[587]. Игнатьев опасался, что, подчинив себе Китай, европейцы превратят его в плацдарм для нападения на беззащитные русские владения на Дальнем Востоке. Участие же России в захватах в Китае превратит его из мирного соседа в опасного врага. В то же время он считал необходимым установить российское влияние в пограничных с Россией китайских провинциях – Маньчжурии, Монголии, Джунгарии. Таким образом, выступая против военных авантюр в Китае, Игнатьев оставался, как и раньше, приверженцем мирного проникновения в Китай и ограничения в нем западного присутствия.
События в Европе интересовали Игнатьева даже больше, чем в Китае. Будучи всегда противником Австро-Венгрии и Германии, он не одобрял прогерманского курса Н. К. Гирса и возобновления Союза трех императоров. Пользуясь данным ему Александром III при отставке разрешением подавать царю записки, Игнатьев дважды писал ему о внешнеполитических делах. После свидания трех императоров в Скерневицах (1884 г.), где их союз был продлен еще на три года, Игнатьев направил царю обширную записку. Он оценивал этот союз как гибельный для России и убеждал сблизиться с Францией. Россия и Франция, полагал Игнатьев, имеют общего врага – Германию, сближение с Францией упрочит положение России в Европе и в мире. Он напоминал о предательской роли Бисмарка в 1878 г. В своем убеждении Игнатьев был не одинок. Значительная часть консервативных кругов России держалась тех же воззрений. Знаменательно, что спустя некоторое время записку Игнатьева Александр III передал на прочтение Каткову. Тот пришел от нее в восторг и явился к Николаю Павловичу с извинениями по поводу своего поведения в 1882 г., способствующего отставке последнего с поста министра внутренних дел. Катков, как сообщает Игнатьев в своих воспоминаниях, с этого времени решительно изменил свою внешнеполитическую позицию и стал выступать против союза с Германией, а Игнатьева рекламировал как самую подходящую кандидатуру на пост министра иностранных дел. «Вам рано на покой, – говорил он генералу, – Россия нуждается в вас в качестве министра иностранных дел. Гирс не годится, он слабохарактерный, тщеславный и клеврет Бисмарка»[588].
Конечно, Катков изменил свои взгляды не только под влиянием записки Игнатьева. Она в концентрированной форме лишь выразила то, над чем публицист задумывался. Главную роль здесь сыграла политика Германии, направленная на вытеснение России из Болгарии. С легкой руки Каткова Игнатьев стал приобретать в консервативных кругах, настроенных антигермански, роль выразителя патриотических настроений и возможного кандидата в руководители российской внешней политики. Особенно поддерживали эту мысль славянофилы – И. С. Аксаков, А. А. Киреев и другие. Однако Александр III не желал видеть Игнатьева вновь на министерском посту. Хотя он во многом и был согласен с его воззрениями, но опасался чрезмерной активности и увлечений бывшего дипломата. Гирс был осторожен, надежен и полностью управляем.
В марте 1887 г. после событий «военной тревоги», когда с помощью России был предотвращен франко-германский военный конфликт, Игнатьев подал новую записку царю. Там была, по сути дела, представлена внешнеполитическая программа национально-ориентированных консервативных сил России. Ее характеризовали требования учета национальных интересов страны во внешней политике, свободы и самостоятельности действий без «оглядки» на Европу, разрыва невыгодного для России союза трех монархов. Главной задачей было названо решение Восточного вопроса, в том числе установление российского преобладания на Балканах и в проливах. Игнатьев опять повторял мысль о сближении с Францией. Он характеризовал ее как ближайшего союзника России в предстоящей борьбе с Германией. Другим союзником Игнатьев считал балканские народы. Что касается Турции, то теперь Игнатьев видел в ней только враждебную России державу, это исключало, по его мнению, мирное разрешение проблемы проливов.
В заключение высказывался ряд конкретных предложений о политике России в отношении европейских и балканских государств, причем обращалось внимание на спорные вопросы между последними (например, македонский). Коснулся Игнатьев и внутриполитической борьбы в Болгарии и Сербии. По его мнению, возможность парализовать усилия Англии и Австро-Венгрии на Балканах, направленные против России, оставалась, и на это должны были быть обращены действия МИД.
Множество помет Александра III на полях этого документа свидетельствовало о согласии царя с большинством идей и предложений Игнатьева. Однако некоторые из них царь иногда неправомерно квалифицировал как фантастические (например, мысль о зависимости внешней политики России от европейских держав, о враждебности ей Тройственного союза, о двурушнической позиции Бисмарка, об отсутствии в политике российского МИД учета русских национальных интересов). Эти замечания свидетельствуют о том, что царь еще оставался в плену надежд на действенность союза трех монархов. Игнатьев же был более близок к истине. Не мог Александр III смириться с подчиненной ролью России в союзе, поэтому не хотел признавать этого. К критике действий МИД император отнесся также неодобрительно. Ведь он фактически руководил внешней политикой. Что касается Гирса, то в своих замечаниях на записку он практически не согласился ни с одним ее пунктом, а некоторые замечания назвал глупостью и инсинуациями[589]. Резкие высказывания Гирса, во многом несправедливые, объяснялись не только принципиальным несогласием министра с программой Игнатьева, но и личной обидой. Гирс знал, что многие политические и общественные деятели, недовольные его прогерманским курсом и обвинявшие его в пассивности, нерешительности, нежелании отстаивать национальные интересы России, видели в Игнатьеве более приемлемого руководителя внешней политики страны. Что касается Игнатьева, то ряд его предложений и критических замечаний в адрес МИД был, на наш взгляд, вполне справедлив. Однако, призывая к активным международным действиям, Игнатьев опять-таки слабо учитывал экономические факторы, заставлявшие МИД проводить осторожную внешнюю политику. Таким образом, конфликт Игнатьева с МИД нашел продолжение через 10 лет после его ухода с дипломатической службы.
Критика политики Гирса не прошла Игнатьеву даром. Через год весной 1888 г. отмечалось 10-летие Сан-Стефанского договора. К этому времени отношения России с освобожденной ею Болгарией были уже прерваны. Русская пресса публиковала статьи о том, что и русско-турецкая война, и Сан-Стефанский договор ничего не принесли России, кроме людских и финансовых затрат. Имя Игнатьева связывалось напрямую с этими неудачами. Особенно возмутила генерала статья В. П. Мещерского в «Гражданине», которая, как Игнатьев знал, предварительно рассматривалась в Азиатском департаменте МИД. В статье утверждалось, что Игнатьев, обладая широкими полномочиями, заключил Сан-Стефанский договор, самовольно расширив пределы Болгарии, и тем самым подал повод к его пересмотру на Берлинском конгрессе. Поскольку Игнатьев как член Государственного совета не мог опровергнуть эту клевету в печати, он направил Гирсу письмо, где напомнил министру, что текст проекта договора был обсужден на совещании у императора в присутствии самого Гирса и что Игнатьев самовольно практически ничего в нем не изменил. Игнатьев назвал обвинения в свой адрес лживыми и клеветническими и выразил возмущение тем, что МИД санкционировал помещение статьи в печати[590]. Сухой ответ Гирса гласил, что МИД не имеет к статье Мещерского никакого отношения.
Чтобы показать свою истинную роль во внешней политике России, Игнатьев занялся написанием воспоминаний. Он всегда бережно хранил документы, относящиеся к его жизни и деятельности. Многие служебные документы сохранились в его архиве в черновиках и копиях. В своих воспоминаниях об экспедиции в Хиву и Бухару, написанных в форме отчета, а также о пребывании в Китае он даже использовал письма к отцу, что значительно оживляло его мемуары. Однако при жизни дипломата большинство им написанного не увидело света (кроме описания поездок в Бухару и Китай, которые были изданы соответственно в 1895 и 1897 гг.). Что касается воспоминаний о годах восточного кризиса 70-х гг. и заключении Сан-Стефанского договора, то они были опубликованы после его смерти в 1914–1916 гг., когда в начале Первой мировой войны снова возник интерес к личности Игнатьева. Для публикации этих воспоминаний потребовалось разрешение Николая II. Обратившись к нему с этой просьбой, Е. Л. Игнатьева писала: «Желая оставить детям своим и внукам цельные печатанные воспоминания о том, как отец и дед их трудился на пользу и славу нашего дорогого отечества… молю Бога, чтобы пример деда послужил назиданием потомству его и внушил всем последующим поколениям нашей семьи ту нелицеприятную преданность своему царю, ту глубокую, чуткую любовь к Родине и готовность служить ей всеми силами ума своего, которыми полна была душа покойного до последних дней его жизненного пути»[591].
Однако инициатива издания воспоминаний, несомненно, принадлежала тем дипломатам, которые были последователями идей Игнатьева и рассчитывали на более широкую читательскую аудиторию, чем Е. Л. Игнатьева (правда, небольшие тиражи изданий давно сделали их библиографической редкостью). Они видели в Игнатьеве представителя национальной школы русской дипломатии, патриота и борца за национальные интересы страны и призывали вспомнить его заветы. Комментаторы мемуаров, опубликованных в «Историческом вестнике», «Известиях Министерства иностранных дел», а также отдельными изданиями, К. А. Губастов и А. А. Башмаков противопоставляли Игнатьева министру иностранных дел А. П. Извольскому, уступившему в 1908 г. Австро-Венгрии Боснию и Герцеговину. Задаваясь вопросом, в чем была причина устранения Игнатьева с дипломатической арены, они отвечали в духе времени – в «немецком засилье в русской государственной жизни»