ра и прискакал сюда верхом, загнав лошадь до смерти. Он спешит в Бухарест, чтобы первым дать известие об отбитии нами 19 яростных атак турок. Я его водил и к государю, и к великому князю главнокомандующему. Он положительно в восторге от наших солдатиков, а равно и хвалит болгар. При нем до тысячи жителей и мальчиков габровских разносили под градом пуль воду нашим войскам и даже застрельщикам передовой цепи, а также уносили раненых с полным самоотвержением»[546].
В Императорской Главной квартире находились военные агенты Германии, Австро-Венгрии, Англии, Франции, Швеции, Дании, США, Японии, Румынии и Сербии. Особым вниманием царя пользовались союзники – немец Вердер и австриец Бертольсгейм, которые всегда приглашались к царскому столу и сидели на почетных местах. По свидетельству Игнатьева, Вердер был очень дельным человеком. Он всюду разослал своих офицеров и получал от них обстоятельные донесения и чертежи, которых не было даже у командования.
Майор Лигниц, бывший с отрядом Гурко и на Шипке, составлял такие хорошие донесения, что их с интересом читал сам царь. Вердер благожелательно относился к России, и ему Петербург обязан протестом Берлина против турецких зверств. Австрийца же Игнатьев терпеть не мог за недоброжелательность и высокомерие. Бертольсгейм не раз высказывал Игнатьеву свое недовольство в связи с вступлением в войну Сербии и Румынии, говоря, что вместо этого из России следовало вызвать дополнительно еще несколько дивизий.
Игнатьев часто беседовал с английским агентом Ф. Уэлсли. «С Веллеслеем у меня частые политические разговоры, – писал он жене, – потому что, по-видимому, ему приказано пугать нас английским вмешательством и войною с Англией». Уэлсли также злорадствовал по поводу внутренних затруднений России и намекал на близость в ней революции. В ответ Игнатьев развивал мысль о том, что война с Англией России не страшна. Организовав крейсерство своих и американских кораблей, Россия парализует связь Англии с колониями, лишив ее подвоза сырья и продовольствия. В Индии можно поднять антианглийское восстание, а против английского флота направить миноносцы и огонь береговых батарей. Тогда в самой Англии под влиянием внутренних неурядиц может произойти революция[547]. Как видим, вера в возможность победы в войне с Англией не оставляла Игнатьева, рассчитывавшего, что англичане не смогут нанести России удар на суше, и на помощь США в морской войне. Но все это было заблуждением. Однако возможно, что в спорах с Уэлсли Игнатьев просто пытался парировать наскоки англичанина, внутренне понимая несбыточность своих надежд. Конечно, Игнатьев сознавал, что его рассуждения не произведут впечатления на Уэлсли. Он считал, что глубокому проникновению идеи об опасности англо-русской войны для Англии должен содействовать посол в Лондоне Шувалов, но «шевельнет ли он пальчиком там, где не замешан его личный интерес?»
Возможность войны с Англией была весьма реальной. Лондон заявил, что если русско-турецкая война затянется, то Англия выступит на стороне турок. Российское правительство смотрело на исход войны с Англией не так оптимистически, как Игнатьев. Оно понимало, что Лондон может создать европейскую коалицию против России, и тогда не поможет никакое крейсерство. Для крейсерской войны Россия не обладала сильным флотом. Отсталость же русского вооружения была наглядно продемонстрирована в боях на Балканах. Английское и германское оружие, которое имели турки, было намного эффективнее русского. Внутриполитическая и экономическая ситуация в России тоже не располагала к войне. В стране усиливалось оппозиционное движение. Эйфория, последовавшая за первыми военными успехами – Зимницкой переправой через Дунай, занятием Северной Болгарии и балканских перевалов, сменилась массовым недовольством, связанным с громадными людскими потерями при неудачных штурмах Плевны, неумелостью командования, эпидемиями в армии, плохим снабжением войск. План быстрого похода к Константинополю был сорван: командование прозевало переброску сильных турецких подкреплений к Плевне, где армия и застряла на четыре месяца.
Чтобы быстрее завершить войну, русская армия сразу же после падения Плевны не осталась на зимних квартирах в Северной Болгарии, а в тяжелейших условиях совершила переход через непроходимые зимой балканские перевалы и вышла в Южную Болгарию, совершив быстрый марш-бросок к Константинополю. Но это было позднее, а пока Игнатьев, пребывавший в Главной квартире, с отчаянием наблюдал за тяжелым положением, сложившимся на Балканском театре военных действий. Прямого участия в боях он не принимал. Мелькнувшая было идея поручить ему командование корпусом была отвергнута, ибо он не имел соответствующей военной практики. Но как человеку, получившему в свое время неплохое военное образование, ему были видны просчеты командования, нелепые военные решения, принимавшиеся штабом, бесполезная трата людских резервов, недостаточность вооружения и его устарелость, плохая организация военно-медицинской службы. Он сетовал на пассивность командования и даже на присутствие в армии государя и других лиц императорской фамилии (в армии, как уже говорилось, воевали наследник и три других сына императора, а также герцоги Лейхтенбергские и Ольденбургские). Это сковывало действия командующего, который был вечно озабочен, как бы чего не случилось с императором и великими князьями.
Кипучая, жаждавшая деятельности натура Игнатьева не могла примириться с невостребованностью. По силе своих возможностей он пытался как-то изменить существующее положение, излагал свои соображения Александру II, главнокомандующему, Милютину и другим, но его советы выслушивались и, за редкими исключениями, не выполнялись. Отводил душу Игнатьев в письмах к жене, глубоко ему преданной и разделявшей его взгляды. День ото дня письма принимали все более критический и пессимистический характер. Игнатьев опасался поэтому посылать их почтой и отправлял фельдъегерской связью. Он все больше и больше тосковал по родным и по дому, интересовался успехами детей. Дети по его просьбе часто писали ему о своих занятиях. Игнатьев требовал, чтобы письма были на русском, немецком и французском языках, и пенял за ошибки. Интересовался он и хозяйственными делами, давая распоряжения жене и управляющему. Частые письма из дома поддерживали его. Семья и дом всегда играли значительную роль в жизни Игнатьева. Он был нежным и заботливым сыном и братом, любящим мужем и отцом, и близкие платили ему тем же. Это помогало ему выдержать удары судьбы, переносить интриги, недоброжелательство, а подчас и клевету, на которую не скупились его политические противники.
Условия, в которых Игнатьев находился в Главной квартире, были далеки от комфорта. Житье в палатках, землянках, от чего он уже давно отвык, бесконечные переезды – все это осложняло жизнь Игнатьева. Правда, он прибыл в Главную квартиру со своим неизменным лакеем Дмитрием, в собственной коляске и с собственной палаткой. Кучер и конюх, захваченные им с собой, ухаживали за шестью лошадьми, две из которых были под седлом, а четыре тащили фургон с палаткой и вещами. Хотя наличие слуг, своих лошадей и имущества облегчало походную жизнь, но о них приходилось и много заботиться.
В конце июля 1877 г. Игнатьев, как и многие находившиеся в Болгарии офицеры, не исключая и самого царя, перенес тяжелый приступ болезни. Но еще больше подкосили здоровье его неудачные штурмы Плевны. Последний, состоявшийся 30–31 августа, проходил на его глазах. На высоком кургане свита во главе с императором наблюдала за ходом сражения.
Это был первый крупный бой, который Игнатьев видел непосредственно. Как человеку, получившему военное образование, ему с самого начала были видны просчеты командования. Плевна, расположенная в низине, была окружена холмами, на которых турки возвели сильные укрепления. Овладеть этими укреплениями, считал Игнатьев, было гораздо труднее, чем самой Плевненской крепостью. С высоты укреплений турки могли бить без промаха наступающих по открытой пологой местности русских солдат, которые даже не могли окопаться, так как саперные лопатки находились в обозе и солдатам не выдавались.
Игнатьев был возмущен также, что главнокомандующему, вместо того чтобы вырыть траншеи и постепенно подвезти к Плевненской крепости батареи, захотелось «поднести Плевно государю 30-го» (в день именин царя), и было решено взять крепость штурмом. Потерю 13 тыс. солдат Игнатьев расценивал как преступление. Он отмечал, что такие крупные потери были связаны с просчетами при подготовке к штурму. Главным, по его мнению, было отсутствие прорытых траншей и укрытий. В письме к жене от 31 августа – 2 сентября Игнатьев указывал: «Беда та, что у нас никак не хотят подходить к сильным укреплениям посредством траншей, постепенно подвигаемых вперед, чтобы сократить пространство для атакующей пехоты, а, полагаясь на неустрашимость русского солдата и следуя старой рутине, пускаются на штурм, очистив свою совесть лишнею подготовкою артиллерийским огнем, не производящим на турок, скрытых в ложементах, желаемого действия»[548]. Атакующих на открытой местности солдат турецкая артиллерия буквально косила. Возвращаясь после штурма в Главную квартиру, Игнатьев не мог сдержать слез при виде тысяч раненых, тянувшихся пешком в перевязочные пункты. Офицеров и тяжело раненных везли на немногих имевшихся подводах.
В результате неудач под Плевной Главной квартире пришлось вмешаться в военные дела и принять ряд важных решений. После 3-й Плевны на военном совете 1 сентября выявились расхождения относительно дальнейшего образа действий: командующий и его штаб были настолько деморализованы, что хотели отвести армию на зимние квартиры и начать весной новую кампанию. Но в этом случае Англия угрожала вступить в войну на стороне турок. По настоянию Милютина было решено приступить к правильной блокаде Плевны. Впоследствии царь благодарил за это Милютина, наградив его при падении крепости Георгиевским орденом 2-й степени.