В то время одним из методов лечения было наложение фонтанели[36] – образование искусственной раны в подкожной клетчатке, в которой нагноение поддерживалось вложенными инородными телами. Они накладывались обычно на местах прикрепления мышц. Образование фонтанели производилось посредством прижигания каленым железом, при помощи скальпеля, или едкого калия, или еще какого-либо аналогичного вещества. Для поддержания фонтанели в нее вкладывались горошина на нитке или бечева, сплетенная из конопляных нитей, которые ежедневно протягивались или менялись, очищая рану от гноя. Вложенная в рану бечева называлась «заволокой» и вводилась специальной заволочной иглой. Такие методы лечения в русской военной медицине восходили к седой старине. В то время наложение фонтанели называлось «жежением», т. е. прижиганием[37].
Так лечились хронические, не поддающиеся лечению болезни, и не только такие общие заболевания, как туберкулез, хронические катары легких, эмфизема, но также и глаукома, глухота, в надежде, что застарелая болезнь сможет покинуть организм больного человека через проложенную фонтанель с помощью заволоки. Пирогов возмущался, видя, как некоторые недобросовестные врачи и фельдшера месяцами «лечат» больных фонтанелями и заволоками, часто применяя такое сомнительное лечение для выкачивания денег у пациентов[38].
Спустя много лет Пирогов в предисловии в работе И. В. Бертенсона, посвященной военным лазаретам, вновь с ужасом вспоминает те дни, когда он стал руководить хирургической клиникой в Петербурге. Он пишет: «Кто не видел собственными глазами, что значит лечение… в госпитале, устроенном по старой коридорной системе, тот, верно, не поверит в настоящее время, что 30 лет назад я застал во 2-м Военно-сухопутном госпитале целые палаты с больными, страдающими омертвениями всех возможных видов (дифтеритическими, цинготными, фунгозными) целой передней стенки живота и пр.; кровотечения, пиемия и септикемия принадлежали тогда к повседневным явлениям. И это случалось у молодых, здоровых и крепко сложенных гвардейцев»[39].
Для проведения операций и перевязок не было ни одного подходящего помещения. Тряпки под припарки и компрессы переносились фельдшерами без зазрения совести от ран одного больного к другому. Лекарства, отпускавшиеся из госпитальной аптеки, были похожи, по словам Пирогова, на что угодно, только не на лекарства. Вместо хинина аптекой выдавалась обыкновенная бычья желчь, вместо рыбьего жира – какое-то иноземное масло. Хлеб и вся провизия, отпускавшиеся на госпитальных больных, были ниже всякой критики.
«Воровство было не ночное, а дневное». Госпитальное начальство не стеснялось и воровало в открытую и проигрывало в карты по нескольку сотен рублей ежедневно. Подрядчики на виду у всех развозили по домам членов госпитальной конторы мясо и другие казенные продукты. Аптекарь продавал на сторону лекарственные запасы. Одновременно со всем этим в госпитале имела место странная, если не сказать преступная, бережливость. В особые камеры, расположенные возле госпитальных палат, велено было складывать отработанный после перевязок материал: грязные тряпки, снятые с ран. Оказывается, с возмущением вспоминает Николай Иванович, госпитальное начальство их продавало!
Этой преступной бережливости и воровству сопутствовала и преступная небрежность, из-за которой, как сообщал Пирогов в одном из своих рапортов, больные целыми днями оставались без лекарств. Ему пеняли за большие издержки йодной настойки и предписывали «приостановить ее употребление».
С таким безобразием, какое увидел Пирогов во 2-м Военно-сухопутном госпитале, ни в Московском, ни в Дерптском университетах ему не приходилось встречаться. Он вынужден был тратить свои силы в неравной борьбе: не кучка преступников была перед ним – весь уклад тогдашней российской жизни.
Как тут не вспомнить Н. В. Гоголя, вложившего в уста одного из своих персонажей бессмертного «Ревизора» – попечителя богоугодных заведений Артемия Филипповича Земляники – такие «восхитительные» чиновничьи перлы: «Чем ближе к натуре, тем лучше – лекарств дорогих мы не употребляем. Человек простой: если умрет, то и так умрет; если выздоровеет, то и так выздоровеет» и «С тех пор, как я принял начальство – может быть, вам покажется даже невероятным, – все, как мухи, выздоравливают».
Надо заметить, что первое представление «Ревизора» состоялось в Петербурге 19 апреля 1836 г., т. е. за несколько лет до прихода Пирогова на работу в Петербург во 2-й Военно-сухопутный госпиталь. Это позволяет сделать неутешительный вывод, что, к сожалению, даже такие выдающиеся литературные и театральные произведения, как «Ревизор», мало оказывают влияния на социальные и нравственные стороны общественной жизни.
Н. И. Пирогов тут же, не откладывая, принялся, по его выражению, «с немецким усердием» за лечение и оперирование запущенных больных, не обращая внимания на неблагоприятную обстановку в госпитале, при которой он подвергал больных операции.
В первые годы академической деятельности у Пирогова было много конфликтов с госпитальной администрацией, не в нравах которой было содействовать ему в деле улучшения состояния его хирургического отделения. Наиболее острые столкновения возникали у Пирогова с главным доктором 2-го Военно-сухопутного госпиталя Д. Я. Лоссиевским, которого он прозвал Буцефалом[40]. В своих воспоминаниях, говоря об одном из таких случаев, Пирогов, описывая его, начинает так: «Начну с Буцефаловой глупости…»
Вот пример одного из них. Однажды Пирогов получил от Лоссиевского бумагу, в которой тот писал следующее:
«Заметив, что в Вашем отделении издерживается огромное количество йодной настойки, которой Вы смазываете напрасно кожу лица и головы, я предписываю Вам приостановить употребление столь дорогого лекарства и заменить его более дешевым.
Гл. д-р Лоссиевский».
Возмущенный Пирогов немедленно отправил эту бумагу обратно Лоссиевскому со следующим объяснением: «На Ваше отношение №… имею честь уведомить Ваше высокородие, что Вы не вправе делать мне никаких предписаний относительно моих действий при постели больных» [89].
«Неостывшая энергия, с которой Пирогов настаивал перед госпитальной администрацией об улучшении вверенного ему отделения госпиталя, была ей настолько нова, непонятна и неприятна, что она в лице главного доктора 2-го Военно-сухопутного госпиталя Лоссиевского решила отделаться от него, представив его сумасшедшим» [90].
Опять ситуация, в которой оказался Николай Иванович, нашла свое отражение в классической русской литературе! На этот раз вспоминается пьеса А. С. Грибоедова «Горе от ума», в которой ее яркий герой и свободомыслящий человек Чацкий был непонятен обществу николаевской эпохи и объявлен им как сошедший с ума.
Главный доктор Лоссиевский сделал секретное предписание ассистенту Пирогова и ординатору госпиталя П. Ю. Неммерту[41], следующего содержания:
«Заметив в поведении г. Пирогова некоторые действия, свидетельствующие об его умопомешательстве, предписываю вам следить за его действиями и доносить об оных мне.
Гл. д-р Лоссиевский» [91].
Когда Неммерт показал это предписание Пирогову, последний посоветовал ему обратиться к президенту академии Шлегелю, который не принял никакого решения, а только дал совет Неммерту «оставить бумагу при себе и никому не показывать». Узнав о бездействии Шлегеля, Пирогов немедленно предпринял решительные шаги. Он попросил Неммерта предоставить ему эту бумагу, чтобы показать ее новому попечителю академии, которым стал вместо Клейнмихеля дежурный генерал П. Ф. Веймарн[42], и объявить ему, что если этому вопиющему делу не будет дан соответствующий ход, то он подает просьбу об отставке. Веймарн, по словам Пирогова, был смущен и успокоил его, пообещав, что на следующий день им будет все улажено, и если он и тогда останется недоволен, то этому делу может быть дан законный ход. Веймарн действительно не стал откладывать разрешение этого скандала и после ухода Пирогова тут же послал фельдъегеря за Лоссиевским, который привез его в штаб, где ему предстоял очень серьезный разговор с попечителем академии.
На другой день Пирогова пригласили в контору госпиталя, и там в присутствии президента академии Шлегеля Лоссиевский, в парадной форме, со слезами на глазах, принес извинения Николаю Ивановичу.
Однако Пирогов не просто удовлетворился этим позором главного доктора госпиталя. Воспользовавшись благоприятным моментом, он показал прилюдно Лоссиевскому и президенту Шлегелю мерзейший хлеб, который был роздан больным, и заметил, что это прямая обязанность главного доктора наблюдать за порядком, пищей и всей служебной администрацией.
И далее в течение всей своей врачебной деятельности Николай Иванович не уставал напоминать везде и всегда, что злоупотребления в пище, топливе, белье, лекарствах и перевязочных средствах действуют так же разрушительно на здоровье больных, как госпитальные миазмы и заразы.
После этого инцидента Лоссиевский, по словам Пирогова, сделался тише воды, ниже травы и вскоре был перемещен в Варшаву. Однако и там, на посту главного доктора варшавского госпиталя, он не изменил своей натуре. Во время посещения Варшавы Николаем I была обнаружена масса злоупотреблений, сделанных этим неисправимым казнокрадом, который, наконец, был отдан под суд.
Место Лоссиевского занял доктор Брун. Однако и с появлением нового начальника обстановка в госпитале мало изменилась. Это были, говоря нынешним языком, люди одной системы. Неудивительно поэтому, что вскоре Брун, чтобы скомпрометировать Пирогова, спровоцировал одного больного бежать из клиники на городскую гауптвахту и сообщить там о том, что якобы Пирогов вопреки его желанию стремится сделать ему операцию.