не столько от самого Некрасова, сколько от его «окружения» — Чернышевского и Добролюбова, непочтительных, смотревших на маститого писателя без всякого пиетета. Представляется, что и сама дружба между Некрасовым и Тургеневым была чем-то искусственным, между ними не было настоящей близости, в особенности со стороны Тургенева, не способного на подлинную привязанность. Выдвигалась причина и более низкого характера — недовольство предполагаемой нечистоплотностью Некрасова как редактора и издателя.
И всё-таки не случайно, что именно эта статья Добролюбова стала предлогом для разрыва. Критик в ней вполне воздал должное не только таланту Тургеневу, но и его чуткости к общественным интересам. При этом Добролюбов считал высшим достижением писателя изображение людей, подобных герою одноименного тургеневского романа Рудину, — пропагандистов, «лишних» людей, красиво говоривших о ценностях, но не способных действовать. В главном герое «Накануне» Инсарове Добролюбов увидел неудачную попытку Тургенева показать человека действия: герой оказался бледен, неясен, идеалы, которые заставляли его не говорить, а действовать, оставались читателю непонятны. И в этом смысле Тургенев, почувствовав запрос общества, оказался не в состоянии его выполнить — очевидно потому, что этот тип был ему чужд и идеологически, и «художественно». Так почти неприкрыто Добролюбов намекал, что сам писатель не способен соответствовать требованиям новой эпохи.
Соображения Добролюбова нельзя не признать очень проницательными. Тургенев и сам понимал, что не может быть среди этих новых людей действия. Он мог за ними наблюдать, более или менее объективно изображать (как позже сделает это в образе Базарова), но не мог и, очевидно, не хотел быть для них «своим». И шаг Тургенева по отречению от всякого сотрудничества с «Современником» был не просто разрывом с Некрасовым, но реализацией решения покинуть этот лагерь. В октябре 1860 года в «Колоколе» вышла статья Герцена «Лишние люди и желчевики», где старый товарищ брал под защиту «людей сороковых годов», и Тургенев солидаризировался с ним, признавая себя человеком «старым» и «лишним» (в письме Герцену он отчасти иронически благодарил его за заступничество «за нас лишних»). Разрыв Тургенева и Некрасова — не просто расхождение приятелей. Это развилка, от которой один (Некрасов) двинулся дальше, тяжело, жалуясь и мучаясь, но вперед и в конечном счете в бой (сам, видимо, не отдавая себе отчет, что впереди именно бои, а не просто дорога); второй (Тургенев) решил остаться в арьергарде или даже в обозе и оттуда созерцать будущие сражения. Некрасову было тяжело, он не хотел терять эти отношения, Тургенев занимал в его жизни большое место, привязанность к нему была чем-то подобным привязанности к Панаевой. До весны 1861 года Некрасов иногда писал бывшему приятелю, будто отказываясь признать свершившийся факт. И всё-таки в самом разрыве и уходе Тургенева большая часть ответственности лежит на Некрасове, шедшем своим путем и не собиравшемся сходить с него в угоду человеческой привязанности.
Неизвестно, насколько прекращение дружбы с Тургеневым компенсировалось для Некрасова дальнейшим сближением с Добролюбовым. Уже очень больной, критик в 1860 году продолжал много работать для журнала. Некрасов в письмах настоятельно рекомендовал ему лечиться, не думать о деньгах, которыми редактор всегда готов был снабдить ценного сотрудника. По их переписке хорошо видно щепетильное, даже болезненное отношение «новых людей» к долгам, их нежелание материально зависеть от кого бы то ни было; Некрасов, ссужая Добролюбова деньгами, старался быть максимально деликатным, не вызвать у умирающего подозрения, что его «жалеют» или оказывают благодеяние. Так, в конце декабря 1860 года он писал за границу, куда Добролюбов отправился в безнадежной попытке излечиться от туберкулеза:
«Вы не унывайте и в 1861 году опять рассчитывайте добрать от 5 до 6 т[ысяч]. (Уверен, что если столько не будет нужно, то Вы меньшим удовольствуетесь.) Пишите теперь о деньгах Вашим сестрам — их могу выдать. А то при внезапной уплате 12 т[ысяч] в ноябре обеднял было. Знаете, я думаю, по возвращении Вашем Вам нужно будет взять на себя собственно редакцию «Современника]». Чернышев[ский] к этому не способен, я располагаю большую часть года жить в деревне. Писания Вам будет поменьше, а хлопот побольше. Газету бы точно необходимо основать, но издыхать из-за этого тоже нет резону. Вам важны еще два-три года: надо их прожить без натуги, а там уж не умрете. Если приедете к лету, то еще будет время, впрочем, выхлопотать и приготовиться к 1862 году».
В свою очередь, Добролюбов, подобно Чернышевскому, называет его лучшим и фактически единственным настоящим и по-настоящему современным поэтом, и выходит это у него даже теплее, чем у его товарища. Показательно, что Добролюбов сравнивает Некрасова не с поэтами и приводит ему в качестве образца для подражания не Гёте или Пушкина, а руководителя борьбы за объединение Италии Джузеппе Гарибальди. Критик, мечтая и даже отчасти намекая на приближение эпохи не слов, а дела (в его письмах Добролюбова отчетливо слышны те же надежды на приход «настоящего дня», что и в статье о романе «Накануне»), очевидно, «берет с собой» в эту эпоху Некрасова.
Чернышевский и Добролюбов приводят в журнал всё новых сотрудников. С 1858 года в «Современнике» начинают появляться статьи по общественным вопросам яркого публициста Григория Захаровича Елисеева, приглашенного Чернышевским, в 1860-м к нему присоединяется Юлий Галактионович Жуковский, креатура Добролюбова, молодой журналист, писавший прежде всего на юридические и экономические темы, чьи статьи впоследствии вызовут большой шум и навлекут на «Современник» «роковые» гонения.
Окончательно войдя в «ближний круг» Некрасова, Чернышевский и Добролюбов стали поверенными в его личных делах, свидетелями и советчиками в его отношениях с Панаевой, перешедших в то время в новое качество. Если раньше это была связь «после любви», державшаяся на «памятливости», на привычке, то теперь и эта стадия оказалась пройдена. В жизни Некрасова появилась другая женщина. Не то чтобы их не бывало раньше. Короткие и легкие увлечения скорее всего были характерны для жизни Некрасова, особенно в период «веселой компании». Однако в этот раз во время отсутствия Панаевой (летом 1860 года она жила за границей) случайная связь перешла во что-то более серьезное. 23 июня 1860 года Некрасов написал Добролюбову из Петербурга: «Я сижу один в городе, даже отправил Оскарку (собака Некрасова породы пойнтер. — М. М.) в Москву (а сам и застрял в Петер[бурге]), так вот без друга-то моего поневоле находят этакие мысли, да и посоветоваться-то не с кем. Вероятно, от этих сомнений я так расстроился, что грудь побаливает опять. Ангела я себе приискал, надо Вам добавить. Чудо! Я не шутя влюблен». Более того, поэт сообщил о своем романе Панаевой, очевидно, желая окончательно порвать с ней.
Некрасов увозит своего «ангела» в Грешнево. Почти через месяц он подводит итоги опять же в письме Добролюбову (от 18 июля): «Что бы Вам написать? Да хорошего немного. Старый я дурак, возмечтал о каком-то сердечном обновлении. И точно четыре дня у меня малиновки пели на душе. Право! как было хорошо. То-то бы так осталось — да не осталось. Во 1-х, девушка хоть не ангел или ангел падший — да, к несчастию моему, оказалась порядочной женщиной — вот и беда! Еще и жертва тут подвернулась, в ее положении не пустая — польстилась на мои сладкие речи — а я куда как был красноречив! — она бросила человека, который ее обеспечивал (дуре-то всего 19[-й] год — это так скоро свертелось, что я и не ожидал, а то бы, я думаю, сам отговорил ее). Ну а теперь уже бродит мысль, зачем я всё это затеял? Только и отрады, что деньгами, авось, развяжусь. Зачем я сижу теперь в Москве, как думаете? Был я с моим ангелом в деревне и весело охотился, да простудился, а у меня во рту сделалось нечто прегнусное — жар, слюна лезет, как из сапатой лошади, боль. Черт знает что это. Боюсь, не отрыжка ли опять старого? Так как я много съел меркурию, то, говорят, это он теперь гуляет. И я лечусь, а ангел кротко и любовно скучает около меня — жарища при этом страшная, ни пить, ни есть — ничего и не думай, выходить тоже нельзя. Ну что тут хорошего? Согласитесь, не стоит и поздравлять с ангелом! Право, не знаю, чье положение лучше. Впрочем, одному хуже. Самый, так сказать, неважный ангел за границей очень много значит, и я приписываю большую часть Вашей хандры одиночеству. Знаете ли, очень может быть, что я к Вам приеду — куда только ангела деть, да возьму с собою. — Напишите мне что-нибудь об Ав[дотье] Як[овлевне]. Вы, верно, ее скоро встретите; если она огорчена, то утешьте ее как-нибудь: надо Вам сказать, что я ей кратко, но прямо написал о своих новых отношениях. Ведь надо ж было! — хоть эти новые отношения едва ли прочны».
До середины сентября поэт и его пассия жили в Грешневе и Ярославле. В сентябре Некрасов писал сестре: «Меня ты дома не застанешь — я уеду, извини, на охоту, — но застанешь очень скромную и добрую девушку по имени Ксению Павловну, которую ты приласкай. Я приеду к вечеру». После этого каких-либо упоминаний об «ангеле» в письмах Некрасова не встречается.
Кто была эта девушка, как произошли знакомство и расставание с ней, исследователям до сих пор не удавалось установить. Между тем в конторских книгах «Современника» имеются записи о том, что начиная с 1862 года до сентября 1865-го из кассы журнала регулярно выдавались деньги, примерно 350 рублей в год, некоей госпоже Ксении Ефимовой. Ей же полагался бесплатный экземпляр «Современника». В распоряжении, сделанном Некрасовым 1 июля 1862 года (после приостановки журнала), госпожа Ефимова фигурирует среди получателей «пенсиона». Никаких дополнительных сведений о ней в конторских книгах не содержится. В петербургской адресной книге за 1867 год (к сожалению, они в XIX веке выходили нерегулярно) значится только одна Ксения Ефимова, которая может быть соотнесена с интересующей нас женщиной (правда, ее отчество не Павловна, а Ивановна; впрочем, такие справочники часто неточны в подобных деталях), проживавшая по адресу: Офицерская улица, дом 32, квартира 3, по роду занятий «хористка». Эта профессия вполне соответствует роли кратковременной любовницы, которую девушка сыграла в жизни Некрасова. Можно осторожно предположить, что