Прошлое продолжало преследовать Некрасова: в мае без его согласия была переиздана его книжка «Баба-Яга, Костяная нога» — уже с именем автора на обложке и титульном листе. Конечно, поэту могло льстить, что Печаткин переиздал эту халтуру, написанную исключительно ради денег, только из-за имени автора, а не из-за занимательного сюжета, импонировавшего вкусу невзыскательного читателя. Однако Некрасов был недоволен и даже (редкий для него случай) напечатал в «Санкт-Петербургских новостях» открытое письмо: «Лет тридцать тому назад я действительно предоставил бывшему тогда книгопродавцу В. П. Полякову право напечатать сказку с таким заглавием; но и тогда я был настолько неуверен в достоинствах этой сказки, что имени моего на ней выставить права не давал. Она явилась под каким-то псевдонимом и, оправдав мои опасения, т. е. не имев никакого успеха, с тех пор лежала под спудом тридцать лет. Ныне, увидав ее во втором издании с моим именем, я считаю нужным заявить, что перепечатка сделана без моего ведома, а мое имя на ней выставлено без всякого права, по личным соображениям г. Василья Печаткина, который ныне наименовал себя издателем этой брошюры и намерен взимать за нее (80 жиденьких страниц в 16-ю д[олю] 30 коп.». Раздражение поэта вызвало не только предание гласности того, что сам он хотел и имел право забыть. Парадокс заключался в том, что Некрасов здесь как будто выступал конкурентом самому себе: молодой Некрасов, писавший низкопробные народные книжки, вступал в конкуренцию с Некрасовым зрелым, автором и издателем качественной литературы для народа: после перерыва, последовавшего за выпуском второй «красной книжки», в этом году отдельным изданием для народного читателя была выпущена поэма «Мороз, Красный нос».
Следующий удар последовал с еще более неожиданной стороны. В июле 1871 года вышла брошюра Лескова «Загадочный человек», посвященная казненному во время Польского восстания революционеру Артуру Бенни, в которой замечательный писатель в пылу бескомпромиссной (хотя отчасти односторонней) битвы с «нигилистами» и революционерами заставил своего безупречного героя размышлять о давно, казалось бы, забытом сборнике «Мечты и звуки», видя в нем не столько эпигонскую поэзию, сколько проявление некрасовского «двуличия», парадоксальную связь с «муравьевской одой»:
«Но что уже совсем срезало Бенни, так это некоторые стихотворения столь известного поэта Николая Алексеевича Некрасова. Я говорю о тщательно изъятой Некрасовым из продажи книжечке, носящей заглавие «Мечты и звуки». Я уберег у себя эту редкость нынешнего времени, и Бенни переварить не мог этой книги и негодовал за стихи, впрочем, еще не особенно несогласные с позднейшими мечтами и звуками г-на Некрасова. Таково, например, там стихотворение, в котором г-н Некрасов внушал, что:
От жажды знанья плод не сладок?
О, не кичись, средь гордых дум,
Толпой бессмысленных догадок,
Мудрец: без Бога прах твой ум!
<…> Поэтической просьбы же г-на Некрасова к графу Михаилу Николаевичу Муравьеву, когда поэт боялся, чтобы граф не был слаб, и умолял его «не щадить виновных», Артур Бенни не дождался, да и, по правде сказать, с него уже довольно было того, что Бог судил ему слышать и видеть. Бенни во всей этой нечистой игре с передержкой мыслей не мог понять ничего…»
Скорее всего, Некрасов ознакомился с этой брошюрой, задевавшей его больно и, в общем, метко — за творчеством Лескова в «Отечественных записках» следили довольно пристально и пристрастно. Лесков относился к врагам, чей голос после романа «Некуда» воспринимался как заведомо клеветнический, поэтому он не мог скомпрометировать Некрасова (к тому же кто только не задевался в «Загадочном человеке»), но мог напомнить поэту, что его «негероическое» прошлое никогда не будет забыто. Независимо от того, был ли лесковский текст известен Некрасову, для него пришло время обратиться к своей жизни, к своему сложному прошлому уже не для того, чтобы заимствовать оттуда черты лирического героя, но для создания собственного образа, без поэтического переосмысления. Скоро Некрасов этим займется.
Напоминание о собственном негероическом прошлом как будто стимулирует Некрасова на воссоздание в своей поэзии прошлого героического. В 1871 году он вместе с Зиной уже в мае уезжает в Карабиху, предварительно справившись у брата Федора, будет ли ему приятно их посещение. Уделив, как обычно, много внимания охоте, он пишет поэму «Недавнее время», посвящая ее Еракову, а затем «Княгиню Трубецкую» — первую поэму из будущего небольшого цикла «Русские женщины».
Во многих отношениях поэма вторична, отчасти основывается на найденных еще в «Несчастных» и «Морозе, Красном носе» приемах (описание северной природы, сон в морозную ночь, в котором к героине приходит счастливое жаркое лето). И всё-таки она выглядит достаточно свежо, демонстрирует желание Некрасова снова расширить диапазон своего творчества. Прежде всего, сама тема дает возможность создать произведение «исторического» характера, включающее в себя исторические реалии.
Некрасов едва ли не впервые пробовал себя в работе с фактами, в том числе с документами, благо в его распоряжении был большой набор материалов — запрет с декабристской темы был довольно давно снят. Поэт мог пользоваться как официальными источниками (например, упоминавшейся книгой Модеста Корфа), так и материалами, печатавшимися в герценовских изданиях в Лондоне, был знаком с мемуарами некоторых декабристов, прежде всего Ивана Якушкина, двоюродного брата постоянного автора «Современника» и «Отечественных записок». Много сведений о самой княгине Трубецкой Некрасов получил от Михаила Сергеевича Волконского, хорошо знавшего семью Трубецких и взявшегося внести в поэму свои поправки (при условии, что Некрасов непременно их примет, которое тот не выполнил).
Еще одна сложность заключалась в том, что изображаемый характер не имел аналогов в его творчестве. Некрасова, конечно, прежде всего интересовал сам поступок княгини, отправившейся в Сибирь за своим мужем; собственно, сюжет поэмы и представляет собой описание ее поездки, перемежаемое снами и наплывами сцен прошлого, создающими предысторию центрального события. Для поэта княгиня Трубецкая — прежде всего героический персонаж, но одновременно реальная фигура. До сих пор у него светские женщины представляли собой карикатурно или сатирически обрисованные типажи (как в стихотворении «Княгиня» или в сатире «Балет). Здесь же автор пытается показать эту светскость через отвращение к свету, через то, что отбрасывается ради любви к мужу. В свою очередь, эта любовь не слепа. Очевидно, что по образованию и кругозору Трубецкая стоит ниже своего мужа, но душевно и духовно не менее развита, чем он, и готова разделить не только его страдания, но и его убеждения. Одновременно с героизмом Некрасов хочет показать ее тонкую натуру, наделенную художественным воображением:
Княгиня видит то друзей,
То мрачную тюрьму,
И тут же думается ей —
Бог знает почему,
Что небо звездное — песком
Посыпанный листок,
А месяц — красным сургучом
Оттиснутый кружок…
Поэт изображает утонченную светскую даму, столкнувшуюся с миром насилия и страдания, но не дрогнувшую, принявшую их сознательно как свою судьбу. Княгиня Трубецкая в поэме всего лишь едет в «возке», она не испытала страданий, перенесенных ее мужем, но готова принять их.
Пока Некрасов был в Карабихе, произошло событие, косвенно, но вполне серьезно угрожавшее «Отечественным запискам». 1 июля начался судебный процесс над членами «Народной расправы», продолжавшийся почти три месяца; все его материалы регулярно печатались в «Правительственном вестнике». Не касаясь самого характера организации и ее руководителя Сергея Нечаева, нельзя не признать, что благодаря преданию огласке сочиненного им «Катехизиса революционера» и обнародованию деталей убийства студента Иванова правительству удалось нанести удар по репутации революционных групп. Убийство Иванова представляло собой не ликвидацию врага, но казнь «своего» только за то, что его взгляды изменились и он решил покинуть подпольное общество. Для обывателя революционная организация предстала в зловещем свете — не как союз свободных людей, объединенных убеждениями, но как замкнутое (говоря современным языком, мафиозное) сообщество, из которого нельзя выйти, как нельзя выбраться из засасывающей трясины.
Удар по репутации революционного движения был чувствительный. Салтыков писал Некрасову в Карабиху, прося совета: не следует ли перепечатывать из «Правительственного вестника» материалы нечаевского дела? Некрасов был не впечатлен и, видимо, как и другие члены редакции, не считал «Народную расправу» настоящей революционной организацией, а потому решил, что следует только дать аналитический обзор силами лучших публицистов журнала. В целом революционное движение в это время оправилось от нечаевского дела, хотя его враги и объявили членов «Народной расправы» типичными революционерами (особенно талантливо это сделал Достоевский в «Бесах»).
Завершился 1871 год еще одним неприятным событием. Ушел в отставку начальник Главного управления по делам печати Михаил Романович Шидловский, знакомец Салтыкова по службе в провинции, послуживший прототипом его знаменитого «органчика» — градоначальника Брудастого, оказавшийся, впрочем, человеком незлопамятным. На его место был назначен старый приятель Некрасова по Английскому клубу и по «веселой компании» периода «мрачного семилетия» Михаил Николаевич Лонгинов. Библиограф, не лишенный таланта автор скабрезных стихов, «арбитр изящного» превратился в одного из самых беспощадных руководителей российской цензуры, прославившегося в том числе гонениями на переводы труда Дарвина «Происхождение видов». Некрасова он «встретил на ты», однако дал понять, что никаких неформальных отношений между ними быть не может и «Отечественные записки» он рассматривает как явление вредное и требующее строгого надзора.