[474]. Позиция Новикова отражала стремление канцлера Австро-Венгрии Андраши заставить Россию действовать в рамках Союза трех императоров.
Игнатьев пытался нейтрализовать влияние Андраши и заменить венский «центр соглашения» конференцией послов европейских держав. Во второй половине августа 1875 г. на правах дуайена дипломатического корпуса он собрал в Константинополе совещание послов держав – гарантов Парижского мира и добился решения действовать сообща в разворачивавшемся конфликте. Но его инициатива встретила противодействие со стороны Бисмарка и Андраши, а затем и российского МИД[475]. Тогда Игнатьев предложил консульской комиссии составить общий документ с требованием к Порте прекратить репрессии в восставших областях и провести там реформы, но опять не имел успеха.
Одновременно Игнатьев продолжал переговоры с султаном и настоятельно советовал ему предоставить льготы и начала самоуправления населению Боснии и Герцеговины. Посол понимал, что расширение восстания невыгодно России. Он писал родителям: «Для пользы славян надо замять герцеговинское восстание, продолжить существование Турецкой империи и предупредить осложнения, пагубные для нас и славян»[476]. Таким образом, Игнатьев не был сторонником расширения восстания и антиосманской борьбы в этот период, как традиционно трактуется в литературе.
В конце сентября 1875 г. Абдул-Азис по настоянию Игнатьева издал два указа о реформах в Боснии и Герцеговине, султанским ираде (указом) от 20 сентября население освобождалось от уплаты недоимок, накопившихся с 1872–1873 гг., а также от 2,5 %-ной прибавки к десятине. В дальнейшем десятина должна была превратиться в поземельный налог, депутатам от провинций ежегодно было разрешено приезжать в столицу для представления нужд населения. В ираде содержалось также обещание провести реформу полиции с целью ликвидации произвола и включать туда христиан в равном числе с турками[477].
Другой указ – от 24 сентября 1875 г. – вводил с 1 марта 1876 г. отмену откупов, взимание подати со скота предписывалось проводить только после его точного пересчета. Объявлялись равноправие всех подданных султана, свобода вероисповедания, опубликование законов на национальном языке, отмена перевозочной и ограничение дорожной повинностей. Говорилось о создании комитета по контролю за деятельностью местной администрации[478]. Султан также обещал ликвидировать военные лагеря в Нише, Видине и Нови Пазаре, где были сосредоточены войска, угрожавшие Сербии. Эти реформы, конечно, не предоставляли национальную автономию, но облегчали экономическое и правовое положение христиан.
Позднее, 30 ноября и 12 декабря 1875 г., султан издал еще два фермана. Первый из них объявлял о ряде льгот христианам, второй поручал комиссару Порты вступить в переговоры с черногорским князем Николаем о территориальных уступках Черногории и передаче ей порта Спицы. Одновременно Игнатьев добивался от султана передачи Черногории нескольких восставших нахий Южной Герцеговины с введением там местного самоуправления[479].
Посол считал, что это – максимум того, что можно сделать в настоящее время. Родителям он с торжеством писал: «Я вырвал у султана реформы и облегчения для христиан и в особенности для восставших, о которых никто не мог и мечтать». Это позволяет России, считал он, «закончить дело приличным образом», оставаясь в хороших отношениях с султаном и не ссорясь с союзниками[480]. 29 сентября посол сообщил родителям о том, что получил телеграмму из Петербурга об одобрении императором его действий. Однако А. Г. Жомини, замещавший находившегося в отпуске Горчакова, резко возражал против плана Игнатьева, заявляя, что все обещанные султаном реформы не будут реализованы. Как и Новиков, Жомини поддерживал действия России только в согласии с союзниками и убеждал в этом царя. Дело осложнялось еще и тем, что султан ставил условием дальнейших переговоров по проведению реформ отказ России от совместных акций с союзными державами и личные переговоры с Александром II. Он опасался растущих аппетитов Австро-Венгрии и ее видов на Боснию и Герцеговину.
Игнатьев преувеличивал свои возможности. Султанские указы, с таким трудом выбитые послом, оказались содержавшими пустые обещания. В отличие от посла, ободренного успехом, Ионин характеризовал указы как бумаги «с двумя-тремя едва понятными фразами». «Султанский ираде, – писал Ионин Игнатьеву, – так мало и так туманно обещает, что даже никто не может и определить, что же он в самом деле обещает. Этот иероглиф каждый Шамполион объясняет по-своему»[481]. Если Игнатьев за неопределенными распоряжениями видел слова об участии христиан в полиции, назначении их на административные посты, обещание реформы податной системы и т. п., то Ионин утверждал, что «таковых обещаний в султанском ираде нет», и ссылался на декрет председателя Государственного совета Сервер-паши, изданный после фермана, который был диаметрально противоположен последнему. На турок следует действовать силой, считал Ионин, только тогда можно добиться желаемого, но это означало войну на Балканах, которую державы, в том числе и Россия, стремились избежать.
Желая воздействовать на Александра II, Игнатьев сообщал ему о слухах относительно концентрации австрийских войск на границе с Боснией и о намерении Вены оккупировать эту провинцию[482], но царь твердо верил в то, что Австро-Венгрия, как член Союза трех императоров, никогда не решится на это, не желая обострять отношения с Россией. Он не мог и предполагать, что вскоре Вена потребует оккупации Боснии и Герцеговины как платы за свой нейтралитет в русско-турецкой войне.
Андраши, желавший перехватить инициативу у Игнатьева, предложил свой план реформ в Боснии и Герцеговине, предусматривавший введение свободы вероисповедания, ликвидацию откупной системы, улучшение аграрных отношений, использование взимаемых налогов на нужды провинций, создание смешанной христианско-мусульманской комиссии для наблюдения за реализацией реформ. Этот план несколько улучшал положение христиан, но по части аграрных отношений (христианское население Боснии и Герцеговины арендовало землю у мусульман и платило за это иногда до 1/3 урожая) не содержал ничего конкретного. Также не предусматривалось гарантий исполнения реформ.
Под влиянием Жомини и Новикова, призывавших Александра II действовать в согласии с союзниками, царь заколебался. В середине октября 1875 г. он вызвал Игнатьева в Ливадию. Хотя посол был принят благосклонно, но ему не удалось убедить царя пойти на непосредственные переговоры с султаном. Несмотря на то что Игнатьев дал развернутую критику реформ Андраши, назвав их беззубыми и «неспособными даже в теории удовлетворить желания восставших и заставить их сложить оружие», Александр II твердо решил держаться линии на согласие с Веной. В этом его поддержал и вернувшийся из отпуска Горчаков. 1 декабря 1875 г. канцлер направил послу депешу, где уведомил его, что царь отклоняет личное свидание с султаном и «придерживается демарша трех держав», к которому собираются присоединиться Италия и Франция. При этом Горчаков признавал, что проект реформ Порты, разработанный по совету Игнатьева, хотя и является наилучшим и даже более практичным, чем предложенный Андраши, но христианское население уже настолько не верит туркам, что предпочитает вмешательство держав. Горчаков добавлял, что в новых обстоятельствах принцип невмешательства уже неэффективен и необходимо вмешательство христианских держав, которые возьмут на себя коллективную ответственность за результат предложенных ими преобразований[483]. Канцлер был отчасти прав. Объявленные султаном реформы не удовлетворили ожидания христиан, рассчитывавших на большее. В Болгарии, например, весьма невысоко оценили ферман от 30 ноября 1875 г., посчитав, что он ничего не дает по сравнению с хаттом 1856 г.
В Сараеве в противоположность Игнатьеву население отлично поняло смысл указов султана. Как сообщал послу консул в Сараеве А. Н. Кудрявцев, собранные для заслушивания указов христиане, молча разошлись, «как будто дело шло не об их интересах, не об их благополучии»[484]. Но Игнатьев верил, что это только начало и что в процессе дальнейших переговоров удастся вырвать у султана больше уступок. Он писал родителям: «Необходимо продлить возможным образом существование Турции и делать реформы по улучшению быта единоверцев наших таким образом, чтобы подготовить почву для должного развития народных автономий. Реформы только те для нас годятся, которые действуют в противовес Западу и общим государственным понятиям»[485].
Таким образом, в начале восточного кризиса Игнатьев придерживался другой тактики, чем раньше, когда он выступал за разрушение Османской империи с помощью совместного выступления балканских народов и создания на ее месте конфедерации независимых государств. Цель оставалась прежняя, но ее реализация отодвигалась в будущее. Сейчас же России следовало сохранить Османскую империю и не сделать ее добычей Запада, ибо ее развал грозил переходом славянских государств под власть западных держав, в первую очередь Австро-Венгрии. «Я решился, – писал Игнатьев в том же письме родителям, – круто изменить способ действия, способствуя турецким реформам и противодействуя мадьярским, более вредным для нас и для славян, нежели первые». Однако Игнатьеву было предписано всеми мерами содействовать принятию Портой плана Андраши. Петербург рассчитывал получить от Порты письменные обязательства, после чего план предполагалось реализовать под контролем посольств и консульств европейских держав.