ам или слухам?) и критической дистанции по отношению к изображаемому. Представим себе «Ревизора» как несмешную пьесу. Кто бы стал его смотреть? Такого несмешного «Ревизора» написал Некрасов.
Болезнь пока не мешала Некрасову вести привычный образ жизни. Весной он вместе с Зиной охотился в Чудовской Луке (эта охота была омрачена случайным убийством Зиной любимого пса Некрасова Кадо, которому поэт даже поставил небольшой памятник), а на лето отправился в Карабиху. В просторном доме — Некрасов занимал в нем восточный флигель — можно было избегать поводов для всплесков враждебности. Некрасов был недоволен своим пребыванием в Карабихе, жаловался на здоровье: «Я сижу в Карабихе, и время даром пропадает. Дело в том, что снадобье, которое мне дали доктора, нисколько не действует; желудок и печень в скверном состоянии. Не знаю, что и делать; чувствую только, что если летом не исправлю этих статей, то зимой — пропадай!»
В Карабихе Некрасов с Зиночкой провели всего месяц, а по возвращении в столицу, в сентябре, Некрасов снова обратился к доктору Белоголовому с жалобами на здоровье: «…дурно провел лето, тогда как обыкновенно это время года, будучи постоянно на охоте, в движении, на воздухе, привык чувствовать себя прекрасно». «Всё это настраивало его на ипохондрический лад, и он жаловался на какое-то угнетение, вялость», — вспоминал Белоголовый. Каких-либо физиологических изменений доктор по-прежнему не находил. Но, видимо, с осени 1875 года болезнь начала постоянно присутствовать в сознании и в физическом ощущении Некрасова, хотя еще не поглощала его полностью. Боли можно было перебарывать, и поэт много занимался журналом, в том числе «подменял» Салтыкова, который уже сам начинал тревожиться о здоровье соредактора. Некрасов вел переговоры с Островским о публикации его новых произведений, приглашал в «Отечественные записки» новых авторов, активно участвовал в работе Литературного фонда.
С Литературным фондом связаны последние счета Некрасова из прошлого.
Сначала Антонович, уже порядком подзабытый, в декабре 1875 года обратился с жалобой на Некрасова, якобы обещавшего после закрытия «Современника» выплатить ему тысячу рублей. Впавший в серьезную нужду бывший сотрудник, которому его совместная с Жуковским публичная выходка против Некрасова стоила литературной карьеры (так же как и его соавтору по знаменитой брошюре), пытался использовать Литературный фонд в той функции, коя не значилась в уставе общества, — для решения конфликтов между издателями и литераторами. Поэтому член комитета общества сенатор Григорий Козьмич Репинский переслал жалобу самому Некрасову, который только 30 марта следующего года ответил длинным письмом:
«Г-н Антонович обращался к комитету Литературного] фонда с заявлением, что я обещал ему, по закрытии «Современника», 1000 р[ублей], и с просьбой ходатайствовать передо мною о выдаче ему этих денег. Собственно, ходатайство здесь никакое не нужно, но нужно разъяснение некоторого недоразумения. Не возьмете ли на себя труд способствовать этому разъяснению?
В 1866 году у меня вырвали из рук дело, которому я посвятил 20 лет жизни и которое могло кормить меня остальную жизнь. Я вовсе не был в таком положении, чтоб думать о каких-либо награждениях бывшим своим товарищам по журналу. Я задался мыслию не оставить на первое время без средств тех из моих товарищей, которые ничего не имели и которые, с закрытием журнала, оставались без работы. Так я и поступил относительно гг. Пыпина и Жуковского. Об г-не же Антоновиче я тогда думал, что он имеет свое состояние, и поэтому ничего ему не обещал и даже разговора по сему предмету никакого с ним не имел. Прибавлю к этому, что если б мне было сказано, что я ошибаюсь, считая г-на Антоновича человеком с состоянием, или если б г. Антонович мне тогда сказал, что желает получить то же, что я обещал гг. Пыпину и Жуковскому, то я исполнил бы его желание, так как г. Антонович находился в совершенно одинаковых условиях к журналу с гг. Пыпиным и Жуковским и в этом отношении имел с ними равные права.
Ныне, через 9 лет, г. Антонович в письме в Фонд прямо говорит, что он нуждается, и просит Фонд ходатайствовать о выдаче обещанной мною ему суммы. Очевидно, г. Антонович обещание, данное мною гг. Пыпину и Жуковскому, перенес и на себя, как на человека, стоявшего в одинаковых с ними условиях к журналу, и вследствие этого употребил выражение, что я, Некрасов, обещал ему, Антоновичу…
Итак, полагая, что выражение «обещал мне» попало в письмо г. Антоновича не с намерением обвинить меня в неисполнении в течение 9-ти лет моего обещания, а по недоразумению, повод к которому я объяснил выше, я думаю, что г. Антоновичу легко будет взять выражение «Некрасов обещал мне» назад, — и в таком случае я выдам деньги. Мне будет довольно, если г. Антонович против места, отмеченного в этом письме красным карандашом, напишет верно или вообще напишет, что употребил выражение обещал мне по недоразумению. <…> Р. S. В случае согласия г. Антоновича деньги могут быть вручены мною Вам завтра».
Антонович, которому в это время, видимо, было не до щепетильных тонкостей, важных Некрасову, согласился и получил деньги. Больше этот человек из прошлого Некрасова не беспокоил.
В марте 1876 года прошлое снова напомнило Некрасову о, казалось бы, давно закрытом счете. В тот же Литературный фонд за материальной помощью обратилась Авдотья Яковлевна Панаева, уже вышедшая замуж за бывшего секретаря редакции «Современника» (и одного из бунтарей, пытавшихся «забрать» журнал у Некрасова) Аполлона Филипповича Головачева. Это обращение также было передано Некрасову, вероятно, для консультации. Некрасов ответил Гаевскому, очевидно, письменно запросившему его мнение, достаточно резко: «Возвращаю Вам письмо, от участия в обсуждении его желал бы устраниться, — затем, конечно, был бы рад, если б желание… Авдотьи Яковлевны… нашлась возможность осуществить. Какой неизлечимой болезнью заболел г. Головачев, я не знаю — недавно был он здоров. Итак, весь вопрос в этом. Если муж А[вдотьи] Я[ковлевны] точно лишился возможности работать и добывать, то, конечно, Комитет не оставит вдову Панаева без помощи.
Почему я лично не желал бы участвовать в обсуждении этого дела, я, пожалуй, скажу Вам (это письмо пишется вообще для Вас, а не для пришивки к делам Комитета): не с большим 10 лет тому назад А[вдотья] Я[ковлевна] получила от меня 50 т[ысяч] р[ублей] сер[ебром], на что я имею документ, и в то время у нее еще было, кроме того, движимости тысяч на десять».
«Вдове Панаева» комитетом Литературного фонда была назначена ежегодная пенсия в 300 рублей.
Политическая жизнь не радовала. Самые плохие новости приходили из-за рубежа: в апреле 1875-го в Боснии и Герцеговине вспыхнуло восстание против турецкого владычества, а следующей весной произошло восстание в Болгарии. Оба выступления были жестоко подавлены турецкими властями, что вызвало сильный резонанс в России, традиционно покровительствовавшей славянским народам. Газеты много писали о зверствах турок, и для трезвомыслящих людей это был тревожный симптом — жалость к жертвам начинала перерастать в шовинистический угар, предвещавший новую войну и заставлявший вспомнить о позорной Крымской кампании.
В феврале 1876 года Некрасов продлил членство в Английском клубе, до конца марта Некрасов активно участвовал в работе Литературного фонда (его последнее дело в пользу нуждающихся литераторов и ученых — выплата тысячи рублей Антоновичу), занимался оформлением наследства скончавшейся родственницы, до середины апреля боролся с цензурой за роман Скабичевского «Было-отжило», который хотел напечатать в «Отечественных записках». Вполне воодушевленно Некрасов приветствовал приобретение Сувориным газеты «Новое время», в открытом письме отрицая свое участие в ней, однако заявляя о сочувствии предприятию и уважении к его новой редакции. Суворину же он передал несколько стихотворений, которые будут печататься в его новом издании еще на протяжении двух лет без подписи под общим заголовком «Из записной книжки».
В середине апреля здоровье Некрасова резко ухудшилось, и к началу мая болезнь начала брать верх над всем остальным. Видимо, уже в начале мая Белоголовый перешел, по его воспоминаниям, «к лечению тупых болей в левой ягодице с помощью сначала экстракта белладонны, а затем и опиатов». В середине мая Некрасов начал жаловаться, что «невралгическая боль» «стала и чаще, и продолжительнее, и острее, особенно по ночам, так что иногда заставляла его вскакивать с постели». Тем не менее он снова уехал в Чудовскую Луку, жил там в мае — июле, откуда несколько раз по настоянию Белоголового, который по-прежнему не мог обнаружить никаких причин усиливающихся болей, приезжал в Гатчину для обследования у знаменитого хирурга и личного врача императорской семьи Сергея Петровича Боткина, брата покойного Василия Петровича. В июле Некрасов писал сестре:
«Я уже 3-й раз странствую в Гатчино к Боткину и живу там по три дня, но мне совестно тебя вызывать туда. Это верст сорок, и в Лигове надо час дожидаться; интересного со мною мало, а скверного много — я веду каторжную жизнь дней уже 80-т — меня не покидают боли, мешающие не только спать, но и спокойно лежать; нечего и говорить о работе и т. п.
Даже читать не всегда возможно, ибо как лягу, то и верчусь ежеминутно».
С этого времени болезнь и лечение становятся основным содержанием жизни Некрасова. В самом конце августа он вместе с Зиночкой отправился в Крым, в Ялту, куда переехал Боткин, сопровождавший царскую семью на отдыхе в Ливадии. Некрасов поселился в гостинице «Россия». Он страдал от сильных болей, лечился, скучал, жаловался в письмах родным и близким: «Любезный брат Константин. Прибыл я сюда хорошо, здоровье не до отчаянья плохо, но боли те же, сон плох, похудел я, как скелет, ноги едва двигаются. В одном успех — желудок стал лучше работать. Если он наладится, то, говорят, и всё придет в порядок. Посмотрим. — А тяжко, тяжко так жить. — Здесь погода и природа хороши, а скука смертная. Пиши нам. Береги Фридку (собака Некрасова. —