Природа-мать! когда б таких людей
Ты иногда не посылала миру,
Заглохла б нива жизни…
В этих строках образ героя приобретает почти мифологические черты бога или героя, приносящего собственные плоть и кровь в жертву ради спасения мира и людей, ради того, чтобы земля продолжала плодоносить, во искупление грехов бесчисленных поколений, ее населявших. Риторическая сила «Памяти Добролюбова» огромна, а созданный иконографический образ — невероятно притягателен для тех, кто посвящал свою жизнь революционной деятельности: это стихотворение будут вспоминать террористы перед покушением и в тюрьме перед казнью, цитировать наизусть народовольцы, отправляющиеся на каторгу.
Люди титанического склада, подобные идеализированному Некрасовым Добролюбову, люди действия «высоко возносятся» над простыми смертными, и поэту даже не приходит в голову равнять себя с ними. Они гибнут «безупречно» за народ, идут помочь таким, как Орина или ее несчастный сын. Но откуда они узнают, что кто-то нуждается в помощи? Об этом ведь не информируют газеты. Кто будет слушать слова крестьянки («Мало слов, а горя реченька») и сделает их страстным призывом ко всем, в ком еще не умерло чувство «чести»? И здесь поэт обретает смысл существования и свое место.
Об этом — начатая, возможно, существенно раньше, но завершенная в том же году «Железная дорога». Ее знаменитый эпиграф, являющийся своеобразной «пятой главкой», ставит вопрос, на который первый ответ дает генерал: «Ваня (в кучерском армячке). Папаша! кто строил эту дорогу? Папаша (в пальто на красной подкладке). Граф Петр Андреевич Клейнмихель, душенька! Разговор в вагоне». Генерал называет имя человека, который руководил постройкой дороги. Тот для него и есть ее «строитель». Автор утверждает, что и этой железной дорогой, и всеми остальными благами цивилизации и культуры (в том числе пресловутым Колизеем и собором Святого Стефана) мы обязаны народу. Как говорит Ваня:
…тысяч пять мужиков,
Русских племен и пород представители
Вдруг появились — и он мне сказал:
«Вот они — нашей дороги строители!..»
Народ достоин не презрения, выражаемого генералом вслед за пушкинским Поэтом, героем пародируемого здесь стихотворения «Поэт и толпа» («варвары, дикое скопище пьяниц»), но великой любви и уважения. В «Железной дороге» уважения к себе требует сам народ. Погибшие крестьяне обращаются к тем, кто ездит по построенной ими дороге:
Братья! Вы наши плоды пожинаете!
Нам же в земле истлевать суждено…
Всё ли нас, бедных, добром поминаете
Или забыли давно?
Мужикам, уже мертвым, почему-то важно, чтобы их поминали добром и были благодарны за их труд. Как будто забвение для них — это вторая смерть. Ответом на их призыв помнить их, а не графа Клейнмихеля, собственно, и является сама «Железная дорога». Некрасов использует свое искусство слова, чтобы вывести из забвения подлинных строителей, напомнить людям, умеющим читать, чем куплены их благополучие и праздность, сколько их «братьев» погибло, было замучено, чтобы они могли предаваться празднику жизни. Некрасов как бы «дает народу слово», в его поэзии народ может говорить. Поэт даже приходит на помощь народу: он как будто «редактирует» речь мужиков, помогает им высказать то, что они хотят, лучше, чем они могут (о чем не сказали крестьяне из «Размышлений у парадного подъезда», бурлаки из «На Волге»): «Всё претерпели мы, божии ратники, / Мирные дети труда». Поэт тем самым становится соратником героя-революционера, отдавая народу самое дорогое — свою поэзию. «Железная дорога» — это поэтический манифест Некрасова, подводящий итог всей его поэзии, заново определяющий ее как своеобразную форму служения народу.
В 1864 году мировая общественность праздновала трехсотлетие со дня рождения Шекспира. Некрасов задумал осуществить (совместно с имевшим уже опыт издания Шиллера Николаем Васильевичем Гербелем) издание полного собрания пьес великого драматурга. Этим проектом Некрасов усиленно занимался несколько лет начиная с 1865 года: собирал уже сделанные переводы, проводил переговоры с переводчиками или их наследниками, иногда конфликтуя со своим партнером, позволившим себе выпустить первый том без согласования с ним. В письме Гербелю Некрасов предстает вежливым, но одновременно жестким и требовательным бизнесменом.
1865 год принес новый юбилей — столетие со дня смерти Михаила Васильевича Ломоносова, превратившийся в официозное мероприятие. Некрасов отнесся к нему существенно холоднее — лишь подписался на торжественный обед на 550 персон, состоявшийся 7 апреля в зале Санкт-Петербургского дворянского собрания, но не явился на него.
В этом году история «Современника» вступила в заключительную стадию. Отчуждение между издателем и его сотрудниками Антоновичем, Елисеевым, Жуковским, Пыпиным достигло апогея. Восприятие ими Некрасова как хозяина, а себя как наемных работников привело к попытке «захвата» журнала. Отчасти неожиданно, отчасти предсказуемо сам Некрасов оказался в роли «капиталиста», против которого подняли бунт его «рабочие». Началом «переворота» стала затеянная сотрудниками «Современника», постоянно подозревавшими своего патрона в нечистоплотности, ревизия бухгалтерских книг журнала.
Эта история сохранилась в воспоминаниях двух затеявших дело «бунтарей». Елисеев описывал ее так: «И вот мы, честные люди, по инициативе нашего политэконома, решились заставить Некрасова именно сделаться таким же честным человеком, как и мы. Один раз, когда Некрасов стал жаловаться на бедность доходов журнала, на недостаточность денег и на наши возражения предложил нам проверить его конторские книги, то мы, о срам, вызвались идти и делать самоличную поверку… И вот гурьбой все мы, сотрудники «Современника» — я, Ю. Г. Жуковский, М. А. Антонович, В. А. Слепцов, А. Ф. Головачев — отправились к Панаеву. Не помню, был ли на ревизии А. Н. Пыпин. Панаев принял нас очень любезно, раскрыл все книги и стал давать объяснения по своим бухгалтерским счетам. Мы, не знакомые с бухгалтерским счетоводством, шутили, спорили, смеялись над теми qui pro quo[32], которые получались в наших понятиях по объяснениям Панаева к терминам бухгалтерии».
Антонович вспоминает тот же эпизод несколько по-другому: «В данном случае Некрасов ни слова не говорил о бедности доходов и значительных дефицитах, а так просто, среди другого разговора, как будто мимоходом, сказал, что у «Современника» много должников, что вот посмотрите сами составленный Панаевым список должников, и больше ни слова. В это время у него были Елисеев, Жуковский и я. Елисеев взял список и, не взглянув на него, положил в карман, и разговор продолжался прежний, как ни в чем не бывало. Затем мы отправились к Елисееву для рассмотрения полученного от Некрасова документа. Взглянув на документ, Елисеев страшно расхохотался и едва мог выговорить: «Да это вовсе не отчет, который я предполагал и который можно было проверять. А список должников журнала, и во главе их — вы», — сказал Елисеев, обращаясь ко мне. Это был лист бумаги, исписанный крупным писарским почерком и имевший такое заглавие: «Редакции должны к 1-му генваря 1865 года…» Между прочим, Елисеев, полушутя, полусерьезно, сказал: «А знаете что, возьмем эти долги на себя, уплатим их Некрасову, но условием, чтобы он передал нам весь журнал». Это замечание Елисеева послужило переходом и поводом к серьезным обсуждениям о денежной стороне журнала. Елисеев и Жуковский, вооружившись карандашами, стали проектировать сметы издания журнала, составлять баланс, высчитывать возможные прибыли и убытки, и несколько листов исписали цифрами и выкладками. Эти листы, так же как и список должников, каким-то образом сохранились у меня до сих пор. Дальнейшее обсуждение предполагалось у меня, поэтому и документы были вручены мне. Но это обсуждение не состоялось. Мы не придали значения этой истории, отвлекли от нее наше внимание и скоро совсем ее забыли».
Оба мемуариста искажают суть происходившего. О том, что сотрудники действовали совершенно серьезно и вправду собирались произвести переворот в «Современнике», чтобы издавать его «артельно», на справедливых, с их точки зрения, основаниях, свидетельствует письмо Антоновича и Елисеева И. А. Панаеву, написанное в конце января 1866 года: «Николай Алексеевич письменно согласился отдать «Современник» в аренду постоянным сотрудникам журнала в лице г. Антоновича. Для заключения подробных условий необходимо рассмотреть счета и книги по изданию журнала, преимущественно за истекший и текущий годы. Посему сотрудники «Современника» поручили нам просить Вас помочь им в этом деле и показать счета и книги, для рассмотрения которых они согласились собраться к Вам в воскресенье, то есть 31 января».
Всерьез отнесся к предложению своих сотрудников и Некрасов. В конце сентября — начале октября 1865 года он набросал проект возможной передачи журнала в аренду: «Я готов передать «Современник» с арендною платою по 9 т[ысяч] руб. сер[ебром] в год, с тем что арендатор берет на себя долг журнала, а я устраняюсь от личного участия как по редакции, так и по изданию журнала. Через десять лет арендатор освобождается от всякой платы мне и издает журнал исключительно] в свою пользу. Кроме означен[ных] 9 т[ысяч] арендатор должен принять на себя обязательство по контракту с г. Плетневым, т. е. просто контракт будет переведен на арендатора, который обяжется мне выплачивать г. Плетневу ежегодно 3 т[ысячи] руб. с[еребром]. При заключении условия арендатор принимает дела, книги и суммы журнала в том виде, в каком они ныне находятся. Всё, что есть в журнале за кем-либо, с того дня получается им, равно и долг журнала, цифра коего обсуждена будет совмест[но], уже падает на него. Об этом и вообще о перемене в хозяйств[енной] и редакцион[ной] части журнала должно быть по заключении условия объявлено. Доля ответственности за дальнейшие судьбы журнала, как денежная, так и всякая другая, уже падала бы на новых его хозяев. Подробности этого условия определим, когда всё пойдет на лад». Что заставило Некрасова составить такой документ, допускающий саму эту возможность (пусть и на условиях, которые даже при самом беглом рассмотрении выглядят чрезвычайно тяжелыми и не