аствовать в российской литературной жизни. Жемчужников написал Некрасову доброжелательное письмо, в котором проявил себя как один из немногих проницательных читателей, высоко оценивших появившиеся в печати фрагменты «Кому на Руси жить хорошо»:
«Две последние главы Вашей поэмы Кому на Руси жить хорошо и в особенности Помещик — превосходны. Поверьте, что я не желаю расточать перед Вами учтивости и комплименты. Вы желаете узнать мое мнение, и я сообщаю Вам его правдиво и серьезно. Эта поэма есть вещь капитальная и, по моему мнению, в числе Ваших произведений она занимает место в передовых рядах. Основная мысль очень счастливая; рама обширная, вроде рамы Мертвых душ. Вы можете поместить в ней очень много. Продолжайте; без всякого сомнения продолжайте! И не торопитесь окончить, и не суживайте размеров поэмы. Как из Вашего вопроса: продолжать ли поэму, так и из разных других современных литературных признаков, я заключаю, что Вы не находите вокруг себя несомненной, энергичной поддержки. Не обращайте на это внимания и делайте свое дело. Вина не Ваша, а того сумбура, который теперь господствует. Это время пройдет, и то, что действительно хорошо, будет таковым и признано, когда рассеется туман».
Некрасов отвечал искренне и грустно: «Скука у нас жестокая; если на Вас нападает иногда хандра в Висбадене, то утешайтесь мыслию, что здесь было бы то же — вероятно, в большей степени, с примесью, конечно, злости по поводу тех неотразимых общественных обид, под игом которых нам, то есть нашему поколению, вероятно, суждено и в могилу сойти. Более тридцати лет я всё ждал чего-то хорошего, а с некоторых пор уж ничего не жду, оттого и руки совсем опустились, и писать не хочется. А когда не пишешь, то не знаешь, зачем и живешь». Как видно из письма, Некрасову непросто было переносить упадок общественной жизни, отсутствие какого-либо движения и «наверху», в правительстве, и «внизу», в обществе. Наступившее время начинало напоминать (хотя и в несколько более слабом виде) «мрачное семилетие».
Некрасову снова приходилось править многие статьи, отказываться от материалов, способных вызвать цензурные претензии. Вновь возникла надобность в «человеке застоя» для выполнения той функции, которую когда-то выполняли в «Современнике» Дружинин и Григорович. Таким человеком стал для «Отечественных записок» плодовитый литератор, автор толстых, иногда просто огромных романов, имевший репутацию легкого, но чрезвычайно въедливого бытописателя, зачинатель русского натурализма «Пьер Бобо» — Петр Дмитриевич Боборыкин.
К тому времени Боборыкин успел побывать редактором «Библиотеки для чтения», которую в 1865 году довел до окончательного разорения. Он считал себя прогрессивным, либеральным писателем, чье творчество вполне созвучно направлению «Отечественных записок», и выражал готовность в них публиковаться. Однако новая редакция долго не желала иметь с ним дело из-за его «эротического бестселлера» «Жертва вечерняя», напечатанного в 1868 году и изображавшего в первой части упадочнические нравы высшего общества, а во второй — жизнь публичных домов. Существование проституции связывалось в романе не только с социальными условиями, но и с определенными наклонностями самих «жертв» — те в романе продолжали подрабатывать постыдным ремеслом даже после того, как получали возможность зарабатывать на жизнь «честным трудом». Роман вызвал резкую критику Салтыкова-Щедрина — позднее тот продолжал поминать книгу и ее автора (например, в «Истории одного города» глуповцы, впавшие в разврат и язычество, во время поклонения Перуну читают «Жертву вечернюю» в качестве Священного Писания).
Тем не менее в апреле 1870 года Некрасов обратился к Боборыкину с предложением написать для журнала роман, уточнив: «На Ваш талант мы надеемся, а Вы, конечно, избегнете того, что нам не совсем по вкусу и на что указание найдете в рецензии на одно из Ваших произведений, помещенной в «От[ечественных] зап[исках]». Боборыкин, нуждаясь в деньгах, которые мог заработать только литературным трудом, тотчас согласился. Некрасов рассчитывал, что плодовитый писатель будет поставлять нечто вроде того, что сам он был вынужден давать «Современнику», сочиняя романы в соавторстве с Панаевой, — добротную реалистическую беллетристику, пусть и пустоватую, но привлекательную для читателей и в целом не идущую вразрез с направлением журнала, — и не ошибся. Боборыкин стал вполне преданным сотрудником. Более того, в следующем году он, по-прежнему живший во Франции, возглавил отдел заграничных известий. Сам Боборыкин полагал, что его пригласили благодаря широте взглядов Некрасова и вопреки мнению остальных сотрудников редакции, но, скорее всего, согласие было общим, хотя вся редакция продолжала относиться к бойкому беллетристу с иронией. Он свел знакомство с Некрасовым в следующем году, когда временно вернулся в Россию, и оставил о нем ценные воспоминания. Ему показалось, что Некрасов нес на себе отпечаток насыщенной невзгодами и трудами жизни:
«…В десять лет (с начала 60-х годов, когда я стал его видать в публике) он не особенно постарел… Но в нем и тогда вы сейчас же распознавали человека, прошедшего через разные болезни. Голос у него был уже слабый, хриплый, прямо показывающий, что он сильно болел горлом. <…> Голова у Некрасова была чрезвычайно типичная для настоящего русака из приволжских местностей. Он смотрел и в зиму 1871 года всего больше охотником из дворян — псовым или ружейным, холостяком, членом клуба.
Профессионально-писательского было в нем очень немного, но очень много бытового в говоре, в выражении его умного, немного хмурого лица. И вместе с тем что-то очень петербургское 40-х годов, с его бородкой, манерой надевать pince-nez, походкой, туалетом. Если Тургенев смотрел всегда барином, то и его когда-то приятель Некрасов не смотрел бывшим разночинцем, а скорее дворянским «дитятей», который прошел через разные мытарства в начале своей писательской карьеры.
Эта житейская бывалость наложила печать на весь его душевный «habitus[35]». И нетрудно было распознать в нем очень скоро человека, знающего цену материальной независимости. <…> Я его застал раз утром (это было уже в 1872 году) за самоваром, в халате, читающим корректуры. Это были корректуры моего романа «Дельцы». Он тут только знакомился с этой вещью. Если это и было, на иную оценку, слишком «халатно», то это прежде всего показывало отсутствие того учительства, которое так тяготило вас в других журналах. И жил он совершенно так, как богатый холостяк из помещиков, любитель охоты и картежной игры в столице, с своими привычками, с собаками и егерем и камердинером».
В фотографически точных описаниях Боборыкина некрасовская квартира вовсе не похожа на место обитания литератора:
«Некрасова я нашел в той же квартире, где он и умер. Редакция помещалась в первой зале, которая служила потом и бильярдной. По приемным дням в углу у окна стоял стол секретаря… Вся обширная квартира в доме Краевского на Литейной совсем не смотрела редакцией или помещением кабинетного человека или писателя, ушедшего в книги, в коллекции, в собирание каких-нибудь предметов искусства. В бильярдной одну зиму стоял и стол секретаря редакции. В кабинет Некрасова сотрудники проникали в одиночку; никаких общих собраний, бесед или редакционных вечеринок никогда не бывало.
Весь склад жизни этой холостой квартиры отзывался скорее дореформенной эпохой, хотя тут и помещалась редакция радикально-народнического органа. <…> Как хозяин Некрасов был гостеприимен, умно-ласков, хотя веселым он почти никогда не бывал. Некоторая хмурость редко сходила с его лица, а добродушному тону разговора мешала хрипота голоса. Но когда он бывал мало-мальски в духе, он делался очень интересным собеседником, и все его воспоминания, оценки людей, литературные замечания отличались меткостью, своеобразным юмором и большим знанием жизни и людей.
Вообще такого природно-умного человека в литературной сфере я уже больше не встречал, и все без исключения руководители журнализма, с какими я имел дело как сотрудник, — не могли бы с ним соперничать именно по силе ума, которым он дополнял все пробелы — и очень обширные — в своем образовании.
Он изображал собою целую эпоху русской интеллигенции — эпоху героическую, когда люди по характерам стояли на высоте своих талантов.
Замечательной чертой писательского «я» Некрасова было и то, что он решительно ни в чем не выказывал сознания того, что он поэт «мести и печали», что целое поколение преклонялось перед ним, что он и тогда еще стоял впереди всех своих сверстников-поэтов и не утратил обаяния и на молодежь. Если б не знать всего этого предварительно, то вы при знакомстве с ним, и в обществе, и с глазу на глаз, ни в чем бы не видали в нем никаких притязаний на особенный поэтический «ореол». Это также черта большого ума!»
Человек «героической эпохи», «не утративший обаяния на молодежь», в это время искал компромисс между своей всё более ощутимой принадлежностью к «прошлому» и неумирающим желанием быть актуальным. Его творчество приняло отчетливо «ретроспективный» характер, что отчетливо выразилось в задуманной в этом году сатирической поэме «Недавнее время», которой Некрасов откликнулся на праздновавшийся в тот год юбилей Санкт-Петербургского Английского клуба.
То же относится и к поэме «Дедушка» о возвращении декабриста из ссылки, написанной во многом под впечатлением от личности Сергея Григорьевича Волконского, одного из немногих участников событий 14 декабря 1825 года, переживших каторгу и ссылку и вернувшихся к близким. Волконского окружал яркий ореол, он превратился в живую легенду и одновременно вызывал ощущение просветленности и праведности. Некрасов, насколько известно, лично его не знал, но был хорошо знаком с его сыном Михаилом, особо ничем не прославившим себя и не проявившим никаких признаков либерализма, но хранившим среди семейных реликвий некоторые документы, связанные с отцом и его соратниками. Возможно, общение с ним и стало первоначальным импульсом к работе над поэмой. Личность и судьба Сергея Волконского несколько ранее заинтересовали Льва Толстого и тоже вызвали желание писать о возвращении