парижским мирным договором была завершена Крымская война. Парижский мир выглядел унизительным, но вызвал всеобщую радость как прекративший бессмысленную бойню. Никакого милитаристского духа в обществе не ощущалось, мир был желанен любой ценой. Сразу после прошедшей 26 августа коронации Александр II указом даровал прощение «государственным преступникам» — декабристам и петрашевцам. Им с семействами было дозволено возвратиться из ссылки, но без права поселиться в Петербурге и Москве. Формулировка «прощение», конечно, отвергала саму возможность какого-либо признания царем справедливости дела «преступников» и тем более вины перед ними государства. В конце следующего лета было выпущено третье издание книги Модеста Андреевича Корфа «Восшествие на престол императора Николая 1-го», содержавшей официальную версию событий, где декабристы изображены государственными преступниками и вероломными злодеями.