В свою очередь, Императорская квартира постоянно критиковала деятельность командующего, часто справедливо. Но Александр II дал слово брату не вмешиваться в командование и занял позицию наблюдателя. Зато ему приходилось решать важные внешнеполитические вопросы.
Одним из них был вопрос о статусе будущей Болгарии. Еще в Петербурге под нажимом Горчакова и посла в Лондоне П. А. Шувалова, не хотевших обострять отношения с Англией, было принято решение о послевоенном разделе Болгарии на Северную (княжество) и Южную (административная автономная провинция Османской империи). По приезде в Плоешти на первом же военном совете в Главной квартире 30 мая Милютин, Николай Николаевич, Игнатьев, заведующий гражданской частью Черкасский потребовали от царя изменения этого решения. В Лондон была послана телеграмма о том, что Болгария будет единой и автономной[537]. После этого Горчаков заявил, что больше не желает вмешиваться во внешнеполитические дела, и ими стали ведать Игнатьев и заведующий дипломатической частью при главнокомандующем Нелидов, бывшие единомышленниками. Впоследствии именно они составили проекты мирного договора и вели переговоры о мире в Адрианополе и Сан-Стефано.
Александр II неоднократно беседовал с иностранными корреспондентами. Царь каждый вечер читал русскую и иностранную прессу и иронизировал по поводу появления в последней разных нелепых сообщений. Серьезной заботой царя было убеждать иностранных корреспондентов давать правдивую информацию, так как в европейских, особенно в английских консервативных газетах российские войска постоянно обвинялись в жестокостях в отношении турецкого населения и солдат. В действительности в занятых русскими войсками областях зачастую турецкие деревни разорялись болгарами, русские же солдаты, наоборот, защищали мирных турок. Перед началом войны войска были проинструктированы о необходимости гуманного отношения к мирному населению в соответствии с решениями Брюссельской конференции 1874 г. В августе 1877 г. в Главную квартиру даже приехала делегация английских либералов, удостоверившаяся в нелепости слухов о зверствах русской армии[538]. Таким образом, Александр II сыграл определенную положительную роль в информационной войне.
Состоя в свите императора, Игнатьев не был особенно обременен занятиями. Он дежурил при царе, вел переговоры с различными иностранными делегациями, беседовал с военными агентами иностранных держав и корреспондентами, прикомандированными к Главной квартире. У него было много свободного времени, и свои размышления и наблюдения он поверял жене, с которой находился в регулярной переписке[539]. Семья пребывала в Круподерницах, а осенью переехала в Киев. Сам Игнатьев писал позднее в воспоминаниях: «Из дипломата я преобразился в военного, состоящего в свите, без определенных занятий, кроме очередного дежурства при государе, без влияния, ответственности и значения. Единоверцы наши, западные дипломаты и славяне никак этого понять не хотели и продолжали обращаться ко мне, что ставило меня нередко в большое затруднение и в фальшивое положение»[540]. Так, в начале июля 1877 г. в Бухарест приехали представители Боснии, Герцеговины и Старой Сербии М. Любибратич и Ж. Лешевич «просить пособия для нового восстания в Южной Боснии», а также представить Александру II благодарственный адрес. Ответ было поручено составить Игнатьеву, который счел восстание несвоевременным, так как по договоренности с Австро-Венгрией Босния и Герцеговина подлежали австрийской оккупации[541].
Игнатьев встречался также с сербским князем Миланом Обреновичем и премьер-министром Й. Ристичем, которые в начале июня приехали в Плоешти. Сербы были намерены снова выступить против Турции и хотели узнать позицию России. Однако сербская армия еще не оправилась от поражения, а выступление Сербии могло обострить отношения с Веной. Милану посоветовали вступить в войну после перехода русских войск на правый берег Дуная. Игнатьев считал, что Сербия должна сделать это летом и захватом Софии и Ниша парализовать левый фланг турецкой армии. Это он высказал посланцу Милана Катарджи после перехода русскими Дуная. В письме к жене от 15 июля 1877 г. он сообщал: «Я просил Катарджи передать от меня Милану и Ристичу, что если Сербия не двинет к Софии войска через 12 – много 15 дней, то я отказываюсь от Сербии, я – неизменный ее защитник. В таком случае историческая миссия княжества более не существует. Сербия будет рано или поздно захвачена Австро-Венгрией»[542]. Сербии был выделен 1 млн руб. для завершения военного оснащения армии. Но, несмотря на совет русского командования выступить летом, Сербия оттягивала переброску войск. Белград опасался недовольства Вены. Кроме того, в июле – августе ситуация на театре военных действий изменилась: Передовой отряд И. В. Гурко, перешедший Балканы, вынужден был отступить под натиском превосходящих сил турок, а основная русская армия завязла у Плевны. Сербы выжидали результатов осады Плевны и вступили в войну только в начале декабря 1877 г., когда ее исход уже был предрешен.
Неоднократно встречался Игнатьев и с румынским князем Карлом. В начале мая Румыния объявила о своей независимости и также хотела принять участие в войне. Но Горчаков считал выступление Румынии преждевременным. Игнатьев был с этим не согласен, он доказывал, что участие в войне румынских войск окажет существенную помощь русской армии. После того как Турция подтянула в Северную Болгарию значительные силы, русское командование сочло целесообразным задействовать румынские войска. Переговоры с румынским военным представителем Й. Гикой вел Игнатьев. Он настоятельно рекомендовал Гике переход румынских войск через Дунай, чтобы обеспечить правый фланг русской армии от нападений турок и переброску русских войск к Плевне. В дальнейшем румыны приняли участие в боях у Плевны. Как писал Игнатьев жене, советуя румынам перейти Дунай, он преследовал также цель компрометировать их в глазах Австро-Венгрии. Кроме того, он опасался оставления в тылу у русских войск свежей румынской армии, «которая при изменении обстоятельств или неудаче нашей может тотчас же сделаться орудием австро-венгерской или английской политики. Доверять свой тыл подобным союзникам, как румыны, неосторожно»[543]. Как видим, Игнатьев не отрешился от недоверия, которое он всегда питал к правителям балканских государств, зачастую справедливо обвиняя их в проавстрийской ориентации.
Совершенно иное отношение было у него к болгарскому народу. В письме к жене он не раз говорил о сочувствии и помощи русским войскам со стороны болгар. Описывая оборону Шипки, он специально подчеркнул, что все снабжение пищей и водой русских солдат было осуществлено болгарским населением окрестных сел. С жизнью болгар Игнатьев познакомился достаточно хорошо, ибо Императорская Главная квартира, постоянно переезжая за армией, располагалась на длительные стоянки в болгарских селах. Болгары знали имя Игнатьева как многолетнего защитника христиан, и он везде пользовался почетом и уважением. Так, по приезде в Систов (сразу после переправы армии через Дунай) Игнатьева болгары, услышав его фамилию, бросились целовать у него руки, говоря: «Он за нас страдал 10 лет в Константинополе от турок, греков, иностранцев, ведь его голова оценена турками в 1000 ливров. Если турки узнают, что [он] в Систове ночует, непременно нападут, чтобы захватить. После царя Александра генерал Игнатьев – наш освободитель»[544].
Не раз приходилось Игнатьеву защищать болгар от несправедливых поборов армейских интендантов, отбиравших у них скот и лошадей. В то же время он нередко останавливал болгарское население, которое, движимое чувством мести, с приходом русской армии начинало разорять турецкие деревни.
Игнатьев оптимистически смотрел на будущее Болгарии, тесно соединяя ее судьбу с Россией. Он отмечал, что, по сравнению с прежними русско-турецкими войнами, болгарское население значительно активнее помогает русской армии. «Теперь иное. Откуда подъем народного духа, самосознания, убеждения в солидарности с нами, желание избавиться от турок и идти с нами? Медленная, черная работа продолжалась долго. Экзархат послужил к объединению болгар и сознанию их славянства. Тяжелая борьба, мною выдержанная из-за них с турками, европейцами и греками, приносит плоды. Если их поведут разумно, то окончательные плоды могут быть хороши»[545]. Игнатьев, конечно, преувеличивал свою роль в процессе становления национального сознания болгар. Российская дипломатия, российские консулы, обучавшиеся в России болгары, болгарская интеллигенция общими усилиями создавали в глазах народа образ России-освободительницы. Однако не подлежит сомнению, что изо всех русских посланников и послов в Турции в XIX в. Игнатьев наиболее близко принимал к сердцу нужды болгар и поддерживал национально-освободительное движение болгарского народа. Если, находясь на посольском посту в Константинополе, он имел в основном дело с болгарской диаспорой, то теперь посол получил непосредственное представление о жизни, заботах и чаяниях болгарского крестьянства в самой Болгарии. Болгары оказались тем славянским народом, который стал наиболее близок Игнатьеву, что отразилось на всей последующей его жизни и деятельности.
Одной из обязанностей Игнатьева в Императорской Главной квартире были контакты с журналистами. В общей сложности их пребывало там до 50 человек – российских и иностранных. Нередко с иностранными корреспондентами беседовал и Александр II. Царь и Игнатьев старались обратить их внимание на жестокости турок, которые не щадили православное население. После отступления Передового отряда И. В. Гурко из Южной Болгарии болгарское население оставленных русскими местностей вынуждено было перейти в Северную Болгарию, а оставшееся было буквально вырезано турками. Между тем европейская пресса, в особенности английские консервативные газеты, умалчивая об этих фактах, развернула активную кампанию против якобы имевших место жестокостей русских в отношении турецкого населения. На деле русские солдаты очень гуманно обращались с турками. Как уже говорилось, нередко турецкие деревни разоряли сами болгары, которых русские, наоборот, удерживали. Объективные корреспонденции публиковал сотрудник либеральной английской газеты «Дейли Ньюс» А. Форбс, в особенности отмечавший храбрость русских солдат, американский корреспондент Макгахан. Игнатьев сблизился с Форбсом и часто с ним беседовал. Он был в восторге от корреспонденций Форбса, о чем неоднократно сообщал жене. В письме от 14 августа Игнатьев писал о Форбсе: «Он пробыл в Шибке 12-е число с 5 час. утра до 7 час. вече