1/2 часа ночи до Иркутска»[126].
В Иркутске Игнатьев более подробно ознакомился с положением дел в Китае, в чем проявил завидный энтузиазм. Н. Н. Муравьев был в восторге от энергичного молодого офицера и считал, что лучшего выбора для посылки в Китай русского представителя сделать нельзя. В честь Игнатьева городом был дан обед, на котором присутствовали и ссыльные, в том числе М. А. Бакунин, М. В. Петрашевский, Н. А. Спешнев и другие. Как вспоминает Игнатьев, Бакунин особенно пришелся ему по душе. Он «выражался в самом патриотическом смысле, мечтая о славе и величии России, о разрушении Австрии, о торжестве славянского возрождения под скипетром русского царя, которому он выражал величайшую признательность за готовившееся освобождение крестьян»[127]. Эти настроения, характерные для Бакунина начала 60-х гг., разделял и сам Игнатьев. В свою очередь, Бакунин был в восторге от Игнатьева. В письме к Герцену он так характеризовал его: «Это молодой человек лет 30-ти, вполне симпатичный и по высказываниям, мыслям и чувствам, и по всему существу своему, смелый, решительный и энергичный и в высшей степени способный. Он в меру честолюбив, но благородно горячий патриот, требующий в России реформ демократических и вовне – политики славянской. Вот с такими-то людьми не худо бы вам войти в постоянные отношения, они не резонерствуют, мало пишут, но – редкая вещь в России – много делают»[128]. Бакунин, конечно, идеализировал Игнатьева, приписывая ему демократические взгляды, но не ошибся в его человеческих качествах.
Игнатьев обещал выполнить просьбу Бакунина ходатайствовать перед Александром II о помиловании и разрешении жить в родовом имении в Тверской губернии вместе с братьями. Он передал эту просьбу в Петербург, где отнеслись к ней благосклонно, но Бакунин в 1861 г. бежал из Иркутска.
Пробыв несколько дней в Иркутске, Игнатьев вместе с Муравьевым выехали в Кяхту. При переезде через Байкал по потрескавшемуся льду оба чуть не утонули. В Верхнеудинске осмотрели предназначенные для китайцев ружья, прибывшие из Ижевского завода. Игнатьев убедился, что Забайкальское казачье войско, вооруженное допотопными ружьями, не смогло бы противостоять китайцам, если бы они вздумали использовать посылаемое им оружие против России. Он посчитал, что передача ружей китайцам нецелесообразна, и решил оттянуть ее. Поэтому отказ самих китайцев принять оружие был встречен им с облегчением.
Прибыв 19 апреля 1859 г. в Кяхту, на русско-китайскую границу, Игнатьев стал ожидать разрешения китайских властей на въезд в Китай. Пекин, отказавшись от оружия, решил, что прибытие российского посланника бесполезно, и медлил с разрешением. Китайцы опасались, что Россия питает в отношении их страны такие же агрессивные намерения, что и европейцы. После почти месячного ожидания Игнатьев все же получил разрешение на приезд в Пекин. Не дождавшись присылки ему официальных полномочий из МИД с указанием его статуса (Игнатьев пока числился начальником группы офицеров-инструкторов), он сразу же выехал. При отъезде в Кяхте были устроены торжественные проводы на самой границе, чтобы показать китайцам значение направляемой к ним персоны. «Предшествуемый войском и духовенством и сопровождаемый всеми местными властями и чиновниками в мундирах, всем купечеством, дамами и почти всем народонаселением троицкосавским и кяхтинским, под звук колоколов и гром пушечного салюта конной батареи Игнатьев направился пешком к китайской границе». Перейдя через границу, где был совершен молебен, Игнатьев сел в коляску, сопровождаемый конвоем в 300 казаков (почти все кяхтинское войско). «Все это делалось для произведения впечатления на китайцев и для приучения их к мысли, что мы можем переходить границу беспрепятственно и не обязаны подчиняться строгим правилам маньчжурских властей, вынужденных безмолвствовать перед нами», – писал Игнатьев[129]. Однако если этот эффектный маневр произвел впечатление на местные власти в Монголии, то в Пекине Игнатьева ждал иной прием. 1 июня 1859 г. Игнатьев писал Ковалевскому, что при выезде из Монголии внимание к нему прекратилось. В Пекине же, куда он прибыл 15 июня, власти потребовали, чтобы он не въезжал в город в парадных носилках подобно самым важным сановникам. Игнатьев все-таки сел в носилки и проехал так через весь город, сопровождаемый членами миссии и конвоем. Остановился он в южном подворье Русской духовной миссии, которое стало его резиденцией.
В составе посольства Игнатьева были его заместитель Баллюзек, переводчик Татаринов, секретарь Вольф, переводчик с монгольского языка Вамбуев и пять конвойных казаков.
В связи с отказом китайцев принять оружие и инструкторов задачи миссии Игнатьева несколько изменились. Как значилось в письме МИД западносибирскому губернатору Венцелю, «мы более всего должны заботиться об устранении войны западных держав с Китаем, которая без сомнения повела бы к поражению и ослаблению последнего и к приобретению большого влияния Англии. Этим соображением необходимо руководствоваться и уполномоченному нашему». Он должен не соглашаться возвращаться в Кяхту, а оставаться в Пекине или отправиться в один из приморских городов, «если увидит, что пребывание его в Китае может принести пользу правительству богдыхана»[130]. Упор делался, таким образом, на политические задачи – разграничение и ратификация Айгуньского договора, наблюдение за действиями союзников в Китае, усиление там позиций России. Для молодого и неопытного дипломата, каким был Игнатьев, это было сложной задачей. Игнатьев понимал это и опасался, что после успеха в Средней Азии неудача в Китае может погубить его карьеру. Он нервничал, когда переговоры затянулись, часто впадал в отчаяние. На следующий же день после приезда в Пекин 16 июня 1859 г. Игнатьев послал в Верховный совет Китая извещение о своем прибытии для дальнейших переговоров вместо Перовского. Последний 18 июня покинул Пекин. Уполномоченными для ведения переговоров с китайской стороны были назначены высшие сановники Су-Шунь и Жуй-Чань. Первый, родственник императора, пользовался неограниченным влиянием и, как характеризует его Игнатьев, был «очень бойкий, решительный, вспыльчивый самодур, избалованный подобострастием окружающих», враждебно относившийся ко всем иностранцам, особенно к русским. Второй – угрюмый и степенный делец – придерживался более рациональных взглядов, но был в полном подчинении у первого. Игнатьев потребовал, чтобы переговоры велись в его резиденции в южном подворье. Так как помещение состояло всего из трех комнат, то он приказал расширить его, привести в порядок, построить специальную кухню (серебряный сервиз и столовое белье он привез с собой), чтобы достойно принять уполномоченных. Игнатьев не хотел ударить лицом в грязь перед китайцами и прежде всего заботился о престиже России. Положение российского агента было трудным: он обладал скудными средствами, не имел источников информации и рассматривался китайцами как представитель враждебной державы, стремящейся отхватить кусок китайской территории. Кроме того, из-за дальности расстояния и отсутствия телеграфа сообщения Игнатьева достигали Петербурга через 2–3 месяца, соответственно дело обстояло и с ответами.
Начав переговоры о разграничении, Игнатьев твердо стоял на том, что левобережье Амура принадлежит России, и вскоре добился того, что китайцы согласились с этим. Что касается разграничения в Приморье, то уполномоченные наотрез отказались даже обсуждать русские предложения. В Пекине заявили, что сначала надо исследовать местность, а потом уже вести переговоры. Отказались они также и от назначения российских консулов в те города, которые предложила Россия (Кашгар, Калган и др.). Первое свидание с китайскими уполномоченными закончилось взаимными угрозами. Китайцы заявляли, что не уступят без войны землю, которую они считали своей (хотя там практически не было китайского населения). Игнатьев же ссылался на мощь России, которая может нанести решительный удар Китаю.
Упрямство китайцев несколько поколебало уверенность Игнатьева. 26 июня он сообщал отцу: «Не буду писать ни одной строки о всем вышесказанном в Министерство иностранных дел, зная преобладающий розовый цвет в правительственных учреждениях. Никто бы не сочувствовал мне»[131]. Однако подробное донесение в МИД им было все же отправлено. Ковалевский, получив его, говорил Горчакову: «Я вовсе не вижу дела в таком черном свете, как представляет Игнатьев». Александр II наложил на соответствующий доклад министра резолюцию: «А я, со своей стороны, ничего хорошего не предвижу»[132]. Тогда же Ковалевский в частном письме ободрял Игнатьева: «Восток, дорогой генерал, это школа терпения, эта пословица стара, как мир». Он призывал его не огорчаться в связи с первыми неудачами и не видел смысла в его отъезде. Ковалевский предложил говорить с китайцами не о заключении нового договора, а «всего лишь» о добавочных статьях к Тяньцзиньскому трактату и надеялся, что поражение китайцев в войне с союзниками (а она вновь началась после отказа Пекина ратифицировать заключенные с Англией, Францией и США договоры в Тяньцзине) смягчит их позицию. Он сообщал также Игнатьеву, что его титул – чрезвычайный посланник[133].
В таком же духе уже официальной депешей отвечал Игнатьеву Горчаков (от 5 сентября 1859 г.). Он предлагал сделать в переговорах главный упор на вопросах разграничения, отставив на второй план проблемы торговли. Министр резонно предполагал, что Игнатьеву предстоит, быть может, выполнить посредническую функцию между китайцами и союзниками, подобно Путятину, поэтому следует внимательно наблюдать за событиями и в случае, если европейские представители предложат посредничество, отправиться в тот приморский пункт, где будут вестись переговоры